– Думаю, у них есть склад, – сказала она. – Какой-нибудь сарай в буше.
– Нет. Тут рядом город. Они врут, что он далеко.
– Не думаю.
– Почему ты вечно их оправдываешь?
– Не оправдываю.
– Нет, оправдываешь.
Повисла тишина. Два слизняка плюхнулись в ведро.
– Даже если так, какая разница? Мы не выплатили долг. Пока не выплатим, не сможем уехать. – Кэтрин хранила половину долговой палочки в своей комнате. Правда, в последнее время Марта все реже о ней вспоминала.
Морис вдруг начал кричать:
– Они врут! Говорю же, мы им ничего не должны!
Он схватил валявшийся в грязи костыль. Кэтрин не сомневалась: если бы он стоял ближе, непременно бы ее ударил.
– Станет только хуже, – прокричал он. – Ты что, не понимаешь?
Хромая, он ушел. Почва была рыхлая, ему было трудно опираться на костыль. Лишь за подпорками с густыми зарослями фасоли он смог наконец ускорить шаг.
Морис встряхнул сорняк, отряхивая землю с корней, и кинул под деревья. Почти месяц они не наведывались на этот участок. За забором из проволочной сетки – тот защищал от оленей и опоссумов – росло около ста кустов конопли. Они выросли быстро, но сорняки тоже вымахали будь здоров. Питерс сказал, что через две недели кусты нужно будет срезать, отнести в сарай и развесить для просушки.
– А эта речка как-то называется? – спросил Морис, будто этот вопрос только что пришел ему в голову.
Питерс стоял в тени и курил. Он покосился налитыми кровью глазами туда, где между деревьев блестела вода.
– Не-а. Река и есть река.
Было влажно. В кронах деревьев гудели цикады, а вдалеке мерно жужжали осы. Гнездо было далеко и не представляло угрозы. Морис надеялся, что Питерс в хорошем расположении духа и разрешит ему поплавать, когда они закончат работу на этом участке. Иногда разрешал, а бывало, что нет.
– Но она же большая, да?
– Что? О чем это ты?
– Река. Она большая?
– Ну да. И что?
– Я просто подумал, что большие реки обычно наносят на карты. А если река обозначена на карте, значит, картограф дал ей название.
Питерс уставился на него поверх щетинистых головок конопляных кустов.
– Говорю же, нет ее на карте. Заткнись и работай.
Картограф. Ну ладно, попытка не пытка.
Бывало, прежде чем уснуть в своем сарае, Морис ложился на спину, смотрел на потолочные балки и вспоминал длинные слова. Сомнамбула, интеллигент, беспрецедентный. Были и другие. Он всегда хорошо запоминал слова. Выигрывал конкурсы по правописанию в Холланд-парке [11]. Теперь, вспомнив хорошее слово, он ждал подходящего случая его употребить. Ему нравилось растерянное выражение на лице Питерса, когда тот слышал незнакомое слово. На один прекрасный миг здоровяк превращался в маленького мальчика с задней парты. В мальчика, который понятия не имел, что говорит учитель. Морис знал таких мальчиков. Даже в хороших школах всегда были тупые, кретины; они умели драться и сквернословить, но учить уроки не хватало ума.
Невежда. Еще одно слово, которое вспомнилось Морису. Он почти не сомневался, что Питерс не умел читать, по крайней мере, не смог бы прочесть ничего сложнее «мама мыла раму». Как-то раз Морис наткнулся на него в сарае для садовых инструментов; Питерс пытался прочесть инструкцию на флаконе с жидким удобрением и выглядел, как слепец, продирающийся сквозь заросли крапивы. Он вдруг рассвирепел, швырнул в него флаконом и велел разбираться самому. Морис, конечно, не был настолько глуп, чтобы обозвать Питерса невеждой в лицо. Он произносил это слово только шепотом, лежа в одиночестве в своем сарае. Но Питерс орал на него даже за те слова, которые Морис не произносил. Называл его умником, заносчивым всезнайкой и «его кретинским высочеством». Иногда к оскорблениям добавлялась пощечина. А за невежду можно было схлопотать приличные побои. А если Питерс еще и напьется, то и вовсе убьет.
Питерс затушил косяк, поплевав на пальцы, убрал остатки в карман рубашки и перелез через забор. Они закончили прополку и оборвали крупные листья в верхней части стеблей, чтобы те не закрывали солнце конопляным шишкам. Питерс боялся, что из-за облачности и дождей растения заболеют грибком.
Морис не верил Питерсу. Не может быть, чтобы у реки не было названия. И у долины. И у горы, что возвышалась над остальными, как острый кривой зуб. Горы всегда как-то назывались. Он решил, что Питерс просто не хотел, чтобы Морис знал названия мест, потому что тогда он бы смекнул, где они находились. Зная название реки или горы, он смог бы выйти к дороге. Дорога вывела бы его к городу. А оказавшись в городе, он нашел бы путь домой, на Хорнтон-стрит.
– Ну все, тут больше делать нечего. Не хочешь поплавать на обратном пути?
– Нет, – ответил Морис. – Сегодня не хочу.
Питерс пожал плечами. Его дреды вздрогнули в такт движению плеч.
– Не хочешь как хочешь. Мне-то что.
