— Кроме как для нас, — мягко проговорил Бартон.
Коллахен медленно покачал головой.
— Вы не можете убить нас всех. Если бы вы сейчас прирезали меня, это не имело бы значения. Я, кстати, координатор, и не единственный. Вы можете выследить кое-кого из наших, безусловно, но вы не можете найти всех нас, и вы не можете разгадать наш код. Именно здесь у вас ничего не получается, и именно поэтому никогда ничего не получится.
Бартон раздраженно погасил сигарету.
— Да. Может, и не получается. Но вам все равно не победить. Это невозможно. Я давно чувствую приближающийся погром. Если это произойдет, то будет вполне оправданно, и я ни о чем не пожалею, ведь и вас всех тоже уничтожат. Конечно, и мы погибнем. Вы, что же, будете чувствовать удовлетворение, зная, что погубили весь вид своим идиотским эгоизмом?
— Я не обижаюсь, — сказал Коллахен. — Я всегда утверждал, что ваша группа — неудачная ветвь мутации. Мы — настоящие сверхлюди, не боящиеся занять в мире подобающее нам место, в то время как вы согласны жить объедками со стола людей.
— Коллахен, — внезапно заговорил Макней, — это самоубийство. Мы не можем…
Бартон вскочил со стула и встал, расставив ноги и злобно глядя исподлобья.
— Дэррил! Не упрашивай эту свинью! Моему терпению тоже есть предел!
— Прошу тебя, — сказал Макней, чувствуя себя совершенно бессильным и беспомощным. — Не надо забывать, что мы тоже не сверхлюди.
— Никаких компромиссов, — огрызнулся Бартон. — Не может быть мира с этими волками. Волки! Гиены!
— Никакого компромисса не будет, — заверил Коллахен. Он встал; его голова с львиной гривой выделялась темным силуэтом на фоне фиолетового неба. — Я приехал повидаться с вами, Макней, с одной единственной целью: вы так же хорошо, как я, понимаете, что люди не должны знать о существовании нашего плана. Оставьте нас в покое, и они ничего не заподозрят. А пытаясь помешать нам, вы только увеличиваете опасность раскрытия. Подпольная война не может вечно оставаться подпольной.
— Значит, вы все-таки сознаете опасность, — сказал Макней.
— Глупец, — ответил Коллахен; в его голосе звучало чуть ли не нетерпение. — Неужели вы не видите, что мы боремся и за вас тоже? Оставьте нас. Когда люди будут уничтожены, этот мир будет миром лысок, и вы тоже найдете в нем свое место. Не говорите мне, что никогда не думали о цивилизации лысок, полной и совершенной.
— Верно, думал, — признал Макней. — Но этого не достичь вашими методами. Решение — в постепенной ассимиляции.
— Значит, мы будем ассимилированы снова человеческой породой? И наши дети деградируют и опять станут волосатыми? Нет, Макней. Вы не сознаете своей силы, но и своей слабости, похоже, вы также не сознаете. Оставьте нас в покое. Если не оставите, то именно вы будете виновниками любого будущего погрома.
Макней взглянул на Бартона, плечи его опустились, он забрался поглубже в кресло.
— Ты все-таки прав, Дэйв, — прошептал он. — Никакого компромисса быть не может. Это параноиды.
Злобная усмешка Бартона стала еще злее.
— Убирайся, — проговорил он. — Я не стану убивать тебя сейчас. Но я знаю, кто ты. Думай об этом почаще. Тебе не долго осталось жить, даю слово.
— Ты можешь умереть первым, — мягко ответил Коллахен.
— Убирайся.
Параноид повернулся и вошел в подъемник. Вскоре его фигура уже виднелась внизу; он шагал по дорожке. Бартон налил себе глоток крепкого алкоголя и выпил, не разбавляя.
— Словно в грязи извалялся, — сказал он. — Может, это снимет мерзкий привкус во рту.
Макней сидел неподвижно в своем кресле. Бартон пристально посмотрел на смутно видневшуюся фигуру.
Какая муха тебя укусила? — подумал он.
Мне жаль… жаль, что ми живем не в мире лысок. Не обязательно на Земле. Пусть на Венере, на Марсе. Даже Каллисто — где угодно. Мир, где мы могли бы жить мирно. Воина — не для телепатов, Дэйв.
А может, она им как раз на пользу.
Ты считаешь, что я слабохарактерный. Что ж, так и есть. Я не герой. Не крестоносец. Микрокосм все-таки важнее всего. О какой верности расе можно говорить, если член семьи, индивид должен жертвовать всем, что означает для него домашний очаг?
Подонки должны бить уничтожены. Наши дети будут жить в более счастливом мире.
То же говорили наши отцы. И где ми сейчас?
По крайней мере, нас пока не линчуют. Бартон положил руку на плечо Макнея. Продолжай работу. Найди решение. Код параноидов должен бить разгадан. Тогда я смогу уничтожить их — всех до одного!
Мысли Макнея потемнели. Я чувствую, что будет погром. Я не знаю, когда. Но наша раса еще не пережила свой величайший кризис. Он придет. Придет.
Решение тоже придет, — подумал Бартон. — Мне пора. Нужно найти того лыску среди Бродячих Псов.
Счастливо, Дэив.
