Я напряглась:
– Э-э-э, а что именно в данном случае означает глагол «одобрить»?
– Ничего ужасного, скорее наоборот: готовность считать кого-либо «своим». Поздравляю, Тинави! Ты прошла отбор, о котором и не подозревала. – Берти подмигнул мне и вновь обернулся к Гарвусу: – А кто-то, кроме меня, вообще удостаивался этой великой чести в последние годы?..
– Да иди ты, – холодно бросил тот, высокомерно вскинув подбородок и неспешно садясь обратно за стол, где чинно, будто ничего и не случилось и по лбу у него сейчас не стекает вода, стал накладывать себе в тарелку козий сыр и виноград.
Берти рассмеялся:
– Значит, не удостаивался.
А до меня вдруг стало потихонечку доходить, что это была вовсе не ссора, или как минимум точно не ссора из тех, что портят отношения. Что Морган, может, и промахивается в своих предположениях насчёт чужих чувств, но при этом очень старается в них разобраться. Что Берти, хоть и выглядит ходячим сплавом из наблюдательности и радушия, а всё же иногда бывает и обескураженным, и раздражённым. И что я сама – какой бы ни казалась себе уверенной и независимой – а где-то там, внутри, постоянно боюсь не понравиться.
Надо же, сколько открытий!
Берти и Морган уже активно обсуждали, что неплохо бы нам высушиться, а потом разделать огромную, покрытую хрустящей корочкой индейку, которую мы с Голден-Халлой так самоотверженно притаранили из деревни. Одновременно Берти поражался тому, как же неожиданно эмоционально сейчас выступил Морган, а Морган морщился и говорил, что присутствие в доме двух поехавших головой сыщиков кого угодно доведёт до ручки и он ещё долго держался. Берти побился об заклад, что Морган будет скучать, когда мы уедем. Морган сказал, что подобные вещи, конечно, случаются в силу несовершенства человеческой психики, но не стоит обольщаться – это не продлится больше недели.
– Ведь у меня есть она… – загадочно двинул бровями он.
– ДИССЕРТАЦИЯ! – хором закончили мы все втроём и так же дружно расхохотались.
Что бы там ни было дальше, а отпуск уже прошёл не зря.
«Озарения. – Как всегда говорит Полынь. – Слаще всего в жизни: победы и озарения».
Я бы ещё добавила: ощущение близости. Каждый новый шаг в её сторону. Когда сердце твоё растёт, находя местечко новым прекрасным людям и углубляя его для старых.
Короче: победы, озарения и любовь.
30. Даже сломанные часы дважды в сутки…
Продав всего десять граммов экаина, можно купить осла. Но надо самому быть ослом, чтобы заняться таким поганым делом.
Насидевшись дома, мы отправились в Соловьиную Песню и присоединились к полуночной ярмарке, раскинувшейся на берегах озера. Над водой далеко разносились старинные мелодии лютни и флейты, скользили сорванные ветром розовые лепестки абрикосовых деревьев. Мы гуляли среди других таких же беспечных мечтателей, сладко пахло яблоками в карамели, ночь была поразительно тёплой и тёмной – в деревне отключили уличные фонари, и нас освещали лишь звёзды, озёрные светлячки и цветы на пригорке, которые на днях сажали мы с Кайлой.
Потом мы отправились на горячие источники. Небольшая гостиница с дюжиной уличных бассейнов, вода в которых менялась от бирюзового до тёмно-синего, находилась на возвышенности над Соловьиной Песней, и оттуда открывался восхитительный вид и на деревню, и на террасы цветущего миндаля, и на переливающийся вдалеке погодный разлом. Я думала, что из-за праздника тут будет не протолкнуться, но людей оказалось немного, и поэтому у нас повторно наступило время Потрясающих Историй. Сидя на камнях в клубах горячего пара, неподражаемый Морган в лицах поведал о том, как Берти позорно пришёл к нему плакаться после того, как в День Всех Влюблённых очередная первокурсница призналась ему в любви, стоя на крыше самой высокой башни академии, а тот в ответ крикнул, чтобы она лучше пошла и сделала несданную домашку, из-за чего его на некоторое время предали остракизму как «жестокосердного лицемера».
Берти с пеной у рта доказывал, что такого никогда не было, пока я не сказала:
– Вспомни артефакт поиска. Вот что было его ценой.
– Ох ты ж пра-а-а-ах… – сообразил Голден-Халла.
Мы шли домой, а за нами мягко, как на кошачьих лапках, кралось шёлковое серое утро. Берти стало совсем срубать: он по большей части держал глаза закрытыми, на любые замечания возражая, что он просто медленно моргает. Но когда Морган вслух обсмеял его, Берти воскрес, будто феникс, притопил Моргана в сугробе и потом первым вприпрыжку добежал до крыльца.
Мы разошлись по комнатам, и в моей душе царил мир. Казалось, у меня всё непременно получится: и в Седых горах, и вообще в жизни. Уже привычным жестом я сунула гребень под подушку и заснула.
А разбудил меня громкий стук в дверь.
