ссказала, добавить нечего.
- Нет, я сам кое-что хочу сообщить. Во-первых, представлюсь - ротмистр Зуев.
Я подержал ладонь над настольной лампой, чтобы впитать хоть немного жара. Филин зажёгся только с третьей попытки, а у меня в глазах предательски потемнело. Я пошатнулся, едва успев схватиться за стол.
- Вам плохо? - спросила Елизавета.
- Я истощён, но это уже неважно.
- Знак у вас не совсем такой, как у дознавателя, который меня расспрашивал. Что за подпалины на крыльях у филина?
- Они обозначают спецдопуск. Здешнее отделение Стражи дискредитировано, сам я прибыл с материка. Ранее наш агент провёл независимое расследование. Один из лакеев снабжал его сведениями из замка.
- Наших слуг проверяют с помощью чар, они не могут шпионить...
- Лакей не шпионил, а действовал с санкции государства - охранные чары на это не реагировали. Он, в частности, установил "уши" в аудитории, где вы занимались с вашим преподавателем.
Девушка вздрогнула:
- Вы подслушивали? Какая гнусность...
- Не буду спорить. К счастью, подслушивали именно мы, а не наши местные коллеги-предатели. Их допуска не хватило бы, чтобы преодолеть защитные контуры.
- Зачем вы сейчас всё это рассказываете? Замучила совесть?
- Я ещё не перешёл к главному. Вам следует знать - человек по прозвищу Кречет нейтрализован.
- Нейтрализован? Что это значит?
- Мёртв.
Она опустилась на мягкий стул у окна. Помолчав какое-то время, проговорила тихо:
- Он преследовал меня и моего учителя. Наверное, я должна вас благодарить...
- Не спешите. Кречет не пытался связаться с вами на днях?
- Связаться? Нет, с какой стати...
- Видите ли, Елизавета... Мне крайне неприятно, но дело обстоит так. Существо, которое мы для простоты называем человеком-осколком, рано или поздно прорастёт в новом теле. В обычных условиях это произошло бы лет через двадцать-тридцать. Но сейчас есть вы. Его и ваши чары слишком похожи. Это косвенно подтверждается тем, что русалки не берут вас к себе...
- Я не понимаю, к чему вы клоните, - сказала она с тревогой. - И вообще, какие у меня чары? Я их даже использовать не умею! Последний раз получилось в начале осени, да и то со стынь-каплей. С тех пор - никакого толку! А ледышка - вон на окне валяется, просто как сувенир на память...
- И тем не менее. Простите меня, но другого выхода нет. Вы слишком опасны для равновесия. Для империи в целом.
Я достал из ножен тесак.
Глаза её распахнулись, она прошептала:
- Вы... Вы с ума сошли...
Я шагнул к ней - ноги казались ватными и чужими.
- Андрей! - завизжала она, вскочив. - Андрей, помогите!
- Елизавета?!
Подпоручик саданул в дверь, но та была массивной и крепкой.
Глядя на девочку, я твердил себе, что это лицо и перепуганные глаза - не более чем оболочка, маска, сквозь которую рано или поздно проступит ледяной и жуткий оскал.
Я мысленно повторял, что у меня приказ. И что удар, который мне предстоит сейчас нанести, спасёт тысячи других жизней. И что сомнения придётся отбросить, потому что главное - долг.
И что она уже не ребёнок, малое совершеннолетие было в августе...
Теперь я был совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки.
Прижавшись к стенке возле окна, Елизавета затравленно озиралась. Взгляд её упёрся в стынь-каплю. Не слишком соображая, что делает, девчонка схватила артефакт с подоконника и выставила перед собой.
Во мне загорелась дикая, яростная надежда - вот сейчас у ведьмы получится, сработают её чары, которые снесут меня, словно щепку, размажут, расплющат в блин. А мне самому уже не придётся бить...
Но стынь-капля не действовала.
В коридоре загрохотали выстрелы - подпоручик в отчаянии палил по двери, пытаясь вышибить железный засов.
Стиснув зубы, я отвёл для удара руку.
- Послушайте... - Елизавета всхлипнула. - Так нельзя, вы же человек...
Я хрипло вздохнул.
Было чувство, что меня наотмашь хлестнули плетью.
Я отчётливо понял, что после схватки с Кречетом двигался исключительно по инерции, как механизм со сгоревшим топливом, поскольку сил уже не осталось - ни колдовских, ни физических, ни моральных.
Или я двигался так не только сегодня, но и все последние дни?
Недели? Месяцы? Годы?
Осознание того, какой мерзостью я занимался на службе и особенно - в ходе нынешней командировки на остров, разом обрушилось на меня.
В памяти всплывали картинки.
Кровь, блеск стали, пожар.
"Так нельзя, вы же человек..."
Я почувствовал, как пронзительная горечь раскаяния разъедает броню моей профессиональной невозмутимости.
Тесак выскользнул из пальцев.
Пол ушёл из-под ног, впечатался мне в затылок.
Что-то грохнуло рядом - дверь, похоже, всё-таки вынесли. Надо мной склонялись чужие лица, кричали что-то и требовали, а я повторял им снова и снова:
- Ротмистр Зуев... Ротмистр... Человек...
