— У Мити нет способностей к чарам, колдун его проверял!
— Сказано же — не вякай, особенно если умом не блещешь…
Лизу при этих словах аж перекосило, но она кое-как сдержалась. Кречет же, глянув на неё сверху вниз, хмыкнул и продолжал:
— Да и на что мне его вшивые чары, даже если бы они были? Своих хватает. А вот память у него — очень интересная штука. Сейчас, например, дружок твой стоит как вкопанный, даже чихнуть не может. Думаешь, я его заколдовал? Нет, девочка, ошибаешься. Это память его придавила, камнем легла…
Он прервался на полуслове и к чему-то прислушался. Я тоже навострил уши и вроде бы уловил конский топот, только очень далёкий. Скосил глаза — да, над дорогой поднимается пыль, как будто скачет целый отряд.
Кречет нахмурился и застыл — сквозь морду опять проступили сколы. Простоял так несколько секунд, потом присел на корточки рядом с Лизой, взял её за подбородок и заговорил, только уже совсем другим тоном — быстро и резко:
— Планы меняются. Я уезжаю, пацана оставляю здесь. Теперь уясни три пункта. Слушай очень внимательно! Первое — ты, как я и обещал, будешь жить, но обо мне никому не скажешь. Иначе — семье пацана конец. Второе — стынь-капля тоже остаётся у вас. Я не властен над ней, не могу даже прикоснуться. Но должен себя обезопасить, поэтому…
Он встал, шагнул ко мне и опять посмотрел в глаза. От этого взгляда мне стало совсем хреново, а гад меня ещё и толкнул. Я повалился на спину — тяжесть давила, будто хотела расплющить в блин. Даже дышать едва удавалось.
Кречет тем временем забрал дротик, зажатый у меня в кулаке, и сунул себе в карман. Потом, отойдя на пару шагов, обернулся к Лизе:
— Пункт третий. Пацан через минуту умрёт. Соображай теперь, если всё-таки не совсем без мозгов.
Он пропал из виду — то ли просто ушёл, то ли растворился на фоне скалы, не знаю. Я уже не мог уследить, темнело в глазах.
— Митя! Митя!
Лиза тормошила меня и плакала, а я думал, что всё равно запомню её такой, как в ту первую встречу, позавчера, когда она улыбалась.
Тут я сообразил, что осталось ещё одно, последнее, дело. Показал глазами: посмотри вон туда. Лиза послушалась, уставилась на стынь-каплю в моей руке. Потом наши взгляды опять сошлись. Я надеялся, что она поймёт без слов: забирай.
У Лизы ведь было своё собственное желание — вернуть из ссылки семью. Ради этого она со мной и пошла, вот пусть теперь и воспользуется. Я-то сам уже реку не попрошу ни о чём, потому что язык отнялся…
— Ты мне её отдаёшь?
Я моргнул (вроде как кивок) — молодец, всё правильно поняла.
Лиза взяла стынь-каплю.
Потом вытерла слёзы и поднялась.
— Откройся!
Голос у неё был будто чужой, незнакомо-взрослый.
Я, лёжа навзничь, реку видеть не мог, но чувствовал — ничего там не изменилось. Как раньше текла, так и продолжала.
Плохо…
Нет, я-то помню, о чём говорил дедок: омут открывается людям, если ему принести улику, что рядом появился колдун-злодей. А мы этой улики лишились — Кречет её забрал. Значит, злодея наказать не получится, тут всё ясно.
И всё-таки я надеялся, что омут не только наказывает, но и добрые желания исполняет, как в сказках.
Зря надеялся, значит? Сказки — брехня?
— Гадина! Подавись своей драгоценностью!
Голос у Лизы сорвался на хриплый визг, она размахнулась — и швырнула стынь-каплю в реку.
И тогда Медвянка взревела.
Лиза в испуге отступила на шаг — не знаю уж, что она там увидела, но вряд ли что-то весёленькое. А я просто ощутил — вот теперь-то Серый Омут открылся. Тихая река преобразилась, превратилась в другую, запретную и манящую, которую мы так старались найти.
Потом рядом с Лизой появилась русалка. Вода, обтекавшая пустоту, отражала солнечный свет, но блеск был не золотой, а стальной, холодный. И голос у русалки был странный, как будто звенел поток, состоящий из железных крупинок:
— Твоя плата принята. Что ты хочешь?
Лиза ткнула пальцем в меня и крикнула:
— Вылечи его! Пусть живёт!
Речная посланница повернулась ко мне, всмотрелась. Качнула головой:
— Он не болен. Раздавлен памятью.
— Я не понимаю, что это значит! Сделай же что-нибудь!
— Я могу снять груз. То, что его давит, забудется.
— Ему станет лучше?
— Он будет совершенно нормален. Просто забудет всё, что было с того момента, когда началось губительное воздействие.
— Понятно… С момента знакомства с этим уродом…
— Когда это было?
— Позавчера утром…
— Вот и прекрасно. Три дня — это мизерная цена за целую жизнь.
— Да, верно… Но тогда получается… Мы ведь с ним именно в эти дни…
— Решение за тобой.
Я всё это слышал, но мне уже было не интересно. Казалось, речь идёт о ком-то далёком и постороннем. Как будто я долистываю надоевшую книжку, герой которой по глупому совпадению носит ту же фамилию, что и я.
