с Божьей Матерью, а над столиком — маленький портрет прекрасной девушки с открытой шеей, выступавшей из распахнутого воротника. Девушку звали Эмилия Платер, и между ней и Томашем было дальнее родство через Молей, чем Томаш должен был гордиться, потому что о ней сохранилась память как о героине. В 1831 году она села на коня и командовала в лесах повстанческим отрядом. Умерла она от ран, полученных в битве с русскими. А ринграф принадлежал дедушке, Артуру Дильбину, который в молодости тоже выбрал лес. Это было в 1863 году (запомни, Томаш: в тысяча восемьсот шестьдесят третьем). Девиз повстанцев: «За нашу и вашу свободу» — означал, что они сражаются и за свободу русских, — но царь тогда был могуществен, а у них были только двустволки да сабли. Командира дедушки Артура, Сераковского,[27] царь повесил, а самого деда сослал в Сибирь, откуда тот вернулся лишь спустя много лет и вскоре женился. Отец и дядя Томаша сейчас в Польше, в армии, и тоже воюют с русскими.
Бабка Дильбинова ходила по комнатам одетая так, словно собралась в город, — даже с янтарной брошкой. Вниз, как подсмотрел Томаш, она надевала несколько шерстяных рубашек, да еще стягивала талию чем-то вроде корсета с китовым усом. Ее бледно-голубые глаза становились беспокойными, а на губах появлялось беззащитное выражение, когда бабушка Мися по своему обыкновению задирала юбку у печи. Ее раздражало, что та насмешничала и глумилась над человеческими чувствами. Например, если она говорила, что кто-то любит девушку, Мися терлась задом о кафель печи и, по-литовски растягивая слова, спрашивала: «А почему, скажите, он ее любит?» И всегда это «почему» — как будто недостаточно того, что люди желают, дрожат и страдают. Гневное пожатие плечами, ворчание о «языческих нравах» — да, но Томаш не склонялся на сторону бабки Дильбиновой, ибо угадывал в ней слабость. И это несмотря на всю ее доброту. Она заламывала над ним руки — что он запущенный, оборванный, растет дичком — и этим его портила: раньше он считал обычным делом самостоятельно пришить себе пуговицы ниткой и иголкой Антонины, а теперь обращался за каждой мелочью, потому что кто-то о нем пекся и был к его услугам.
В сутулости круглых плеч бабки Дильбиновой, в жилках на ее висках крылось что-то хрупкое. Томаш убедился, что в какой бы ранний час он ни заглянул в ее комнату — хоть в шесть, хоть в пять, — она всегда сидела в кровати и читала молитвы — громко, почти с криком, — а взгляд к нему обращала отсутствующий, заплаканный, и две влажные струйки прочерчивали дорожки по ее щекам. Бабушка Мися зимой спала до десяти, а проснувшись, сладко по — кошачьи потягивалась. По вечерам в комнате бабки Дильбиновой долго слышались шаги. Она ходила и курила свои сигареты. Монотонный топот в тишине дома убаюкивал Томаша. Днем на прогулку по саду бабка никогда не выходила одна — она нуждалась в его присутствии, ибо страдала головокружениями. Она останавливалась на середине дорожки с протянутыми руками и кричала, что падает, чтобы он ее поддержал. Когда однажды они ехали на лошадях к соседям, в том месте, где дорога проходит по краю обрыва, она закрыла глаза и, минуту спустя, спросила, позади ли уже эта пропасть.
Томаша так и подмывало сделать ей какую-нибудь гадость или испытать ее терпение. На призывы взять ее под руку на прогулке он отвечал не сразу, прятался за дерево и вообще делал все, чтобы вырвать из этого круглого розового комка боязливые причитания: «О-е, о-е».
XXI
Дочь графа фон Моля вышла замуж за доктора Риттера, и от этого брака родилось шесть дочерей, младшей из которых, Брониславе, со временем суждено было превратиться в бабку Дильбинову. В память о днях тепла, любви и счастья, продолжавшихся до восемнадцатого года жизни, она хранила в сундуке исписанные мелким почерком тетради. В те времена она сочиняла стихи. Несколько засушенных цветов пережили близких ей людей.
Константин прекрасно играл на рояле, пел баритоном и на вечеринках рижской молодежи слыл декламатором патриотической поэзии. Но родители были против, слишком молод, легкомыслен, да к тому же без гроша за душой. Вскоре после разрыва появился новый кандидат, и Бронча впервые изведала одинокий плач в ночи и смятение, когда решается судьба. Артур Дильбин, тогда уже не первой молодости и даже пожилой, пользовался репутацией человека солидного; кроме того, его озарял ореол мученичества. Имение у него конфисковали за участие в восстании, но будущее его было обеспечено: он управлял поместьями родственников. Его предложение было принято, и Бронча покинула город своей молодости, переехав в глухую деревню, где ее ждали хлопоты с прислугой и разбор счетов в молчаливые вечера под абажуром лампы, при свете которой Артур курил трубку.
