Теперь омрачнел Безменов:
— Когда нас выручат?..
— Когда, когда? Да не все ли тебе равно. Через день, через два… Ну, хоть и через три, а выручат наверное!..
— Я должен быть свободен раньше восьми часов утра, — твердо сказал Безменов и предложил: — Давай выдернем остальные кольца…
Все пять колец, расположенные посередине пола, образовывали круг (вернее, пятиугольник) поперечником аршина в два.
Как только три последних кольца были извлечены вместе с болтами, на что потребовалось не меньше часа, вода из камеры стала быстро убывать и через полчаса еле покрывала щиколотки.
— Ну, и голова у этого парня! — простодушно восторгался Сипягин, поняв новую идею рабфаковца.
Они теми же болтами расширили, размолотили отверстия в полу, затем, действуя болтами, как молотом, стали наносить дружные сильные удары в пятиугольник пола, образованный отверстиями.
…Уже энергия грозила иссякнуть, уже мышцы болезненно ныли и соленый пот катился по лицам струей, мало уступавшей в мощности струе воды, — и вдруг каменный пятиугольник, лопнув по краям, провалился вниз…
— Го-го-го!.. — ржал Сипягин. — С тобой, паря, не пропадешь! С тобой из чертовой печурки выйдешь невредимым!..
Рабфаковец лежал на полу, свесив голову в образовавшееся отверстие, и электрическим фонарем исследовал камеру. Вода из трещины потолка падала ему на шею, на волосы и мешала смотреть.
— Греготать будем потом, — сказал он недовольно, поднимая лицо к Сипягину и захлебываясь, — заслони воду-то… хоть своей спиной, а то слепит…
— Ладно, ладно, паря, — балагурил тот, — я для тебя не токмо спину, а что хошь…
Камера, представившаяся взорам рабфаковца, мало отличалась от верхней и «обставлена» она была так же «уютно»: та же форма, те же размеры, такие же скелеты, зловеще блиставшие белизной. Но она имела выход, чего не имела первая, — выход, полуприкрытый чугунной плитой, и ряд рычагов в одной из стен. Высота ее равнялась саженям двум.
— Айда, — сказал Безменов, кончив осмотр.
Они быстро при помощи лучевых и локтевых костей соединили короткие цепи в одну длинную; при помощи же бедренной кости в один из углов отверстия зажали конец цепи и начали спуск.
Первым полез Сипягин, как более тяжеловесный и неуклюжий, — рабфаковцу пришлось придерживать конец цепи, чтобы она не сорвалась. Вторым быстро соскользнул вниз сам рабфаковец.
Вода во второй камере совершенно не задерживалась, — ручьем текла к выходу. По ее течению устремились освобожденные приятели.
Ход был длинный, но прямой. Безменов не останавливался ни на минуту.
— Сейчас три-четыре часа утра, — говорил он, — нужно успеть… Черт с ними, если у них есть в стене побочный ход. Мы после сюда вернемся…
Прошли еще полверсты, а конца не было. Местами приходилось пробираться под завалившимся потолком, но вода текла туда, шли смело и приятели. Местами брели по колено, по пояс и даже по грудь в воде. Ничто не останавливало их. Но вот, наконец, Безменов остановился.
— Глубже и глубже делается, — сказал он, — но пахнет рекой. И по моим соображениям, мы как раз должны быть подле реки… Нырнем, что ли?..
— Ничего не известно… — Сипягин до конца оставался верен себе. — Ничего не известно, однако нырнем…
Безменов набрал воздуху, подпрыгнул и исчез в воде. Несколько раз стукался головой. Полторы минуты протекли вечностью… Наконец, почувствовался простор, и тело пошло вверх.
Вслед за ним нырнул Сипягин.
— Думал: сдохну, — говорил он флегматично, когда оба они сидели под пролетом Большого Каменного моста на берегу Кремлевской набережной и вытряхивали из сапог лишнюю воду.