Книжка была со старыми выцветшими картинками. На последней из них виднелась зарёванная девчонка — она смотрела на меня и что-то вроде бы говорила. Я напрягся и услышал-прочёл:
— Ты будешь жить, Митя! Главное — будешь жить!
И книжка закрылась.
ЧАСТЬ ВТОРАЯЛИВЕНЬ
Глава 1
Засушливый август на побережье, этот нонсенс, нелепый оксюморон, бессмысленно-утомительный выверт климата, впадающего, похоже, в тихое помешательство по примеру человеческого сообщества, наконец-то остался в прошлом. Осень явилась точно по расписанию, в первый календарный день сентября, и, пролившись дождём на прожаренный до основания город, привела меня в состояние относительного душевного равновесия. Я терпеть не могу необъяснимые аномалии в любых сферах, будь то погода, ценообразование или результаты заездов на ипподроме (который я, впрочем, не посещал последние лет пятнадцать); они, аномалии, вызывают у меня нечто вроде идиосинкразии, сбивают с привычного ритма существования, пугают и раздражают.
Иногда меня терзает вопрос — как я с такой психологической установкой мог стать учёным, который по определению обязан тянуться ко всему непонятному? Хотя, вероятно, всё дело в возрасте, и нынешняя моя дисфункция любопытства — банальнейший признак старости, которая всегда представлялась мне чем-то невообразимо далёким и нереальным, пока я однажды не осознал, что она уже прочно укоренилась во мне, проросла сквозь ткани моего тела и пропитала гнилью мою натуру.
Я стою перед зеркалом и вижу в нём брыластое, землистого оттенка лицо с толстым носом, глазами цвета спитого чая и морщинистым лбом, переходящим в лысину; над правым виском темнеет россыпь пигментных пятен. Губы недовольно поджаты — кажется, что их давным-давно свела судорога, да так и не отпустила; во взгляде читается брезгливая настороженность. Когда, в какой момент времени этот отвратительный незнакомец стал мной, и почему я с таким катастрофическим опозданием обнаружил эту метаморфозу? Будь у меня ответ на этот вопрос, я стал бы, наверное, величайшим философом, мудрецом, который сподобился разглядеть в механизме онтогенеза одну из самых тайных пружин, и меня ждала бы всепланетная слава с гранитными пьедесталами и прижизненным занесением в анналы, но я всего лишь провинциальный магистр.
Поправляю узел на галстуке, но сюртук пока что не надеваю. Спускаюсь по лестнице на первый этаж, держась за перила, и прислушиваюсь к себе, чтобы определить, как мой потасканный организм отреагирует на перспективу долгой прогулки, предстоящей сегодня. К счастью, тревожных симптомов пока немного — лишь что-то покалывает в боку, да ещё ноет поясница; по сравнению с предыдущими днями я прямо-таки брызжу здоровьем.
Да, август дался мне тяжело: удушливый полог зноя ежеутренне опускался, укутывал меня с садистской заботливостью, вызывая одышку и мешая нормально соображать. Время от времени я, не выдержав, остужал воздух в кабинете с помощью чар, подхлёстывал конвекционный поток, но эти, хоть и несложные, операции тоже требовали расхода внутренней силы — я переутомлялся и, когда действие чар заканчивалось, мучился от жары ещё больше. Всё повторялось изо дня в день; я мог бы, конечно, пригласить специалиста со стороны, чтобы тот обеспечил прохладу в доме, но тут возникло препятствие — моё старческое тщеславие. Ведь подобное приглашение доказало бы со всей очевидностью, что я сам уже не справляюсь с примитивнейшими задачами, раскис и потерял хватку; что я в своём деле уже не матёрый волк, а жалкий облезлый пёс. И пусть даже, говоря объективно, это полностью соответствует истине, смириться я не могу: моя лишённая блеска, но честно заслуженная в течение многих лет профессиональная репутация — последний надёжный якорь, который у меня остаётся в этом безумном мире.
Супруга ожидает меня в столовой — сидит, надменно выпрямив спину, и постукивает холёными ноготками по накрахмаленной скатерти. Настроение у меня стремительно портится — сам факт того, что моя дражайшая половина встала сегодня в такую рань, да ещё и спустилась к завтраку, уже тянет на аномалию в локальном масштабе. Мы, по негласной договорённости, прокладываем наши маршруты в доме с таким расчётом, чтобы встречаться как можно реже; существуем, по сути, в параллельных пространствах. Что могло заставить её нарушить этот обычай?
Она моложе меня на добрые четверть века, и сейчас ей всего лишь под пятьдесят. Тщательно следит за собой — собственно, это, по-моему, и составляет главное содержание её жизни, — благодаря чему не утратила хищную красоту, которой наделена от природы. Даже сейчас, когда кроме меня и слуг никто не может её увидеть, она, подкрашенная и умело припудренная, выглядит как на элегантном журфиксе; сесть умудрилась так, чтобы свет из окна ненароком не подчеркнул те редкие возрастные морщинки, которые (я констатирую это с некоторым злорадством) уже не спрячешь косметикой.
— Доброе утро, Александр, — произносит она бархатистым голосом, — как твоё самочувствие?
— Благодарю, Полина, — я позволяю себе усмешку. — Моё самочувствие — примерно на том же уровне, что и полгода тому назад, когда ты в последний раз интересовалась этим вопросом.