хладный, приятный и полезный, во второй летают комары, а следовательно и малярия», — последнее дьякон помнил особенно твердо, так как боялся малярии пуще Чеки.
По приезде в Сухум он собирался, поселившись в нагорной его части, где «климат прохладный, приятный и полезный», выписать сюда же любезную супругу свою — дьяконицу Настасью, без которой чувствовал себя, как армия, потерявшая хозяйственную часть, и снова заняться мирной — с пышками и плюющимся самоваром — жизнью, бросив смертоносный промысел навсегда.
За длинный путь от Берлина до Константинополя дьякон приобрел массу полезных знаний и опыт в области сохранения инкогнито и заметания следов. Прежде всего, он действительно, как и предполагал англичанин, в совершенстве научился пользоваться для этой цели смертоносной палочкой. Каждую подозрительную личность, благосклонно или как иначе обратившую на него свое внимание, он рассекал надвое, а если этого казалось мало, то и начетверо. Полицейских, жандармов и прочих блюстителей порядка он уничтожал даже в том случае, когда они и не выказывали к нему внимания. Стоило им только приблизиться, нечаянно или нарочно, на расстояние хорошей видимости, дьякон неизменно пускал палочку в ход.
Справедливости ради надлежит отметить, что убийца с каждой новой кровью также неизменно терзался жалостью и страхом перед карающей десницей «всеблагого». Делать дырочку в голове кассира, продающего ему билет, он научился не сразу. Будучи в городе Нише и поинтересовавшись с помощью случайного переводчика отделом телеграфных сообщений местной газеты, дьякон из уст переводчика услышал полное и правдивое описание своей собственной наружности, сделанное бреславльским железнодорожным кассиром. Это и толкнуло его на счастливую мысль, — купив билет, благодарно отправлять продавца в место, «где несть болезней и воздыханий, но жизнь бесконечная». Услужливый переводчик, понятно, больше не занимался переводами: он внезапно скончался, едва успев поднять изумленный взор из-за газеты на своего собеседника…
Из-за проклятой газеты дьякон экстренно сменил физиономию, прическу и костюм. Физиономию и прическу ему сделал парикмахер (мир праху его!.. между прочим, он научил дьякона пользоваться перекисью водорода для окраски волос), запасной костюм нашелся в чемодане.
Приобретя билет 1-го класса, в отдельную каюту, гражданин Василий Васильевич Ипостасин на пароход вступил с русой бородкой и усами, в широкополой полутуристской, полудуховной шляпе и в широком пальто, похожем на священнические хламиды. Его душевное состояние изменилось в соответствии с внешностью: «Экспериментов не производить, — сказал он себе, — и так напрактиковался замечательно…» Кстати сказать, имея многочисленный подопытный «материал», Ипостасин значительно усовершенствовал технику пользования палочкой. Он не держал ее уже в руке, на виду у всех. Нет. Теперь она покоилась в правом рукаве сюртука, будучи прикрепленной резиновым шнуром к плечу. Достаточно было оттянуть шнур, зажать свинцовую головку в кулаке правой руки, левой через ткань рукава нащупать рычажок, открывающий отверстие, и невидимый луч, чуть слышно свистнув, проходил незаметно между слегка раздвинутыми пальцами… проходил и наверняка поражал намеченную жертву.
На пароходе Ипостасина приятно удивила многоголосая русская речь. По ней он сильно соскучился. Можно сказать определенней: измучился без нее. Осмотревшись, — по привычке выискивая подозрительных личностей, — и увидев только круглые животы, складчатые шеи и раскормленные ляжки представителей российской нэпмании, Ипостасин почувствовал себя возрожденным к новой жизни. Почувствовал нежную любовь к животам и ляжкам, и сердце его наполнилось святою благодатью.
— Дух святый сошел на меня, — умилился он и сейчас же решил — благо позволяли отросшие волосы и подходящий костюм — повысить себя в священном сане.
— Я — русский иерей, — благожелательно молвил он, подходя к одному из нэпачей, мечтательно свесившемуся на шканцах через боковые перила. — Давно не был в России… Могу я вас спросить, если вы соблаговолите ответить, как идут экономические и прочие дела на нашей общей и святой родине, ну-ка?..
Теперь наружность его была вполне благочинна, и нэпач с удовольствием завязал длинный разговор, болтая на всевозможные темы, а главным образом, о выделке колбас из дохлых свиней — так как это была его специальность. Возрожденная душа дьякона даже от свиней млела. Впрочем, недолго… Нужно быть наивным, как он, чтобы воображать, что слежка и преследование канули в забвение, как только пароход отвалил от берега, и что новая стихия — вода — не порождает бурь. Сначала о бурях.
