Мориса также смущали ульи. Питерс показал их ему в тот день, когда сестра принесла эту дурацкую палочку с засечками. Ульи стояли на лугу в верхней части долины, громкий гул был слышен издалека. Морис подошел к краю луга и замер. Тысячи пчел роились в воздухе; их спинки сверкали на полуденном солнце. Питерс стоял у самого большого улья, представлявшего собой четыре коробки, одна поверх другой. Вокруг него летали пчелы. Защитный костюм он не носил; его защищали лишь длинные дреды. Подняв тяжелый камень, Питерс снял металлическую крышку улья и опустил на траву.
– Чего стоишь, тупица? Иди сюда.
– Они же меня ужалят.
– Ерунда, – спокойно ответил Питерс. – Пчелы не жалят, пока не сделаешь какую-нибудь глупость. Иди сюда.
Морис неохотно подошел. У Питерса было два улья, он сам их построил и называл «синим ульем» и «желтым ульем», хотя краска на обоих выгорела на солнце и теперь оба были белыми. Морис смотрел и, вопреки себе, ощущал любопытство. Питерс тем временем набил старый кофейник пригоршней сухой травы, достал из кармана спичку, поджег траву и поднес дымящийся сосуд к верху открытого улья.
– Дым их успокаивает, хотя медоносные пчелы неагрессивны. Если у них хорошая пчеломатка.
Питерс опустил кофейник и медленно вытянул рамку. Та густо поросла медовыми сотами; пчелы ползали по ним туда-сюда. Он протянул рамку Морису; тот отдернулся.
– Держи. Не бойся. Бери же, давай.
– Не могу.
– Ну что ты как девчонка! Ничего не будет.
Морис взял рамку за верх, в точности как Питерс. Он нервно смотрел, как пчелы подползают совсем близко к его пальцам.
– Видишь? Они тебя не трогают.
Питерс медленно провел пальцем по копошащейся массе пчел. Те расступались или заползали ему на палец, а потом сползали вниз. Ни одна не думала взлетать.
– Видишь, какие славные? Видишь?
– Да.
– Эти почти все сборщики. Летают и собирают нектар и пыльцу с цветов в буше. Кто помоложе, строит соты – видишь, вот эта штука называется сотами. Те же пчелы чистят их и делают мед. Ленивых пчел не бывает в природе, все заняты делом.
Он внимательно посмотрел на Мориса своими голубыми глазами.
– Понимаешь, о чем я?
– Да.
– Давай попробуем найти пчеломатку. Она больше других.
Питерс снял два верхних ящика и аккуратно поставил на траву. Потом забрал у Мориса рамку и аккуратно вставил на место.
– В каждом улье одна пчеломатка. Она большая, сквозь сетку не пролезет. Поэтому она живет в нижнем ящике.
– Но почему?
– Иначе отложит яйца в рамках верхних ящиков. Личинки вылупятся и съедят весь мед. Вот она. Видишь?
– Да.
Морис наклонился. Пчеломатка была в три раза больше любой рабочей пчелы. Другие пчелы сновали вокруг нее и закрывали собой.
– Видишь, что она делает?
– Хочет спрятаться, чтобы мы ее не видели.
– Да нет же, тупица. Ей все равно, что мы на нее смотрим. Она откладывает яйца.
Морис пригляделся, а пчеломатка опустила брюшко в ячейку сот. На поверхности остались лишь голова и крылышки. Питерс хорошо объяснял. Говорил простыми словами и разрешал Морису самому потрогать разные части улья. Вскоре Морис уже не боялся, что пчелы его ужалят.
– Видишь эту пчелу, чем она отличается от всех? – спросил Питерс.
– Она больше?
– Да. А еще?
– У нее глаза больше и чернее.
– Точно. Это трутень.
Питерс ухватил пчелу за крылышки, зажав их между указательным и большим пальцем. Та отбивалась, махала лапками, но не издала ни звука.
– Трутни всегда мужского пола, но у них нет жала, поэтому с ними можно делать все что хочешь. В каждом улье всего несколько трутней, гораздо меньше, чем рабочих пчел. Они не собирают нектар и не работают уборщиками, не производят воск и не охраняют вход. Угадай, какая у них работа?
– Не знаю.
– Они спариваются с новой пчеломаткой, когда та созреет. – Он подмигнул Морису. – Вот это жизнь, а?
Морис смущенно отвернулся. Питерс рассмеялся и подбросил пчелу вверх. Морис попытался ее найти, но она растворилась в рое снующих крапинок. И хотя он всегда противился жизни в долине и воспринимал ее как нечто временное, с этого дня тайком от всех он полюбил пчел.
Томми просыпался с восходом солнца. Спал он на сеновале. Между стенами из рифленого железа и крышей – промежуток примерно в фут. Обычно он сворачивался калачиком на одеяле среди тюков сена. Одеяло все в собачьей шерсти.
Проснувшись, Томми выходит наружу, повинуясь инстинкту и мышечной памяти; стоит там, моргает и трет залипшие глаза. Долина перед ним укрыта тенями.
Его дальнейшие действия зависят от многих переменных. Он может увидеть кролика, побежать за ним и бежать до тех пор, пока кролик не нырнет в подземную нору. Может засмотреться на красноклювых чаек, часто прилетающих сюда с побережья, чтобы искать корм на зеленой равнине. Но сегодня, как и почти всегда в это время года, его внимание привлекают солнечные блики, отражающиеся от заснеженных вершин, и он идет на восток.
