Струя прекратилась. Кейт достала из сумки флакончик с антисептиком из коры кауваи и щедро пропитала желтой жидкостью чистую тряпочку. Заведя руку за спину, быстро и начисто вытерла воспаленный анус брата. Тот замычал и отдернулся.
– Извини, но ты же не хочешь, чтобы попа опять болела?
Она дала ему минутку, чтобы он позабыл об унижении, а потом не суетясь натянула на него чистые трусы и брюки. Грязную одежду свернула и убрала в целлофановый мешок. Одежду Томми она стирала отдельно на речке. Постирает завтра.
– Пойдем, Томми. Ты, верно, проголодался. Пошли в дом. Кушать, Томми, кушать.
В качестве приманки она протянула ему овсяное печенье. Он жадно его умял. Кейт пошла вперед, надеясь, что он последует за ней.
Где-то в глубине пещеры его ума вспыхнула искра узнавания.
Кэтринкэтрин…
Кэтрин вздрогнула и обернулась.
– Томми, что ты сказал? Томми?
Но то была лишь вспышка в темноте. Брат смотрел мимо нее.
Нет, конечно, ей показалось. Видно, он опять замычал, а ей послышалось. Его мычание означало боль, страх, а иногда, во время еды, тихое удовлетворение. Наверное, она ошиблась. Не мог он произнести ее имя. Разве это возможно? Бедняга Томми.
Глава двадцать пятая
Весна 1980 года
Питерс меня накажет. Но только если узнает. Морис шел по долине. Хотя с аварии прошло уже много времени, он до сих пор бесился оттого, как трудно ему передвигаться с места на место, как медленно это теперь получалось. Питерс иногда называл его калекой. «Эй, калека, шевелись!» – говорил он. Еще он обзывал его улиткой, тормозом и марафонцем. Последнее прозвище казалось Питерсу особенно остроумным.
Морис вспоминал, как побеждал почти во всех школьных забегах. А если не побеждал, то приходил в числе первых. Он бегал быстрее всех в футбольной команде. Однажды он сбежит и пойдет к нормальному врачу; тот его вылечит, и он снова будет быстро бегать. Тогда-то Питерс поплатится.
Ему поручили проверить ульи, но он прошел мимо пасеки и подошел к повороту реки в том месте, где река сужалась и исчезала в скалах. За упавшим деревом была глубокая заводь диаметром примерно двадцать футов.
Он отложил костыль и опустился на колени среди папоротников. В этом месте он спрятал нож. Вынул из кармана бумажный пакет с серо-голубыми кусочками жирной баранины. Сегодня добыча попалась на три из четырех удочек. А бывало, попадалась лишь на одну или две. Прошлой зимой он нашел в сарае для садовых инструментов нейлоновую леску; клубок покрылся пылью, и Морис надеялся, что Питерс про него забыл. Методом проб и ошибок – в основном ошибок – он научился гнуть гвозди тисками. Заострял их напильником. Сложнее всего было изготовить зазубрину самодельного крючка: в конце концов он приспособился резать гвоздь ножовкой по металлу, долго и старательно делать насечки и привязывать нейлоновой нитью.
Попавшись на крючок, угорь инстинктивно пытался освободиться – крутился в воде, взбивая пену. Леска неизбежно затягивалась вокруг его шеи и тела, но даже тогда он не прекращал вертеться. Морис много раз видел, как леска укорачивалась и нейлоновая нить врезалась в кожу рыбины. Она врезалась все сильнее; вода окрашивалась в красный цвет. Если леска была привязана к ветке над заводью, угорь иногда повисал над водой. Но даже тогда не погибал, по крайней мере не сразу. Самые крупные иногда болтались над заводью по несколько часов; их перерезало до самого позвоночника, и лишь жемчужная нить позвонков не позволяла хищникам переломиться пополам.
Морис потянул за лески и убил двух маленьких угрей, обычных солдат. Прижал их к земле ногой, чтобы не дергались, и отрезал головы. Он знал, что не стоит даже пытаться удерживать угрей в руках. Из-за покрывающей их прозрачной слизи схватить рыбин почти невозможно. А когда угри сердились, слизи становилось как будто больше. Мертвые тушки угрей Морис выкидывал в заросли. Ночью приходили кабаны и съедали их с костями.
Третий угорь оказался лейтенантом. Толстый и длинный, с его, Мориса, ногу. Он извивался, когда Морис тащил его из воды на специально расчищенный для казни участок земли. Трезубец он прислонил к дереву. Стоило выпустить леску, и угорь тут же повернул голову к реке и попытался уползти на животе.
– Куда собрался?
Угорь, будто услышав, повернулся к нему.
Морис показал ему свое орудие с тремя металлическими зубцами.
– Ты умрешь. Я тебя убью.
Лейтенант почти сполз в воду, когда он, навалившись всем весом, вонзил трезубец в шею, да так сильно, что два зубца воткнулись в землю. Угорь выгнулся, заизвивался, задвигался из стороны в сторону, но освободиться не мог; тогда мерзкая рыбина стала перекатываться с боку на бок, как делали они все. Но тело было намертво пришпилено к земле.
Присев на корточки, Морис достал нож. А когда встал, голова угря была у него в руках; он держал его за жабры. Руки до локтей были все скользкие и розовые.