Макней долго глядел вслед Бартону. Когда тот скрылся и дорожка опустела, он с беспокойством стал ждать возвращения Мэриан и Алексы из города и впервые в жизни не был уверен в том, что они вернутся.
Они были среди врагов, потенциальных врагов, которые по первому слову могли обратиться к петле и огню. Безопасность, за которую лыски мирно боролись на протяжении поколений, уходила сейчас, как почва из-под ног. В недалеком будущем лыски могут оказаться без крова и без друзей — как Бродячие Псы..
Слишком эластичная цивилизация неминуемо приводит к анархии, а слишком жесткая — разваливается под ураганным ветром перемен. Нормы человеческого бытия произвольны, потому существуют и произвольные демаркационные линии. В децентрализованной культуре общественному животному легче было найти свое законное место, чем когда-либо за тысячи лет истории. Денежная система была основана на товарообмене, который, в свою очередь, основывался на мастерстве, склонности к чему-либо и человеко-часах. Одному человеку нравилась непринужденная жизнь рыбака на Калифорнийском побережье; за свой улов он мог получить телевизор, созданный жителем Галилео, интересующимся электроникой и, кроме того, любящим рыбу.
Это была эластичная культура, однако она имела свою жесткость — в ней существовали неприспособившиеся люди. После Взрыва они оставили растущую сеть городов, постепенно заполняющих Америку, и направились в леса, где им проще было оставаться самими собой. Там собирались люди разных типов: бродяги и сезонные рабочие, пьяницы и нищие, деревенские бедняки и городские бездельники, все недовольные, антисоциально настроенные, а также те, кто просто не мог приспособиться к какому бы то ни было виду городской жизни, даже к наполовину сельским условиям теперешних городов. Кто-то разъезжал по дорогам, другие ходили пешком — в мире, еще зависевшем от наземного транспорта; встречались также звероловы и охотники, поскольку даже после Взрыва на Североамериканском континенте еще оставались обширные лесные массивы.
Они направились в леса. Те из них, что и прежде были лесными жителями, достаточно хорошо знали, как там выжить; они умели ловить птиц, ставить капканы и ловушки на оленей и кроликов. Знали, какие можно собирать ягоды и какие следует выкапывать коренья. Другие же…
В конечном счете, они либо учились, либо умирали. Но начинали они с того, что казалось им самым простым — становились разбойниками, совершали быстрые налеты на объединяющиеся города и возвращались с добычей; едой, алкоголем и женщинами. Они ошибочно принимали рождение новой цивилизации за ее конец. Они собирались в банды, но атомные бомбы рано или поздно находили свою цель и уничтожали их.
Вскоре не осталось ни одной большой группы Бродячих Псов. Объединение стало опасным. Лишь несколько десятков людей могло собраться вместе; в северных умеренных зонах они перемещались в зависимости от времени года; в более жаркой местности держались в глуши.
Их существование сочетало в себе жизнь первопроходцев западной Америки и американских индейцев. Они постоянно мигрировали; вновь научились стрелять из лука и метать копье, поскольку не поддерживали контактов с городами, и им нелегко было раздобыть огнестрельное оружие. Они плыли по мелководью в реке прогресса, эти крепкие, загорелые лесные жители со своими женами, гордясь своей независимостью и способностью вырвать право на жизнь у дикой природы.
Они не нуждались в письменности, зато много говорили, а по вечерам, собравшись вокруг костра, пели старые песни; «Барбара Аллен», «Два ворона», «О, Сюзанна» и народные баллады, которые живут дольше, чем сенаты и парламенты. Если б они ездили верхом, они бы пели песни, рожденные под ритм лошадиного аллюра; но вышло так, что они ходили пешком и знали маршевые песни.
Джесс Джеймс Хартвелл, вожак небольшой группы Бродячих Псов, смотрел, как поджаривается на костре медвежатина; по лесу покатился его бас, приглушенный и смягченный стеной сосен, отделявших лагерь от ручья. Его скво Мэри тоже запела; к ним присоединились и другие охотники и их жены — слово «скво» больше не имело оскорбительного оттенка, как это было когда-то. Отношение Бродячих Псов к своим женам напоминало скорее отношение к женщинам рыцарей средневековья.
«Ребята, принесите мне
Мой добрый старый горн,
И мы споем другую песню…»
У ручья было темно. Сегодня вечером они поздно нашли место для стоянки; их задержала охота на медведя, а после этого не сразу удалось найти свежую воду. Как всегда, когда люди были раздражены, отовсюду сыпались полусерьезные, полубеззлобные насмешки в адрес Линкольна Коуди. Возможно, для любой группы обычных людей было естественно, чувствуя ментальное превосходство лыски, издеваться, для успокоения, над его очевидными физическими отличиями.
Тем не менее они никогда не связывали Линка с городскими лысками, ведь уже не одно поколение телепатов носило парики. И даже сам Линк не сознавал, что он — лыска. Он знал, что не такой, как другие, и все. В его памяти не осталось воспоминаний о крушении вертолета, из которого его младенческое тельце вытащила мать Джесса Джеймса Хартвелла; став приемным сыном племени, он рос как Бродячий Пес, так его все и воспринимали. Но хотя остальные и считали его одним из своих, они всегда готовы были обозвать его «плешивым» — и не только в шутку.