…Выход для его энергии… не ученый… неприспособленный… если только не найти подходящую работу…
Он не помнил слов, только абсолютные понятия с характерной, много говорящей окраской и оттенками значений; это, и еще символ его имени, символ, определяющий в сознании других его самого. Он не был для них только Дэйвом Бартоном. Их мысленное восприятие его личности, хотя и различное у каждого, всегда содержало ядро персонального обозначения, принадлежащее только ему, одному ему из всех людей на земле. Имя, которое могло бы иметь пламя свечи, — тайное и непроизнесенное. Только его имя.
Помня об этом, а также о том, что каждый лыска должен выжить и приспособиться ради конечного блага расовой мутации, они нашли решение. Что ж поделаешь, если обычным людям не хватает благоразумия: у всех теперь кинжалы на поясе. Но сами телепаты жили, так сказать, взаймы, они существовали лишь благодаря созданной и поддерживаемой ими доброй воле. И эта добрая воля должна быть сохранена, а этого не достичь, вызывая антипатию к себе. Никто не станет завидовать воспитанному и старательному специалисту по семантике, а вот д’Артаньяну — будут завидовать. Значит, нужно искать выход для странно переплетенной наследственности мальчика, в которой кровь отважных пионеров и следопытов смешалась с прирожденной осторожностью лысок.
Так они нашли решение, и Бартон занимался отловом животных в джунглях, противопоставляя разум борца дикому сознанию тигров и питонов. Если бы не это решение, Бартона, возможно, уже не было бы в живых, поскольку нелыски по-прежнему были так же подозрительны и нетерпимы.
Однако он вовсе не был экстравертом — не мог им быть. И неизбежно он в конце концов устал от непрерывного звучания мыслей, катившихся, подобно волнам, даже в пустынях и морях. Не спасал его и мысленный барьер: за этой защитной стеной бушевали потоки мысли, и он ощущал их. Лишь высоко в небе можно было на какое-то время избавиться от них.
Вертолет поднялся, слегка покачиваясь на ветру. Озеро внизу было размером с монету и такого же цвета. Вокруг него раскинулись Лимберлостские леса, более густые, чем пятьдесят лет назад; в этой болотистой незаселенной местности постоянно мигрировали бродячие группы недовольных, которые не могли приспособиться к общинной жизни в сотнях тысяч городков, усеявших Америку, но боялись объединиться. Они были явно асоциальны и, вероятно, рано или поздно должны были просто вымереть.
Озеро стало величиной с булавочную головку и вскоре исчезло из виду. Западнее и ниже промелькнул грузовой вертолет с цепочкой планеров, возможно, доставляющий треску из городов Великобережья, а может, виноград с виноградников Новой Англии. Страна менялась, но названия менялись мало. Языковое наследие оказывало слишком сильное влияние. Однако уже не было городов, называвшихся Нью-Йорк, или Чикаго, или Сан-Франциско: здесь действовало психологическое табу, аналогичное тому, которое не давало называть маленькие городки по имени смертоносных, опустошенных Взрывом земель, когда-то называвшихся Новым Орлеаном или Денвером. Из американской и мировой истории пришли такие названия, как Модок и Лафитт, Линкольн, Рокси, Потомак, Моухассет, Американ-Ган и Конестога. Лафитт, расположенный на берегу Мексиканского залива, поставлял поргу, морского леща и другую приятную на вкус пищевую рыбу в Линкольн и Рокси, находящиеся в сельскохозяйственном поясе; в Американ-Гане производилось сельскохозяйственное оборудование, а Конестога, из которой только что прибыл Бартон, находилась в районе горнорудных выработок. Кроме того, там имелся зоопарк животных умеренной зоны — один из многих, от Пьюджета до Флорида-Энда, которые обслуживал Бартон.
Он закрыл глаза. Лыски поневоле лучше других видели картину социального плана, и когда мир раскинулся внизу, словно карта, трудно было не представить его усеянным разными булавочными головками: многими черными и очень немногими белыми. Обычными людьми и лысками. Все-таки кое-что несомненно говорит в защиту разума: в джунглях обезьяну в красной фланелевой тужурке неодетые обезьяны разорвали бы на части.
Сейчас Бартона окружала лишь голубая небесная пустота; всеобщий поток мысли превратился в слабую, почти неслышную пульсацию. Бартон закрыл кабину, включил подачу воздуха и обогрев и поднял вертолет еще выше. Он лежал, откинувшись в мягком кресле, и лишь какая-то часть мозга оставалась настороже, готовая немедленно привести руки в действие в случае, если вертолет начнет выкидывать свои непредсказуемые штучки. Пока же он отдыхал, совсем один, в абсолютной тишине и в полном покое.
Его разум был совершенно чист. Полное спокойствие, вроде нирваны, охватило его. Далеко внизу в бурлящем мире информации звенели вибрации на субэфирном уровне, но редкие волны, достигавшие этой высоты, не тревожили Бартона. С закрытыми глазами, полностью расслабившийся, он походил на человека, временно забывшего о том, что значит жить.