Стынь-капля вспыхнула голубоватым огнём, и это - последнее, что я помню.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. ПЕРВОЦВЕТ
ГЛАВА 1
Когда небо очистилось от свалявшихся туч, как чердак во время уборки - от клочьев пыли и паутины; когда лазурь, по-детски наивная и прозрачная до бездонности, разлилась над островом, а воздух наполнился звенящим теплом; когда ледоход отгремел и отскрежетал, а сами льдины растворились бесследно в волнистом зазеркалье Медвянки; когда из-под влажно-чёрной земли похотливо брызнула зелень; когда птицы и кошки, ощутив взрывную пульсацию новой жизни, заорали наперебой; когда весна завладела городом безраздельно, я прикоснулся к тайне.
К великой и страшной тайне нашего острова.
Многие вещи, которые мне открылись, я предпочёл бы снова забыть, но это было бы малодушно и непростительно - да и попросту глупо. Шанс узнать такие подробности выпадает лишь единицам, а для человека, мнящего себя литератором, он и вовсе подобен кладу.
Предвижу, что мой рассказ не будет сухим и кратким. Факты, аккумулированные в памяти, переплелись с эмоциями, попутными мыслями и фоновыми картинками - отделить одно от другого вряд ли уже возможно. Хотя, пожалуй, это и к лучшему - ткань повествования, помещённая под линзу моего восприятия, должна предстать перед вами во всей пестроте и неоднородности. Если, конечно, я не переоценил свой талант рассказчика. Это ведь, по сути, мой первый опыт в царстве неспешной прозы - прежде я генерировал лишь порывисто-беспокойные рифмы.
Собственно, и тот разговор, с которого всё тогда началось, вертелся вокруг поэзии.
Праздный пустой разговор в апреле.
Дело было к полудню. Мы с Эдгаром зашли к Светлане и вместе с ней устроились на веранде. Абрикосовое дерево, ещё молодое и не слишком высокое, цвело в трёх шагах от нас; его тонкие пальцы-ветви застенчиво касались перил. Солнце подмаргивало сквозь крону, разглядывая на просвет розовато-белые, с тончайшими прожилками, лепестки.
Веснушчатый молодой слуга в рубахе с красными ластовицами водрузил на стол самовар, сверкающий и огромный. Блестели фарфоровые чашки и блюдца, разномастно искрились плошки с вареньем - вишня, земляника, крыжовник, белая слива. Продолговатые сушки в вазе-корзинке походили на печатные буквы "о", словно пекарь втайне мечтал о карьере наборщика в типографии и наконец дал волю своей фантазии.
Хозяйка дома была прелестна - шифоновое короткое платье шло ей чрезвычайно. Наряд мог показаться слишком воздушным для не столь уж поздней весны, но полуденные лучи пригревали почти по-летнему. Сам я сидел за чаем без пиджака, ослабив ворот сорочки, Эдгар же, отличавшийся некоторой (временами избыточной) склонностью к эпатажу, и вовсе закатал рукава, как плотник в разгар работы. Таково было свойство этого дома - никто не чувствовал себя скованно.
- Ах, Всеволод, - обратилась ко мне Светлана, - как же я вам завидую! Не только вам лично, но и любому, кто имеет художественный талант! В такие дни, как сегодня, вдохновение должно бурлить, плескать через край, буквально рваться наружу! Краски должны проситься на холст, рифмы - на чистый лист, ноты - на нотный стан! Признайтесь, наверняка сейчас, вот прямо в эту минуту, у вас рождаются строфы?
- Увы, - вздохнул я. - Скорее наоборот - в такие дни красота меня оглушает до полной неработоспособности. Я превращаюсь в пассивного созерцателя - могу лишь впитывать впечатления, благоговейно накапливать их в себе. Потом, если повезёт, они выкристаллизуются во что-нибудь ценное...
- Но когда же это случится? Когда вы представите на наш суд очередное творение? Мы так соскучились по вашим сонетам...
- Напрасно стараетесь, моя светлая, - встрял Эдгар, - толку от него не добиться. Он капризен до крайности и всегда найдёт подходящую отговорку. Иногда я подозреваю, что сочинять стихи он давно уже разучился и называет себя поэтом лишь для того, чтобы возбуждать интерес у прекрасных дам...
- Я вообще не называю себя поэтом.
- Ах да, ещё он любит кокетничать.
- Нет, в самом деле, Всеволод, - продолжала Светлана, - я выношу вам строгое порицание, так и знайте! И предъявляю ультиматум! До вечера вы должны сочинить хотя бы миниатюру! Иначе я очень на вас обижусь!
- Ну вот, теперь он точно сбежит.
- А вы, Эдгар, перестаньте недооценивать друга! Он не сбежит, он смелый...
- Слиняет, смоется, драпанёт...
- Задам стрекача, - подытожил я, - и вам будет очень стыдно.
- А вот и не будет! - засмеялась она. - Мы толстокожие и нечуткие!
Светлана жила одна. Родители, потомственные дворяне, умерли несколько лет назад. Завидной невестой для здешних аристократов она не стала - слишком скромен был капитал, доставшийся ей в наследство. Впрочем, известность в городе она приобрела всё равно, хоть и в несколько ином качестве.
Продолжая чаёвничать, мы услышали звонок у входной двери.
- Кстати, - сообщила хозяйка, - к нам сейчас присоединится одна юная интереснейшая особа.
- Ах, моя светлая, - провозгласил Эдгар, - вы же прекрасно знаете - никто для меня не сравнится с вами! Никакие новые гостьи! Пусть они приходит хоть по одной, хоть по двое, хоть целыми табунами...