Тут отец усмехнулся:
— Формальность, говорите? Вы станете фактическими хозяевами, а я — чем-то вроде наёмного управляющего. Вы будете мне приказывать, а я — исполнять. Простите за резкость, но справедливой сделкой тут и не пахнет.
Куркуль вздохнул, пожевал губами и аккуратно глотнул из кружки (кадык у него неприятно дёрнулся).
— Видите ли, господин Горяев, жизнь не стоит на месте. На острове назревают серьёзные перемены. К сожалению, любое прогрессивное новшество, как правило, встречает сопротивление — общество инертно, люди закоснели в своих привычках. Но прогресс всё равно проторит себе дорогу, и пережитки старого отступят под его натиском. Это закон природы, и спорить с ним бесполезно.
— Вы мне угрожаете?
— Я помогаю вам избежать осложнений. Через неделю мы снова вас навестим, чтобы официально оформить наше взаимовыгодное согласие, а пока позвольте откланяться. Провожать нас не надо, благодарю.
Хрыч встал и пошёл через сад к воротам. А молодой, который всё это время квасок потягивал и в разговор вообще не встревал, вдруг повернулся в мою сторону и подмигнул эдак заговорщицки. Я знал, что меня за кустом не должно быть видно, но этот гад смотрел мне прямо в глаза. Его губы всё ещё улыбались, но взгляд был тяжёлый, страшный — я даже пошевелиться не мог, как будто оцепенел.
Или, точнее, окаменел.
В прямом смысле.
Мне почудилось, что я весь состою из камня, как какая-нибудь скульптура. Когда-то очень давно меня вытесали, отшлифовали, подчистили и оставили здесь, в саду. А теперь почему-то вспомнили — оглядели, забраковали и решили пустить на слом. Взяли кувалду и начали лупить прямо в грудь. Бум, бум, бум — удар за ударом. Я чувствую, как в теле появляется трещина, и понимаю, что ещё полминуты — и рассыплюсь, развалюсь на куски…
— Митяй! Ты чего придуриваешься?
Отец меня за плечо встряхнул, и я опять стал нормальный, не из камня, а из костей и мяса. Трещина в груди куда-то исчезла. Теперь понятно — никто меня кувалдой не бьёт, это просто сердце колотится, как если бы я версту пробежал с кем-нибудь наперегонки. Скосил глаза на беседку — тех двоих уже след простыл.
— Подслушивал? — спрашивает отец.
Я только плечами пожал. А что тут сказать? Что я грибы под кустиком собирал?
— Ладно, — говорит он, — пошли посидим, подумаем.
Сели за стол, отец мне отдал свою кружку с квасом, и я всё выдул до донышка. Сердце кое-как успокоилось, соображать стало легче. Начинаю допытываться:
— Что они от тебя хотели?
— Да ты и сам, наверное, уже понял, Митяй. Пасеку решили прибрать к рукам, причём побыстрее.
— Задёшево?
— Ну, не то чтобы за бесценок, но и золотом не осыплют. Сначала в городе ко мне подошли, в трактир пригласили на разговор. Я в тот раз выслушал, да и послал подальше — правда, со всем почтением. Надеялся, что отстанут. А дома ничего не рассказывал — ни братьям твоим, ни матери.
— А теперь расскажешь?
— Теперь придётся.
— Но пасеку не продашь?
Он хмыкнул и по голове меня потрепал:
— Чего ты, Митяй, о пасеке так волнуешься? Ты ж её вроде терпеть не можешь.
Тут он в точку попал — не люблю я пчёл, нет у меня таланта. И пчёлы меня не любят. А они (особенно те, что делают пьяный мёд) — твари умные и капризные, кого попало близко не подпускают. Вот и получилось, что я в нашем семейном деле — сбоку припёка, пятое колесо. Но сейчас-то речь не об этом!
— Мне, — говорю, — рожи этих твоих гостей не понравились. Гады они, особенно молодой.
— Да? — отец удивился. — А по-моему, главный гад из этих двоих — усатый. Вот уж действительно змеиное племя, ядовитая сволочь. Молодой при нём — просто телохранитель, выполняет свою работу.
Я про себя прикинул — может, рассказать, как этот самый телохранитель меня чуть в камень не превратил своими буркалами? Но решил — пока промолчу. Отец, скорей всего, не поверит — знает ведь, что я люблю присочинить иногда.
Спросил про другое:
— А чего они там про прогресс втирали?
— Это, Митяй, такой изощрённый способ, чтобы мозги дурить. Положим, задумал ты захапать чужое, но не желаешь, чтобы все в тебя пальцем тыкали и прилюдно обзывали разбойником. Тогда ты изобретаешь красивую экономическую теорию и говоришь, что она осчастливит всех до единого. А кто ей противится — мракобес и темнота деревенская. Вот и эти твердят, что малые хозяйства — вчерашний день, а будущее — за крупными трестами, которые смогут жёстче диктовать континенту ценовую политику. Понимаешь, о чём я?
— Да, — отвечаю скромненько, — не дурак.
— Ладно, стрясут они с материка больше денег. Но ведь излишек этот в их кармане осядет, а не в моём! А мне придётся, по сути дела, на них батрачить. Нет, Митяй, это не по мне. Я бы всё оставил как есть.
Как-то угрюмо он это выдал. Я осторожно предлагаю:
— Ну и оставь. Припрутся ещё раз — пошлём их туда же, куда и раньше, а если будут наглеть, полицию позовём. Околоточный у нас мёдом угощается задарма, так пусть от него хоть какая-то будет польза.