Это было панацеей для необычно чувствительных разумов телепатов. Впервые увидев, мало кто принимал Бартона за лыску. каштановые волосы его парика были коротко острижены, а годы, проведенные в джунглях, сделали его почти болезненно худым. Лыски, намеренно воздерживавшиеся от участия в атлетических соревнованиях — кроме как между собой, — были склонны к дряблости мышц; с Бартоном дело обстояло иначе. Необходимость перехитрить хищника всегда поддерживала его в хорошей форме. А здесь, высоко над землей, он- расслабился, так же, как сотни других лысок давали отдых своему перегруженному мозгу в голубой тиши неба.
Когда он открыл глаза и взглянул вверх сквозь прозрачную верхнюю панель, небо уже совсем потемнело, кое-где виднелись звезды. Какое-то время он еще лежал, всматриваясь в высь. «Лыски, — подумалось ему, — первыми разработают технику для межпланетных путешествий. Там новые пустынные миры, а новой расе нужен новый мир».
Но это сейчас не главное, с этим можно было подождать. Бартону понадобилось немало времени, чтобы понять, что важно выживание его расы, а не его самого. Пока лыска не поймет это, он не может считаться достигшим настоящей зрелости. До этого момента он все время представляет собой потенциальную опасность. Теперь Бартон, однако, во всем разобрался и нашел, подобно большинству лысок, компромисс между своим существованием и существованием расы. И в первую очередь это влекло за собой развитие общественного инстинкта и дипломатичности.
Быстро пролетело несколько часов. В одном из шкафчиков Бартон навел пакет пищевого концентрата, поморщился, глядя на него, и сунул обратно. Нет. Пока он опять в Америке, он хочет пользоваться благами цивилизации. В Африке он сожрал столько концентрата, что чуть не потерял способность воспринимать вкусовые ощущения. Отчасти это произошло потому, что некоторые виды дичи стали ему физически отвратительны после мысленного контакта с животными. Он не был вегетарианцем; логическим путем он мог избавиться от большинства ненужных эмоций, но, безусловно, никогда не смог бы съесть, например, обезьяну.
Однако он мог есть зубатку и уже предвкушал хрустящую слоистость белого, плотного мяса на зубах. В этих краях водилась хорошая зубатка. Бартон знал ресторан в центре Конестоги и направил вертолет к ближайшей посадочной площадке, обогнув городок так, чтобы, летя на малой высоте, не поднять там пыльную бурю.
Он чувствовал себя освеженным, готовым вновь занять свое место в мире. В Конестоге, насколько ему было известно, не жил ни один лыска, и для него было неожиданностью — приятной неожиданностью, — когда он почувствовал мысленный контакт. В чужой мысли содержался вопрос.
Это была мысль женщины, не знакомой с ним; он понял это по тому, как поверхностно она определила его личность. Похоже это было на то, как открытая ладонь осторожно тянется к другой ладони, чтобы слиться с нею в пожатии. Нет, она не знала его. Узнавание Бартона как личности полностью отсутствовало. Но, вероятно, она слышала о нем от… Дэнхема? Кортни? Ему показалось, что он уловил проскользнувшие в ее вопросе личностные символы Дэнхема и Кортни.
Он ответил на вопрос:
Доступен. Здесь. Учтивое дружеское приветствие, предполагающее — ты одна из Нас; искреннее желание помочь.
Ее имя Сью Коннот; он воспринял и те любопытные нюансы, дающие представление о том, как Сью Коннот воспринимает свою личность, — не поддающаяся описанию дескрипторная мысль, которую уже никогда впоследствии невозможно ни с чем другим спутать. Мысленная сущность чистого «я».
Она была биологом, жила в Аламо, она боялась…
Буду рад помочь.
Должна увидеть тебяЖизненно важная необходимость Опасность; глаза тайно следят Кругом звери. Сью КоннотОпасность — сейчас?
Сложная мысль смешалась и переплелась; он тем временем ускорил шаги.
Совершенно однаЛишь я во всем мире знаю Крайняя секретностьЗвери. Я в зоопарке, ждуСпешу к тебе; мой разум с твоим; ты одна из нас, следовательно, никогда не одна.
Обмен мыслями шел быстрее обмена словами. Устно изложенные или написанные предложения значительно сложнее мысленных представлений, ибо оттенки значений передаются прилагательными и наречиями. Но телепаты обмениваются законченными мыслями со скоростью света. До появления разумного человека различными звуками передавались самые простые значения. С развитием языков стали возможны обобщения. При помощи же телепатии можно буквально создать — и передать — целый мир.
Однако и при таком общении необходимы общие знаменатели. Девушка явно избегала некоторых существенных определений, боясь даже мысленно представить их.
В чем дела? Я хочу помочь!
Осторожность