Он идет босиком. Подошвы его ног покрылись коркой и почернели. Он ходит по острым камням и сухим веткам и не чувствует боли. На нем толстая шерстяная кофта, которую дала ему сестра, – впрочем, он не помнит, кто именно дал ему эту кофту. Шерсть вся в пятнах от еды и грязи, к ней пристали колючие семена травы. Штаны износились почти до лохмотьев.
Томми подходит к зарослям. Сорок лет назад здесь была ухоженная кипарисовая изгородь; теперь же деревья выросли, ветки сплелись между собой. В конце ряда деревьев он останавливается и со счастливым видом раскачивается из стороны в сторону. На штанах расплывается темное пятно; приятная теплая жидкость стекает по ноге. Жидкость скапливается на сухой земле маленькой лужицей, но впитывается уже через несколько секунд.
До луга всего несколько шагов, но его вдруг привлекает ромашка. Почему именно этот цветок? Один среди тысячи? Никто не знает.
Проходит час, и на ромашку садится одна из пчел Питерса. У нее темное щетинистое тельце, лапки на шарнирах подрагивают, когда та присаживается на лепестки. Томми мычит. Он не любит насекомых, разве что бабочек; за ними он гоняется. Он пытается схватить пчелу, и та его жалит. Томми скулит и пятится. Боль заставляет забыть о цветке и гонит его дальше; ужаленный палец распух.
Когда он прибегает на реку, палец все еще болит. Но он быстро о нем забывает; взгляд его падает на воду. Река сверкает и искрится на солнце. Над водой парят красно-черные стрекозы; чуть ниже по течению подрагивают камыши. Он пришел к глубокому месту на речке, которое Кэтрин называет Царской заводью. Он не помнит, что иногда в жару встречает тут сестру; та плавает в речке. На противоположном берегу – скалистый уступ; с него она прыгает в воду. И всякий раз он вздрагивает, услышав громкий всплеск.
Прямо перед ним – небольшая естественная плотина, скалистая ступенька в нижней части заводи. Переливаясь через нее, река неожиданно мелеет и течет дальше, шумно вороша камушки на дне. Для Томми это бесконечно повторяющееся чудо. Остаток дня он сидит на корточках на берегу, обняв руками колени. Глаза прикованы к воде. Слышно лишь его спокойное дыхание.
Водасветводалицоцветок…
Ближе к вечеру тень от хребта наползает на заводь. Томми вздыхает и оглядывается. Распрямляется, кряхтя, как старик. Удивляется, услышав в животе громкое урчание. Вытаращив глаза, смотрит вниз. Снова этот звук: будто вода уходит в слив. Приподняв грязную кофту, он пытается понять, откуда идет урчание, наклоняется и смотрит, но звук не повторяется, и он быстро теряет интерес. Внезапно очень хочется пить; он ложится на берег, зачерпывает воду ладонью и пьет. Вода попадает в нос; он возмущенно отфыркивается. Вскакивает и пятится прочь от коварной реки.
Томми проголодался. Будь у него еда, он положил бы ее в рот. Прожевал бы и проглотил. Когда еда в руке, не нужно думать. Не нужно представлять, как возвращаешься домой по полям туда, где Кэтрин сейчас готовит ужин. Позже она придет и будет его искать. Он пускается в путь той же дорогой, что пришел сюда утром. Туда, где солнце еще отбрасывает на поля широкий полукруг света. Обычно свет приводит его обратно к сараю.
Глава двадцать первая
22 февраля 1980 года
Сюзанна налила второй бокал вина и разложила на кухонном столе бумаги. Уильям еще не вернулся с работы; в духовке томился ужин, накрытый серебряной фольгой. Она редко приносила документы домой, но только что вернулась из третьей поездки в Новую Зеландию, и в ее отсутствие накопилось много дел. Незадолго до ее отъезда из-за проблем со здоровьем неожиданно уволился один из двух партнеров юридической фирмы, где она работала единственным секретарем. В фирме отнеслись к ее поездке с пониманием, но она выбрала совсем неподходящее время.
В доме было тихо. Тим помог вымыть посуду и уехал на велосипеде смотреть кино к другу, жившему по соседству. Камерон, у которого был свободный год между школой и колледжем, уехал в Уэльс и преподавал там в небольшой школе-интернате близ Кардиффа. Поскольку за все время он позвонил домой всего два раза, Сюзанна решила, что ему там нравится.
Поработав полтора часа, она убрала бумаги, налила себе еще вина и пошла в комнату для гостей, которую они переделали в кабинет. Вообще-то это должен быть их с Уильямом общий кабинет, но на деле она проводила там больше времени. На стене висела большая карта Западного побережья Новой Зеландии, исчерканная заметками ее убористым почерком. К карте были прикреплены фотографии и сделанные от руки записки. Сюзанна села за стол и стала разглядывать карту, потягивая вино.
Уильям старался отговорить ее ехать в третий раз. Сказал, что не поедет с ней ни при каких обстоятельствах. Что она почувствовала? Шок? Ощущение, что он предал ее? Бросил? Вероятно, смесь этих чувств. В немецком наверняка есть очень длинное слово для обозначения чувств жены, чей муж не поддерживает ее в важных начинаниях. Впрочем, Уильям еще и попытался ее разубедить.