Трясясь животом, складками шеи и прочими местами, богатыми благоприобретенной жировой субстанцией, и всем гнусным видом своим напоминая убойного йоркшира, нэпач рассказывал:
— В 1919 году, когда в Москве перебили всех кошек, голубей и крыс… хо-хо… когда конина и собачина были лакомым блюдом, я имел особенно большой сбыт колбас… хо-хо… конечно, из-под полы, вы понимаете?.. Ссужал своим добрым знакомым и знакомым моих знакомых, а те еще дальше… хо-хо… Тогда уж, конечно, вы понимаете, свинью даже дохлую достать было весьма трудно, и я организовал по окрестным деревням сбор падали… всякой падали: тут были и кошки, и собаки, и крысы, и лошади (последние редко), и дохлая птица, и прочее, прочее, вплоть до мышей… хо-хо… Получались недурные колбасы… хо-хо… такого, знаете, серебряного отлива — очень жирные и очень сочные. Красного мяса в них видно не было, зато жира!.. Жира — сколько угодно!.. Ведь население так нуждалось в жирах… хо-хо… А знаете, откуда был этот жирок?.. Из червячков, батюшка, из червячков, хо-хо… Я всегда предпочитал разложившуюся падаль свежей: первая почти начисто из червячков состоит — белых, сочных и жирных, хо-хо…
— Да ведь это же противно, что вы говорите! — тихо возмутился дьякон, большой любитель колбас, чувствуя приступ тошноты… Он вспомнил, что в голодные московские годы ему особенно нравились продаваемые из-под полы колбасы с серебряным отливом.
— Почему противно? Хо-хо… Ведь сам я их не ел и знакомые мои не ели. Мы только распределяли, хо-хо, среди беднейшего, так сказать, населения… Мы, так сказать, углубляли революцию, хо-хо…
— Где был ваш распределитель? — спросил вдруг померкнувший дьякон.
— А на Никитской, хо-хо… Знаете, против эдакой покривившейся церковки? В центре, в центре, так сказать, пролетарской столицы…
Дьякон не мог снести такого надругательства над самыми лучшими своими — желудочными — чувствами. Колбаса с серебряным отливом нагло ворочалась под ложечкой, хотя уж прошли годы, и ей пора было бы перевариться. Глянув скорбными очами вокруг и убедясь, что свидетелей нет, он поднял правую руку до уровня груди жирной скотины, где трепыхалось самодовольно жиром заросшее сердце; левой рукой нащупал спуск палочки, и луч, нежно свистнув, просверлил кожу, жир и мясо… Нэпач грузной тушей повис через борт.
Возведя очи своя горе, дьякон грустной поступью и в печали отошел от места нечестивого, устами дрожащими шепча:
—..и тако нечестивии, и тако… иже колбасы из гноетозной падали творяяй, да возметает ветр прах их лица земли… Яко весть господь путь праведных, а путь лукавых и порочных погибнет…
Что касается его собственного пути, то он вел прямехонько к кафе-ресторану, где так вкусно готовились неведомые, иностранные яства.
Пароход шел по широкому водному пространству, залитому солнцем. Ни берегов, ни островов. Лазурь вод и лазурь небес. Каскады света и однотонный стук винта, а сзади — вспененный шлейф.
Дьякон поместился у полуоткрытого окна за столиком. Уничтожая диковинное турецкое блюдо «кебаб», он грустно поглядывал на дельфинов, бесившихся в изумруде волн.
Ресторан был набит битком. Речь: турецкая, итальянская, русская и грузинская — переплеталась в причудливой музыке. В общем же, преобладал интернациональный смех и гастрономические восклицания.
Вдруг как бы разряд лейденской банки потряс жующее, смеющееся и болтающее общество… Повисло в воздухе:
— Убит!..
— Загадочный убийца!..
— Кто? Яблочкин?.. Нарцисс Степанович?..
— Да! да! Яблочкин!.. Он, он, как же!..
Кто-то жаловался, спеша прожевать:
— Пять минут тому назад видел его: смеялся, острил, говорил о свиньях, о колбасе…
— Не может быть?!. Да что вы?!..
— Верно, верно говорю: о свиньях…
— О, кэль орэр!.. Террибль!..
— Он мне должен двести…
— Убит!.. Убит!..
— Дырка против сердца… и ни одной капли. Заметьте: и ни одной капли. Как тогда, помните?
— Жена… дети… старая бабушка…
Дьякон прилип к стулу. Оторвался от «кебаба». Потом кинул соседнему столику:
— Ис-то-ри-я, ну-ка?..
— Господа! Прошу сидеть спокойно… Сейчас будет обыск… Среди нас — убийца…
Вошли двое полисменов в сопровождении гражданского чина, который по-французски, по-турецки и по-русски повторил эту фразу.
Правая рука дьякона лежала на спинке стула, левая бессознательно поднялась к ней снизу.
Общество сидело спокойно, но, не умолкая, плевалось возбужденными словами. Никто не расслышал, как свистнул детрюитный луч, пронзив сначала одного, потом и другого полицейского. Гражданский чин, молнии подобный, ретировался в дверь.
Животная паника разразилась в ресторане. Опрокидывая столики с приборами и яствами, давя дам, бабушек и детей, все кинулись к дверям. И дьякон в числе прочих…
До вечера полиция никаких мер не принимала. Пассажиры сообщали друг другу на ухо, под большим секретом, что ночью будет поголовный обыск. Подозрительным избегали сообщать это. Дьякон, конечно, в число подозрительных не попал. А их было трое: вертлявый молодой человек с наружностью международного шулера; мрачный гигант с гривой черных волос и лицом, трактующим о пристрастии к веселящим душу напиткам, и субъект, «особых примет не имеющий», кроме разве глаз, выдающихся по своей бесцветности.
Когда, по настоянию особенно благонадежных из пассажиров, «подозрительным» было предложено в категорической форме публично предъявить свои документы, они — к великому конфузу администрации парохода и полиции — все трое оказались тайными агентами турецкого правительства…