По-прежнему держа в руках голову, он поднялся сквозь заросли в свое тайное место. О нем не знал никто, даже сестра. Большое углубление в скале. Днем там гнездились под потолком летучие мыши, но они его не беспокоили.
Он аккуратно положил голову угря на уступ рядом с остальными. Головы он раскладывал по величине, пришлось немного подправить шеренгу. Самая большая голова принадлежала угрю, которого Морис поймал в первый день, когда установил удочки. Поначалу он решил, что поймал короля. Но, сравнив в воспоминаниях угря, которого видел в тот ужасный день с берега, и этого, которого только что обезглавил, он понял, что король был больше в два раза. Нет, это был брат или сын короля. Принц. Так он его назвал.
– Смотри, – сказал он, повернув к Принцу новую голову. – Смотри, кого я тебе принес.
Принц уставился на него пустыми глазницами. Череп был белым и почти очистился от плоти. Морис, само собой, не ждал, что тот ответит. Он не верил в призраков и привидений, в отличие от глупой Кэтрин. В течение нескольких дней головы на каменном уступе вздрагивали и тряслись, но лишь потому, что их ели червяки и насекомые. Вот почему черные глаза в первый день будто повернулись к нему. Ему лишь почудилось, что они смотрели на него. Нет, его не обманешь. Он не маленький. После смерти живые существа становились ничем, назад дороги нет.
Он вышел на солнце и сел спиной к пещере, вытер руки о траву и взглянул на поворот реки и долину поверх верхушек деревьев. Когда он убивал угрей, это лишь ненадолго приносило удовлетворение. Ему всегда казалось, что он будет рад, но он ошибался. Иногда он колол их трезубцем и кромсал ножом, и слезы катились по щекам. Он не мог их вытереть, так как руки были испачканы слизью и кровью. Но не мог и перестать ставить лески. Пока еще нет. Угри совершили непростительное преступление.
Однажды он поймает короля и, убивая его, будет хохотать, а потом принесет голову в свою пещеру и положит рядом с остальными. После этого продолжать мстить будет бессмысленно. Он не сомневался, что, когда это произойдет, ему наконец полегчает.
Глава двадцать шестая
Начало лета 1980 года
Кейт нравилось ее новое имя. Короткое и емкое; имя человека, у которого есть корни. С тех пор как Марта дала ей это имя, она стала относиться к ней почти как к равной себе, воспринимать ее как надежного и компетентного взрослого человека. Даже Питерс назвал Кейт добросовестной работягой. Один лишь Морис вел себя так, будто она по-прежнему была ребенком.
Теперь один или два раза в неделю Кейт напивалась допьяна. Ее больше не рвало, она не падала без чувств, но всякий раз переживала то теплое ощущение безвременья, что настигло ее в первый раз, когда они с Мартой сидели на крыльце. Зимой они были вынуждены пить дома и играть в карты. Но больше всего Кейт нравилось напиваться летом. Летние вечера тянулись бесконечно, воздух был теплым и гудел от насекомых, а полная луна указывала ей путь. Она брала бутылку и одна бродила по долине. Кейт отдавала предпочтение сладкому ежевичному вину, хотя иногда пила и джин Питерса. Не ради вкуса – на вкус тот был ужасен. Однако когда она пила джин, все вокруг будто начинало с ней разговаривать: трава, деревья, река, луна. Иногда она даже слышала, как духи шептались среди деревьев.
Тем вечером она выпила гораздо больше обычного. После ужина вымыла посуду, поиграла в карты, взяла наполовину полную бутылку джина и направилась к зарослям льна у вершины озера. Это было одно из ее любимых мест. Она соорудила там алтарь. Статуэтка смотрела на юг и охраняла долину. По пути она остановилась и увидела голубя; тот пролетел прямо перед ней над кустиком дрока, выискивая мошкару на ужин. Поначалу она взволновалась. Даже на лугу увидеть голубя было плохой приметой, особенно такого темного, всего с парой белых перышек в хвосте. Но вздохнула с облегчением, когда к первому голубю присоединился второй. Они ненадолго сели, потом вспорхнули, покружили и полетели назад, танцуя друг с другом в полете. Кейт громко рассмеялась; птицы летели так быстро, что казалось, будто они исчезают и появляются уже в другом месте.
Наконец они скрылись из виду. Она отпила из горлышка и зашагала дальше. Марта научила ее и другим приметам, не только связанным с голубями. Рассекающий в небе ястреб – к добру, говорила она, хотя Кейт с ее плохим зрением редко удавалось увидеть ястреба. Прошлой весной около дома поселилась сорока; Кейт каждый день бросала в нее камни, и наконец сорока улетела и больше не возвращалась. Пролетающая над долиной стая голубей в солнечный день могла означать, что погода испортится. Если же те летели под облаками в пасмурный день, это, наоборот, означало скорое улучшение погоды.
Она и сама училась и многое замечала, просто наблюдая и слушая. Маленький зеленый стрелок [12], невзрачная славка, коричневый древолаз, крошечная белоглазка с ее пронзительными трелями – у всех были разные голоса и все, казалось, хотели ей о чем-то сообщить. О чем именно, она не знала – тараторили птицы слишком часто и запутанно. Она же еще только училась.