Где-то там, внизу, по ней колотили так, что окна в шале дребезжали. Сквозь сон мне сначала подумалось, что я у себя дома, в Мшистом квартале, и, наверное, произошло очередное страшное преступление, поэтому по мою душу явился Полынь – и сейчас я шустро проснусь и получу от него привычный шутливый нагоняй, вслед за чем нас будет ждать бешеная скачка с применением теневых Умений…
Но нет: я была очень, очень далеко от дома. Хотя с причиной стука угадала.
– Здравствуйте! Вы видели сегодня Хэвора?! – буквально набросилась на меня какая-то круглолицая женщина, едва я открыла дверь.
– Нет… Он не приносил газеты уже пару дней, – я удивилась. – Я думала, у него выходные или что-то такое.
– У него не бывает выходных! – отрезала женщина. И вдруг, закрыв лицо руками, горько разрыдалась. – Мой бедный мальчик! Он пропал. Позавчера вечером он сказал, что у него есть важное дело – ушёл и… не вернулся. Никто в деревне его не видел, они успокаивают меня, мол, наверняка он поехал в город, но я не верю, что он бы просто так пропустил ярмарку у озера! Это же Хэвор! Он без новостей жить не может!
– Вы его мать?
– Да! И я чувствую, чувствую – что-то не так, как бы меня ни успокаивали остальные! – Она обессиленно рухнула на шезлонг на террасе. – Хэвор – он же такой непоседливый. Вечно всюду свой нос суёт, так и рыскает по округе, всё какие-то заговоры видит, а я говорила ему: тебя это до добра не доведёт! Напорешься в итоге на настоящих преступников, и что?
Стоя над несчастной женщиной, я думала о том же самом, ведь даже сломанные часы дважды в сутки показывают верное время. Одновременно с тем я понимала, что зачастую матери – существа излишне трепетные, нервные, переносящие на своих детей невероятное количество никак не связанных с реальностью, своих собственных страхов, комплексов и переживаний. Возможно, слова и эмоции этой дамы стоит делить как минимум на десять.
Но всё же…
– Давайте я налью вам чаю, а вы расскажете мне обо всём подробнее. Плакать на морозе – дурацкая идея, поверьте моему обширному опыту. Пользы не принесёт, только кожа потрескается и голова разболится. Заходите.
Под пронизывающими порывами ледяного ветра, разгулявшегося по горам, издевательски треплющего мою клетчатую пижаму, я пригласила маму газетчика пройти в дом.
Чем больше рассказывала госпожа Пушшентай – такая фамилия оказалась у Хэвора, – тем сильнее мне казалось, что она переживает на пустом месте.
Но в то же время интуиция никогда не была моей сильной стороной – особенно не стоило доверять ей наутро после лихой вечеринки. Во рту у меня пересохло, яркий свет делал глазам больно, но при этом, судя по тому, что ни Берти, ни Морган так и не спустились, я ещё была самой бодрой из нас. Только ворон Кори вместе со мной внимательно и вежливо слушал маму Хэвора, хотя она не была ему рада.
– Чёрный ворон и зеркало – к беде! – испуганно воскликнула она, увидев Корвина, чистящего пёрышки на каминной полке.
– Ничего подобного. К благополучному разрешению якобы безвыходной ситуации и к невероятной куче денег.
– Правда?..
– Да.
Я придумала это только что. Я всегда считала великой глупостью то, что люди верят сочинённым кем-то унылым суевериям и при этом не пользуются шансом изобрести свои. Если уж вы полагаете, что вера влияет на реальность, то почему бы не обратить её в свою пользу?
Налив госпоже Пушшентай ещё ромашкового чая и выдав кусок отменного пирога с вишней, я пошла наверх переодеваться. Лучше я сама быстренько схожу по трём сомнительным адресам, подцепленным из рассказов матушки Хэвора, чем буду вместе с ней переживать о судьбе газетчика. На прощанье я нацарапала записку ребятам: не хочу стать следующей в череде загадочных исчезновений.
«Знаете, я подумала, что нам с вами надо расстаться. Моя цель выполнена: и теперь я ухожу навсегда. Не вздумайте соваться в Шолох, это мой город».
А на обратной стороне: «Шучу. И заодно признаю, что с чувством юмора по утрам у меня не очень. Буду там-то и там-то, ищу заплутавшего Хэвора. Свежий кофе на жаровне».
К двум часам пополудни я успела пообщаться со скорняком, которого газетчик подозревал в использовании человеческой кожи для своих слишком уж качественных изделий, и осмотреть место, где недавно бушевал лютый тёмный дух – Хэвор полагал, что его призвали специально.
Всё было чисто. А вот с третьим адресом ситуация вышла из-под контроля…
По сухой летней зоне – каменная крошка под ногами, пахучие сосны, кусты жёлтого багульника – я карабкалась в гору по завивающейся узкой лентой дороге. Там, на далеко выступающем над плато утёсе, похожем на троллий язык, находились угодья фермера Бонка. Он разводил овец и, по мнению Хэвора, с их помощью распространял по деревням и городкам Норшвайна запрещённые вещества.
Эта теория газетчика была самой невероятной из всех – в ней напрочь отсутствовал элемент магического, но мне не верилось, что в такой глуши, как Седые горы, могут жить наркоторговцы. Тем не менее именно здесь шустрый господин Пушшентай умудрился попасть в яблочко.