— Эх, Митька, — отец только рукой махнул, — если бы всё так просто! Околоточный у них с потрохами куплен, да и начальники его тоже, насколько могу судить. Кое в чём наши гости всё же не врут: связываться с ними — себе дороже. Сожрут и косточки переварят.
— А если не в полицию, а в Тайную Стражу?
Он головой качает:
— Это тоже палка о двух концах. Ресурсов у Стражи много, тут не поспоришь, но и методы, скажем так, специфические. А самое главное — у неё свои интересы на таком уровне, куда мне просто не заглянуть. Если даже они сочтут меня достойным внимания, то я, в лучшем случае, стану пешкой в игре с неясными целями, причём выйти из неё уже не смогу. Вот и соображай.
— В полицию нельзя, в Стражу тоже. Что ж теперь делать?
Тут он наконец улыбнулся:
— Был бы я мистиком, ответил бы — нам поможет только сильное колдовство. Но я, как ты знаешь, человек рационального склада и привык надеяться на себя. Если в данный момент я не вижу подходящего выхода, то это ещё не значит, что он отсутствует в принципе. Надо только хорошенько подумать, задействовать голову, как положено. Чем я и собираюсь заняться.
— Ладно, — киваю, — я тоже пораскину мозгами. Если чего надумаю — сообщу.
— Весьма на это надеюсь! — он уже смеётся вовсю. — Хорошо, что сын у меня уже такой взрослый. Сколько тебе, напомни? Двенадцать?
Это он так подначивает — я привык и не обижаюсь.
— Четырнадцать, — говорю, — ты запиши себе где-нибудь на бумажке. Чтобы впросак не попасть в случае чего.
На этом наше совещание и закончилось. Отец пошёл в дом, а я ещё побродил по саду, сорвал пару слив на пробу. Ранние сорта уже отошли, а поздние как раз дозревают, но пока ещё кисловатые.
Мысли всё так же крутятся вокруг сволочных гостей. То и дело вспоминается взгляд, которым меня гадёныш пугал, и сердце поневоле сжимается, холодеет как камень. Стыдно, а ничего не могу поделать.
Сам не заметил, как за ворота вышел и до поля добрёл. Оно вообще-то не наше, а деревенское, но отец договорился со старостой и ульи выставил на краю, в тени. Пчелиный сезон, правда, уже кончается. Подсолнухи отяжелели, склонили головы, подсыхают. Над ними носятся приручённые коршуны — отгоняют мелких птиц-ворюг, которые клюют семечки.
Постоял я, посмотрел. Странно, пчеловод из меня — вообще никакой, а всё равно будет жалко, если пасеку отберут. И ещё очень хочется прищучить уродов, которые сегодня к нам приходили. Вопрос только — как? Отец хоть и хорохорится, но я очень сомневаюсь, что против усача и телохранителя сработают "рациональные" способы.
Одна мыслишка у меня есть, вот только отцу она не понравится.
Глава 2
Дом наш стоит слегка на отшибе, почти за городской чертой, но числится по Бобровой улице. Только не спрашивайте меня, при чём тут бобры, — я их поблизости вообще ни разу не видел. Подозреваю, что тот чиновник, который утверждает названия, просто открыл книжку про зверушек и списал оттуда, чтобы не мучиться. Или, может, охоту очень любил. Потому как у нас тут по соседству есть и Кунья, и Беличья, и Лосиная, и даже, представьте себе, Кабанья.
Хотя я его, чиновника, понимаю — город большой, красивых названий не напасёшься. Имена всяких знаменитых правителей и героев вроде Лавра Объединителя или Ореста Хмурого — это для улиц, где живут богачи и аристократы, а мы тут, на окраине, перетопчемся, обойдёмся и кабанами.
Короче, ушёл я с поля, обогнул наш дом и поплёлся по улице вдоль заборов. Утро уже не то чтобы раннее, народ шастает по своим делам. Тётка бидон с керосином тащит, малышня щенка дразнит, таратайка проехала с какой-то парочкой незнакомой — господинчик и барышня в соломенной шляпке. На пикник, похоже, намылились, чтобы пыль в городе не глотать.
Ну а я добрался до хаты, где живёт мой одногодок Тимоха, приятель с самого детства. Калитку толкнул — открыто. Пёс из конуры выглянул, гавкнул для приличия и обратно заполз. Тут же во дворе Тимохина сестра крутится — пигалица конопатая, Устя. Увидела меня и говорит с важным видом:
— Здравствуй, Митяй. Чего бродишь? Заняться нечем?
— Тебя забыл спросить, — говорю. — Брательник где, мелюзга?
Она хихикает:
— Его мать припахала на огороде. Тяпает, злой как бобик.
Отец у Тимохи с Устей — подёнщик-чернорабочий, пьянь. Что заработал, то и пропил. Мать — прачка, стирает с утра до вечера. Ну и с огорода кормятся кое-как, он у них здоровенный, позади дома. Хотя "дом" — это громко сказано, если честно. Халупа саманная с маленькими окошками, штукатурка со стен осыпается потихоньку. Бедно люди живут, чего уж там, мы по сравнению с ними — баре.
Конопатая спрашивает:
— А зачем тебе Тимоха, Митяй? Куда это вы собрались?
— Много будешь знать, — отвечаю, — мозги из ушей полезут.
— Мозги? Они у меня хотя бы имеются, не то что у некоторых.
И смотрит нахально, лыбится. Я только рукой махнул — не хватало ещё мне с ней препираться. Протопал на огород. Там приятель мой тяпкой машет и всякие слова нехорошие бормочет себе под нос. Я ему: