Старичок лукаво прищурился, потрогал какой-то рычажок в прерывателе — и — в следующую секунду — багряное облако черного дыма появилось над взрывателем, раздался грохот, будто потолок обрушился, а присутствующие — спящие и бодрствующие — распластались на полу в самых причудливых позах, засыпанные известковым щебнем, стульями, картинами со стен и стеклами… Рама окна, у которого стоял аппаратик, сорвалась и с высоты шестого этажа рявкнула на мостовую.
— Довольно сильно! — успел молвить старичок и упал замертво.
Первым вскочил на ноги Сидорин — оглушенный и контуженный, он оказался первым и последним, так как все остальные остались недвижимыми, за исключением живучего секретаря, в агонии дрыгавшего ногами. Единственная лампочка в потолке освещала картину страшного разрушения, но Сидорину не было времени подсчитать убытки и должным образом оценить положение, так как в зал внесся на всех парах запыхавшийся гориллообразный Аммонит Трицератопс, на бегу фистульно крича:
— Дом оцеплен чекистами! Дом оцеплен чекистами! Они уже идут сюда!..
При этих словах Сидорин могучим усилием воли стряхнул с себя оцепенелость, причиненную взрывом, заострил взор, соображая:
— Ошибся или не ошибся Аммонит? Не принял ли он взрыва за появление чекистов?.. Бежать или не бежать?..
Впрочем, он тут же решился бежать, заслышав в коридоре шарканье многочисленных ног. И все-таки помедлил: может быть, то соседи, обеспокоенные взрывом?..
Только когда в дверях залы показалась фигура, вооруженная револьвером, хорошо знакомого ему чекиста Васильева, он в два прыжка очутился у выбитого окна, прыгнул на подоконник и с искаженным лицом ринулся головой вперед в ночную темь… За ним последовал горилла Аммонит… Но видно было, что для гориллы этот прыжок был последним в жизни; сразила ли его пуля на окне или он поскользнулся, только вместо грохота железа, который был произведен ногами благополучно перелетевшего узенькую улочку и очутившегося на крыше пятого этажа Сидорина, вместо этого через несколько секунд после прыжка Аммонита снизу донесся глухой удар тела о мостовую…
Васильев на бегу к окну сделал требуемые случаем распоряжения и также исчез в черном провале окна.
Пролетев в воздухе длину целого этажа, Сидорин не совсем удачно снизился на железную крышу. При падении он сильно ударился подбородком о собственные колени, — брызнула из носа кровь. Секунд десять потребовалось ему, чтобы прийти в себя. Он слышал катастрофический полет Аммонита, слышал и громкие распоряжения Васильева, но не ожидал, что чекист последует за ним. Все-таки он успел опередить его шагов на пятнадцать, что в темноте ночи было большим преимуществом. Еще одно преимущество помогало ему в бегстве: хорошее знакомство с расположением соседних крыш. В то время, как он, легко лавируя между бесчисленными трубами, наверняка знал, куда бежать, преследователь должен был ориентироваться лишь по звуку продавливаемого железа…
…Но крыша кончается… Внизу сверкает яркими огнями улица; гудят трамваи и автомобили… «Не удерешь!» — думает Васильев, замечая обрисовавшуюся на фоне огней фигуру бандита… Сидорин на один миг задерживается в нерешительности на самом краю крыши, но только на один миг… в следующий — его тело судорожным рывком отделяется от твердой почвы, мелькает в воздухе посреди улицы с раскинутыми широко руками и пропадает… В стук экипажей, в звонки трамваев, в гудки сирен вклинивается вдруг характерный звук падения на листовое железо… Это Сидорин с пятого этажа через всю улицу перенесся на крышу противоположного двухэтажного дома…
Глава девятая
В то же самое время, когда Васильев проворонил одну птицу, его друг Безменов — «борец со случаем» — проворонил другую. У обоих были смягчающие вину обстоятельства: первый слишком поздно узнал адрес вечернего заседания, второй несвоевременно напал на след.
— Синицына, — сказал Безменов, входя в комнату рабфаковки, когда вечерние сумерки уже достаточно заботливо укрыли землю, — если меня почему-либо ты завтра не найдешь на квартире (меня или записки, оставленной от моего имени), немедленно о сей таинственной пропаже извести, кого следует. Ладно?
— Ладно, — усмехнулась рабфаковка, привыкшая к странностям своего друга. — Но куда это ты собираешься пропасть? И почему как раз накануне экзаменов? В высшей степени подозрительно…
— Я не собираюсь, — серьезно отвечал рабфаковец, — но пропасть могу, и, если бы у меня не сидели на носу экзамены, не было бы и этой моей тревоги…
— Ну, пропадай, — благословила Синицына, — и пропадай поскорее, потому что мешаешь заниматься: проклятая «физика» скоро меня съест.
Ночная темнота расползлась густо и окончательно укутала землю; этому способствовал сплошной облачный покров, создавший род навеса над уснувшим миром.
Безменов вышел на двор.
— Ничего себе ночка, — подумал он, извлекая из кобуры револьвер.
Его — не сказать, чтобы приятно — изумило отсутствие света в окне «гориллы» Трицератопса: обыкновенно ученый археолог занимался до 2–3 часов ночи.
— Примем во внимание…
Стараясь как можно мягче ступать, с мышцами, напряженными и готовыми каждую секунду бросить тело в ту или другую сторону, смотря по обстоятельствам, он приблизился к забору, граничившему с церковным двором.
Заметил ли он, что за ним на расстоянии 10-ти шагов бесшумно и неотступно следовала массивная фигура? И заметила ли эта фигура, что за ней, в свою очередь, двигался юркий силуэт?
Безменов перемахнул через забор; минуты через две туда же переползла массивная фигура; и еще через минуту на тот же забор вспорхнула юркая фигурка. Все действовали так идеально чисто, что никаких лишних звуков, кроме ускорившейся пульсации сердца, и то слышной только для собственников сердец, никаких других звуков не было.
Безменов осмотрелся и прислушался. Тихо, как в материнской утробе. Домик дьяконский спит, сторожихин — безмолвствует: может, сторожиха бродит где-нибудь поблизости… Не напороться бы на нее…
Он крадется к среднему окну домика. Окно на ставнях, ставни заперты изнутри. Подергал — никакого толку. Шума производить не годится, — к крайнему левому…
Удача!.. Болты даже не выдвинуты в щели. Ставни прикрыты, это — пустяки. «Борец со случаем» вынимает из кармана пузырек с маслом и обильно уснащает им при помощи кисточки петли ставень, приносит жертву невежественному случаю. Случай, мудро предусмотренный, скрывается со стыдом — и ставни распахиваются без малейшего шума… Стекла в окне выбиты: через окно веет нежилым запахом. Безменов смело забирается в комнату и оглядывается назад, на двор…
Померещилось?.. Конечно, померещилось!.. Не может быть, чтобы это была живая тень!.. Глаза расширяются, пронизывают мглу насквозь, но, кроме вполне неподвижных очертаний надгробного памятника, ничего подозрительного не замечают.
— Впрочем, это мог быть не в меру старательный чекист, — успокаивает себя Безменов, не слишком-то доверяя обманчивой мгле. Он закрывает за собой ставни и еще завешивает их снятой с себя рубашкой.
— Как у себя дома, — усмехается в пробивающуюся бороду.
Еще прислушался: все в порядке. Где-то, — должно быть, через комнату, — тикают часы. Засветил электрический фонарик — в комнате следы недавнего разрушения, следы взрыва: щепы, обломки, куски штукатурки. В угол заметено битое стекло от химических приборов. В полу — дырка. Прожженная. В стене другая, того же происхождения.
Ест глазами Безменов каждую мелочь, запоминает малейшую деталь. «Дома переварю», — думает.
— Что ж, идти дальше?.. Надо идти. Этого мало. Хорошо бы побеседовать с самим дьяконом. Назваться его доброжелателем, что ли? — мелькает соображение.
Налег плечом на дверь. Прикрыта плотно. По опыту знает: двери надо открывать сразу, резко — тогда не скрипят.
Налег еще раз. Дверь, немного посопротивлявшись, действительно, поддалась без скрипа, но она, оказывается, была замкнута на щеколду, и щеколда сорвалась с гвоздем вместе. Упала с дьявольским стуком…
— Скрыться или не скрыться? — секунду размышляет ночной визитер. — Лучше скрыться, а впрочем…
Шлепающие звуки босых ног; приближаются к нему.
— Это ты, Ваня? — сонный, но нисколько не испуганный женский голос.
— Вот-те клюква! — изумился визитер. — Меня здесь знают. Или совпадение?
Нажимает кнопку фонаря.
На пороге в лучах яркого света щурится дебелая женщина в откровенно ночном костюме.
— Брось дурить, Ванька, — ворчит ласково, как сытая кошка. — Почему вчера не пришел в сад?..
— Видите ли… — начинает Иван Безменов.
При звуке чужого голоса женщина вздрагивает, но пугается, нужно отдать ей справедливость, очень мало.
— Видите ли, — продолжает Иван, в забывчивости не опуская фонаря, — я не тот, за кого вы меня принимаете… Я его товарищ…
— Солянин? — спрашивает дьяконица, приятно изумившись, и, не давая ответить, тащит Ивана за руку. — Потуши, бесстыдник, фонарь-то… Идем в горницу; холодно здесь…
«Вот тебе приключение!» — хохочет в душе «бесстыдник».
Дьяконица протащила Ивана через темный зал — в спальню. Зажгла керосиновую лампу и, пока та разгоралась, сама скрылась под одеялом.
— О, да ты славный парнишка! — через минуту восклицает она, хихикая. — Я где-то встречала тебя. Ты не живешь ли на соседнем дворе?..
«Положение пиковое», — думает Иван, теряясь от неожиданности.
— Это хорошо, что ты пришел… А как тебя зовут?.. Иван? Хи-хи-хи… тоже Иван?.. Хорошо, Ваня, что ты пришел: страсть как не люблю, когда в доме ни одного мужчины…
— Как ни одного?.. А дьякон где? — ловит Иван момент, чтобы начать атаку.
— Дьякон?.. Дьякон пропал. Пошел среди дня, и вот до сих пор нету… хи-хи-хи-хи… Да ты не бойсь, он не придет… А если придет, я тебя через окошечко выпущу… хи-хи-хи… Ведь он у меня косолапый: пока будет ворочаться в сенцах, ты уже домой три раза успеешь прибежать… хи-хи-хи…
С одной стороны — хорошо, что из уст дьяконицы бьет непрерывный словесный фонтан: это позволяет обдумать