Вот его портрет: высокий лоб, узкое лицо, гордый и резкий взгляд, щеки, впалость которых подчеркивают пышные белокурые волосы. Широкоплечий, сухопарый, руку закладывает за кожаный ремень с пряжкой. Во дворе держит свору собак и каждую свободную минуту посвящает охоте. Питает слабость к гонкам на тарантасах, этому состязанию между возницей и лошадьми, когда натянутые вожжи сдирают кожу с ладоней. Будучи нежным мужем, передает кое-какие средства матерям своих окрестных внебрачных детей так, чтобы жена этого не замечала. Впрочем, дети появились в основном еще в холостяцкие времена. Все в округе знают, что в юности Артур Дильбин спас от угасания один аристократический род, навещая графиню, чей муж впал в полный идиотизм. Эта болтовня его ничуть не задевает. Он поглаживает усы и при встрече исподлобья смотрит на молодого графа, который вырос парнем хоть куда.
Самоотречение и долг. Потом дети, и на них Бронислава переносит всю свою любовь. Когда старшему, Теодору, исполняется семь, она берет его с собой на лето в Майоренгоф, на море, но уже не находит там той красоты, какую знала прежде. Младший сын рождается в год смерти Артура, простудившегося на охоте. Она называет его Константином.
Как бы далеко ни углубляться в историю рода Дильбинов, Риттеров и Молей, невозможно отыскать там какие-либо следы фамильного сходства с Константином. Темные глаза, низкий лоб, заросший черными как смоль волосами, оливковая кожа южанина, горбатый нос. Худой и нервный. В детстве все его обожают: у него золотое сердце, и стоит его о чем-нибудь попросить, как он тут же готов отдать всё, даже собственные пальто и куртку. К тому же это необычайно одаренный, подающий большие надежды мальчик. Однако когда Бронислава переезжает в Вильно, чтобы дать сыновьям образование (а удается ей это с трудом, ибо рассчитывать она может только на собственную изворотливость), выясняется, что Константин не хочет учиться. Его утомляет малейшее усилие. Мать умоляет его, падает перед ним на колени, сулит подарки, угрожает. Он знает, что угрозы останутся невыполненными, что до подарков, то нет такой вещи, которой бы он не добился от матери. Вскоре он попадает в дурную компанию картежников и распутников, пьет, залезает в долги, путается с девками из кафешантанов. Наконец его исключают из четвертого класса гимназии, и на этом образование его заканчивается.
Между тем старший сын, Теодор, учится в Дерпте на ветеринара и, получив диплом, содержит мать и брата. Похожий лицом и сложением на отца, он более мягок и склонен к романтическим мечтаниям. Его тяготит бремя ответственности и добросовестности, манят путешествия и приключения — все Дильбины немного авантюристы, а один из них даже служил в наполеоновской армии и участвовал в итальянской и испанской кампаниях. Он женится на Текле Сурконт, с которой знакомится, когда приезжает на каникулы к кузенам, живущим недалеко от Гинья. Он — отец Томаша. Начало войны он воспринимает без недовольства, как предвестие перемен: для него это предсказанная без малого столетие назад «война народов», которая должна положить конец могуществу Северного тирана.
Слезы Брониславы Дильбиновой, которые она поначалу украдкой глотала, все смелее прочерчивали дорожки по ее щекам. Она молила Бога помиловать Константина и простить ему ее грехи, если он наказан за них. Ее просьбы возносились к небесам в рассветный час, когда выяснилось, что он подделывает подпись брата на векселях, и потом, когда, мобилизованный в русскую армию, он получил назначение в унтер-офицерскую школу, откуда должен был отправиться на фронт. Когда он сражался на фронте, она дрожала за него, а не за Теодора, который, будучи специалистом, находился где-то в тылу. Наконец она получила известие, что он ранен и попал в плен. С тех пор посылки в обшитых холстом фанерных ящиках, адресованные Красному Кресту, доходили до него в неизвестной точке Германии. Она считала дни от посылки до посылки, шила мешочки для сахара и какао, прикидывала, как бы напихать в ящик побольше. Но вот 1918 год и его письмо, в котором он сообщал, что от той шрапнельной раны остался только шрам на груди; что из лагеря он пытался бежать через подкоп, но его поймали; что теперь он уже на свободе и поступает в польскую кавалерию.
А война продолжалась — между Польшей и Россией, где убили царя. Теодор с женой навестили бабку Дильбинову в Дерпте, направляясь из-под Пскова на юг по зову патриотического долга. Она перебирала бусинки четок, представляя себе ночные марши, Константина, сутулящегося на коне в дождь и метель, кавалерийские атаки с поднятыми саблями и его уже однажды разорванную грудь, подставленную под пули. Ее преследовали мертвые лица: заняв Дерпт, немцы расстреляли большевистских комиссаров, а тела бросили на площади, запретив хоронить. Они лежали, скованные инеем, остекленевшие.
Она молила оставить Константина в живых. Но в эти рассветные часы ее пронизывала другая тревога — тревога времени, переплетения прошлого и будущего. Все его измышления. Все те случаи, когда она заставала его склонившимся над ящиком Теодора и тайком вытаскивавшим оттуда ассигнации, и ее дрожь, когда нужно было сказать, что она заметила. Он бледнел и краснел, ему было жаль ее. И всегда потом этот миг: вскинутая голова, переход к наглости. Он верил в свою ложь, и это было самым горьким. В нем крылась какая-то неспособность переживать мир таким как есть, — он укр