– Нет, это не тот тунец. Эту рыбу Питерс ловит в речке и коптит. Тунец – слово из языка маори. Маори называют так угрей.
Морис не успел даже отвернуться – его вырвало прямо на стол. Он развернулся на стуле, и его вывернуло еще раз, на пол. Питерс громко выругался и вскочил, опрокинув стул. Марта схватила тарелку. Кэтрин отвернулась и постаралась не дышать. Ничего не оставалось, кроме как ждать, пока Морис не опустошит желудок.
– Господи, пацан, – бросила Марта, – ты бы хоть предупредил, что плохо себя чувствуешь.
Питерс открыл подъемное окно и проветрил комнату.
– Что сидишь, тупица? Убирай давай. Или думаешь, мы за тобой убирать будем?
Морис вытер рот рукавом и злобно на него посмотрел.
– Я принесу воды, – торопливо проговорила Кэтрин.
Марта с Питерсом отнесли тарелки на кухню, а Кэтрин и Морис вытерли рвоту старыми тряпками. Морис весь побледнел и дрожал.
– Я спать, – сказал Морис, когда они закончили. В глаза сестре он не смотрел.
– Спокойной ночи, – ответила Кэтрин.
Он промолчал.
Назавтра день выдался ветреный и пасмурный. Трава дрожала под каплями дождя. Питерс пришел незадолго до полудня; у его ног крутились собаки. Он не стал заходить во двор и остановился за калиткой. Марта ждала на веранде. Кэтрин ушла за водой на реку.
– Он готов? – спросил Питерс.
– Да, – ответила Марта и позвала Мориса. Ковыляя на одном костыле, тот вышел из курятника, куда она послала его за яйцами.
– Мы решили, будет лучше, если ты немного поживешь у Питерса, – сказала Марта. – У него есть для тебя работа.
– Какая работа?
– Да так, то одно, то другое. Увидишь.
– Но я хочу остаться здесь, с Кэтрин и Томми.
– Нет, так будет проще, – Марта почесала в затылке. – Не расстраивайся, ужинать все равно будешь с нами.
– Но я не хочу уходить.
– Хватит спорить! – Питерс гневно распушил ноздри. – Пойдешь со мной по-хорошему или по-плохому, маленький нахлебник.
Тут Морис смекнул, что они все спланировали. Марта взяла стоявший на веранде собранный рюкзак с одеждой и достала из кармана сверток из влажной тряпицы. Внутри лежало несколько ломтей солонины.
– Вот, бери, до ужина хватит.
– Идем, – бросил Питерс.
Морис неохотно закинул на спину рюкзак и убрал сверток в карман заляпанной и залатанной куртки, которую ему дали. Питерс повел его по тропе, пересекающей долину. Вскоре Морис выбился из сил. С аварии ему еще не приходилось так много ходить. Они остановились у сарая для стрижки овец рядом со сломанным ограждением заброшенной сортировочной станции. Нога невыносимо болела.
Он думал, что Питерс живет в таком же доме, что и Марта, только меньше, и удивился, когда тот указал на старый автобус, стоявший за сараем на лугу. Оси покоились на шлакоблоках. Трава и сорняки доходили почти до окон, закрытых картонками. Из крыши торчала кривая труба дровяной печи.
– Раньше тут жил один фермер. Он разрезал автобус на части и перетащил его сюда по кусочкам.
– Зачем?
– Это чистая правда, – сказал Питерс.
Он накрыл своей тенью Мориса; тот застыл и уставился себе под ноги.
– Я просто спросил.
Питерс хмыкнул.
– Старик сбрендил, вот зачем.
За годы, что Морис прожил с Питерсом, он слышал несколько версий истории о появлении автобуса в долине. Впрочем, рассказчик из Питерса был никудышный. Он не любил растекаться мыслью по древу. А когда курил свои вонючие сигареты – то есть почти каждый день, – становился еще молчаливее. Но после выпивки у Питерса всегда развязывался язык. Именно тогда он начинал сам себе противоречить. Сначала сказал, что автобус перенесли в долину частями, а потом – что его тащили тридцать человек. Взвалили на плечи и с автобусом на плечах переходили реки вброд, заплетающимся языком рассказывал он. На холм затягивали на веревках и пели песни. В другой раз он сказал, что автобус привезли на плоте с моря. Река тогда была намного глубже и не петляла, как сейчас.
Но больше всего Морису нравилась другая история: что автобус принес в долину ураган. Рассказывая ее, пьяный Питерс казался полным дураком.
– Еще вечером его не было, а наутро появился, – говорил он.
Они играли в карты после ужина в доме Марты. Морис присоединился лишь потому, что его заставили. Он часто нарочно играл плохо и ошибался, из-за чего игру приходилось прекращать раньше времени. В первое лето долгими вечерами они иногда засаживались по нескольку часов.
– Точно, так все и было, – сказала Марта и кивнула, глядя в свой стакан. Она напилась, как и Питерс.
– Как домик Дороти, – сказала Кэтрин и выложила карту.
Питерс растерянно заморгал.
– Кого?
– Дороти, из «Волшебника страны Оз». Это кино.
Питерс вгляделся в ее лицо, пытаясь понять, не насмехается ли она над ним.
– Я был в кино пару раз. Еще мальчишкой. Помню, мне понравилось.
– Какой фильм смотрели? – осторожно спросил Морис. Он старался узнать как можно больше о Питерсе, чтобы в случае чего воспользоваться этими сведениями.