Когда Морис убежал во второй раз, его не было всю ночь. Лишь после полудня угрюмый Питерс привел его обратно и провел мимо дома Марты. Кэтрин подошла к калитке и стала смотреть. Брат шел, опустив голову. Ботинки и ноги покрылись слоем засохшей грязи. На нее он не смотрел. Впереди торжествующе бежали собаки.
Когда они скрылись из виду, Кэтрин пошла следом. Издали увидела, как Питерс запер Мориса в сарае для садовых инструментов. Порадовалась, что брата больше никак не наказали. Но за ужином Питерс был угрюм. Он явился уже пьяным и за столом выпил больше обычного. За игрой в карты бурчал себе под нос и ругался; гнев проявлялся непредсказуемыми вспышками, как пар, вырывавшийся из-под крышки кастрюли с кашей на плите.
Питерс встал и толкнул стул так сильно, что тот опрокинулся. Кэтрин уставилась в карты. Его тяжелые шаги затихли в темноте. Когда он ушел, она вышла на веранду. Натянула резиновые сапоги. Марта подошла к двери.
– Не пытайся его остановить. Тебе тоже достанется.
– Знаю. Но я должна посмотреть.
Марта вышла на крыльцо.
– Ради бога, детка, держись от него подальше.
Было тепло. До полнолуния оставалась пара дней. Кэтрин взяла фонарик, но не включала его. У сарая для стрижки овец она услышала крики брата.
Питерс вытащил Мориса на улицу. Большая тень нависла над маленьким клубочком у ног. Питерс орудовал ремнем и бил ритмично. Поначалу брат пытался откатиться в сторону, но вскоре свернулся калачиком и стал лежать смирно. Кричать перестал; застонал. Потом замолк. Питерс, напротив, разбушевался. Он сквернословил и вопил в такт ударам. Кожаный ремень со свистом рассекал воздух; раздавался звук удара, потом ремень поднимался снова, и так много раз.
Наконец, дыша, как тягловая лошадь, Питерс заковылял к автобусу. Кэтрин подождала, убедилась, что он уже не вернется, и подошла к брату.
– Как ты? – прошептала она.
Морис не ответил. Прошло много времени, прежде чем ей удалось поднять его на ноги. Она отвела его в сарай. Он рухнул на свою постель лицом вниз. Кэтрин побежала в дом; Марта дала ей снадобья, в том числе экстракт кумараху от боли и отеков.
За то время, пока ее не было, Морис даже не пошевелился. Хуже всего пришлось спине. Он лежал смирно, лишь иногда вздрагивал или вскрикивал, пока она промывала рубцы. В нескольких местах кожа лопнула; Кэтрин наложила повязки с размягченным корнем раты, чтобы не допустить инфекции.
– Я все равно сбегу отсюда, вот увидишь, – проговорил Морис так тихо, что она с трудом его расслышала.
Она не ответила. Упрямый дурак. Она не сомневалась, что, если брат еще раз попытается сбежать, Питерс забьет его до смерти.
Часть третья
Глава двадцать третья
Лето 1979–1980
Марта решила, что грязной одежды и белья накопилось достаточно, и за завтраком объявила постирочный день. Прачечная находилась в сарае за домом, в конце бетонной дорожки. Она развела огонь, а Кэтрин принесла воду из дождевой бочки и налила в стоявший на огне большой медный бак. Когда вода закипела, стала потихоньку опускать туда одежду, не всю сразу, чтобы та не слиплась в один большой ком, который потом не разлепишь.
Она вполуха слушала, как Марта болтала о курах, коровах, которых осеменил бычок Питерса, о погоде и о лучших средствах от боли в животе – с утра у Кэтрин разболелся живот. Кэтрин размешивала белье длинной деревянной палкой. Вода посерела. Марта велела кипятить одежду «некоторое время». Впрочем, Кэтрин была не против стоять тут хоть весь день: ей нравилась прачечная, тепло и пар.
– А ты с утра в туалет по большому ходила? – спросила Марта.
– Нет.
Марта задумчиво хмыкнула.
– Как закончим, сделаю тебе отвар из листьев перцового дерева.
– Спасибо.
Прошло немного времени. Кэтрин стояла и вращала ручку гладильного пресса; Марта просунула между валиков шерстяную нижнюю рубашку Питерса. Рубашка вышла с другой стороны, отглаженная, прямая и все еще дымящаяся. Марта бросила ее в плетеную корзину. Осталось развесить белье сушиться на веревке.
– Как твои руки? – спросила Кэтрин.
– Лучше не бывает. В тепле им всегда хорошо.
Марта просунула между валиков свои трусы, хлопок был тонким, почти прозрачным. Она погрозила Кэтрин изуродованным пальцем.
– С этой машинкой надо быть осторожнее, а то пальчики твои превратятся в ленточки. – Она изобразила, как пальцы застревают в прессе. Кэтрин рассмеялась.
Когда они закончили в прачечной, Кэтрин вынесла корзину с бельем на улицу и стала развешивать его на веревке, фиксируя прищепками. Тогда-то она и заметила кровь. Та текла розовой струйкой по внутренней стороне ее голой ноги. Потерла ногу. Кровь осталась на ладони.
– Кажется, я порезалась, – сказала она.
Марта выглянула из-за развешанных на веревке простыней.
– Ты говорила, у тебя живот болел?
– Да.
Марта почему-то улыбнулась.
– У тебя красные дни, детка. У девочек обычно в твоем возрасте это и начинается.