– Не помню уже. Какой-то. – Питерс встал. – Хватит на сегодня. Пойдем, пацан, нам пора.
– Мы партию не доиграли, – возразила Кэтрин.
– Пусть, – бросил Питерс. – Ложись спать.
Но обо всем этом Морис узнал лишь много позже. Когда же он увидел автобус впервые, Питерс сказал, что его притащили в долину частями, потому что дорог там не было.
Собаки ждали у двери сарая. Питерс и Морис вошли. Внутри было темно и холоднее, чем снаружи; пахло засаленной шерстью. Деревянные ступеньки вели на приподнятый пол. Помещение состояло из отсеков с распахивающимися дверьми; раньше тут, видимо, стригли овец. В углу одного из таких отсеков лежали тюки сена; сверху были навалены серые шерстяные одеяла и лежала подушка.
– Тут будешь спать.
– Я не могу здесь спать. Тут нет даже кровати.
Он не успел опомниться, как повалился на пол. Затылок вспыхнул. В ухе загудело; костыль упал и ударился о стену.
Питерс так крепко схватил Мориса за плечи, что на следующий день у него остались синяки от пальцев. Он заставил его встать, затряс и стал орать ему в лицо. Голова Мориса болталась, как у тряпичной куклы.
– Будешь спать тут, я сказал! Понял? Понял, тупица? – Он выпучил глаза и тряс дредами. – Понял?
– Да.
– Что?
– Да. Пожалуйста. Не надо.
Питерс перестал его трясти. Но его перекошенное лицо по-прежнему было совсем близко, нос почти прижимался к носу Мориса. От мужчины пахло мясом и пеплом.
– И чтобы больше не ныл. Будешь делать, что говорят, ясно?
– Да.
Он отпустил Мориса. Тот повалился на бок.
– Впредь меня слушайся, высокомерный маленький ублюдок.
– Да.
– Так-то лучше.
Продолжая бормотать себе под нос, Питерс затопал вниз по ступенькам, вышел за дверь и закрыл ее за собой. Убедившись, что остался один, Морис подполз к костылю. Попробовал встать – голова закружилась, он сел на один из тюков. Затылок пощипывало, в левом ухе звенело. Он вытер рукавом слезы и сопли. Изо рта текла кровь.
В сарае осталась одна собака, Бесс. Она стояла у двери и смотрела на него.
– Иди сюда, девочка, – сказал Морис.
Бесс осторожно подошла, поднялась по ступенькам. Понюхала его пальцы, ткнулась головой ему в бедро.
Он понял, чего она хотела. Достал из кармана сверток, оторвал кусок солонины и протянул ей. Собака повернула голову вбок и стала есть с ладони. Доев, легла на пол у его ног и разрешила погладить свою теплую шерстку. Морис был рад.
Глава восемнадцатая
Зима 1978 года
Теперь в жизни Мориса было много правил, хотя никто никогда не озвучивал их напрямую. Но они существовали и были столь же реальными, как если бы Питерс записал их на стене сарая белыми буквами в фут высотой. Делай свое дело, не халтурь. Вопросов не задавай, разве что по делу. Не жалуйся. Не пререкайся. Не вспоминай о времени до аварии – Морис про себя называл это время «лондонской жизнью». За любым упоминанием о Лондоне неизменно следовало наказание: то подзатыльник, то пинок тяжелым ботинком.
Когда он дерзил, Питерс запирал его в сарае для садовых инструментов – каморке площадью около пяти квадратных футов без окон, со стенами из рифленого железа и бетонным полом. Продолжительность наказания зависела не столько от тяжести его преступления, сколько от настроения Питерса. В первую зиму Морису частенько приходилось укладываться спать на ворох мешков под верстаком. Его окутывали запахи бензина, машинного масла и резкая химическая вонь, исходившая от затвердевшего мешка с фосфатными удобрениями.
Он начал все меньше разговаривать, даже с сестрой. За ужинами у Марты говорил только «спасибо» и «пожалуйста». Услышав шутку, приподнимал уголки рта. Если его спрашивали, отвечал, но односложно. Ему казалось, что если он начнет свободно высказывать свое мнение о бревенчатой плотине в верхней части реки, пчелиных ульях, саде, лошади Питерса, Бесс и других собаках, коровах, свиньях, лошадях, козе и прогнившей обивке дома, то признает себя частью долины. А он не был ее частью. И не собирался становиться. Он работал, чтобы избежать наказания. И не планировал давать им ничего больше этого.
Он носил для Питерса воду. Собирал дрова. Ухаживал за его большой миролюбивой лошадью. Забивал кур, уток и кроликов; избавлялся от мелких вредителей. Ловил опоссумов в зубастые капканы, которые ставил сам. Зверьки сердито шипели, а он убивал их рукояткой старого топора. Крыс ловил десятками. Когда Марте требовалась помощь в саду или огороде, никогда не отказывал.
Но больше всего времени отнимал уход за огромной плантацией конопли. Питерс крайне серьезно относился к выращиванию дури – так он называл эту траву. Он обустроил в сарае для стрижки тайную комнату для рассады. Там была фальшстена и секретная дверца. Внутри прорастали сотни крошечных семян на поддонах, выстланных влажной мешковиной. Помещение отапливалось с помощью термоизолированных труб, присоединенных к бойлеру. Морис следил, чтобы в бойлере всегда горел огонь. По ночам он слышал, как щелкали и стонали трубы. Питерс иногда заходил в комнату и проверял температуру на настенном термометре. Сказал, что всыпет Морису, если увидит, что температура упала ниже двадцати шести градусов.