Заметно светало и свежело. Приятели зубом не попадали на зуб. Все мимо, однако трель выходила приличная.
— Н…надо б…бегом, — предложил рабфаковец, освободившись немного от воды и почувствовав необыкновенную легкость, в особенности в животе.
— Б… бежим… — согласился Сипягин.
Доброй рысью отмахали они всю Волхонку и всю Пречистенку прежде, чем согрелись. На Зубовской площади взяли извозчика.
— Айда к клиникам!.. Да скорей!..
Извозчик, опасливо покосившись на вымоченных друзей, энергично захлестал сивую кобылку.
У Сипягина на Б. Царицынской жил друг. У него они в три счета переменили одежду и на том же извозчике подкатили к клиническому городку. Просидев — один в дежурке врача, другой в садике около здания Психиатрической клиники — до 9 часов утра, они так и не увидели никого. Никто не приходил за больным Востровым…
Рабфаковец, отпустив Сипягина, остался глубоко заинтригованным, но духом не падал.
— Дело не обошлось без фокусов, — думал он, — надо повидать больного…
Молодой очкастый врач почтительно, но без благожелательства проводил его в палату Вострова.
— У него, — сказал он, — депрессивная форма циклофрении — циркулярного психоза. Понимаете?.. Он находится сейчас в состоянии сильнейшего угнетения. Но он ничуть не опасен. Он почти здоров…
— Вот как?.. — удивился рабфаковец. — Значит, вы можете оставить меня одного — с глазу на глаз — с больным?.. Не беспокойтесь, я не причиню ему ни физического, ни морального ущерба.
— Пожалуйста, — согласился врач, почтительно, но без благожелательства пропуская рабфаковца в палату и закрывая за ним дверь.
Востров занимал один большую комнату-кабинет, изящно, почти роскошно, отделанную — с мягкой мебелью, с пушистым ковром и со стенами, обитыми мягкой толстой материей.
Совершенно не чувствовалось больницы. Если бы сам обитатель комнаты не сидел, согнувшись, в кресле — в позе черной меланхолии, если бы окно, у которого стояло его кресло, не было зарешечено чугунными прутьями, можно было бы подумать, что находишься в квартире богатого холостяка-оригинала, изолировавшего себя от внешнего мира в силу причуд буржуазной фантазии.
— Я к вам с серьезным предложением, Димитрий Ипполитович, — тихо произнес рабфаковец, невольно подпадая под власть той тишины, которую обусловливали мягкая мебель и задрапированные толстой материей стены.
Больной не обернулся, не переменил позы, ни одним мускулом не выказал, что замечает чье-либо присутствие. Рабфаковец подошел ближе и без церемоний, в упор, принялся его рассматривать.
«Вот он какой, изобретатель! — пронеслось в его голове. — Личность довольно заурядная…»
Больной Востров представлял из себя человека лет 30, в меру полного, в меру высокого, в меру белобрысого. Его белесые глаза смотрели неподвижно без всякого выражения, причем один глаз был устремлен в окно, другой, под острым углом к первому, скользил мимо живота рабфаковца.
— Один на нас, другой в Арзамас, — отметил рабфаковец, не чувствуя большого почтения к изобретателю.
Оригинально в нем лишь одно: подбородок и нос тянулись друг к другу навстречу, и как на подбородке, так и на носу сидели застарелые угри — «акнэ розацээ», сказал бы медик.
Рабфаковец кашлянул. Раз. Никакого впечатления… Второй, третий.
То же… Тогда он, взяв второе кресло, опустился в него, поставив свои колена к коленам больного.
— Здравствуйте, Димитрий Ипполитович! Я пришел к вам поговорить относительно вашего детрюита…
Белесые глаза Вострова неожиданно сошлись в одну точку — в переносицу рабфаковца — и на мгновение загорелись гнилушкой. Во второе мгновение они опять разошлись и потухли.
— Я хочу вас взять на поруки, — упрямо продолжал рабфаковец, опуская свою руку на колено больного и бессознательно отмечая его сильную мускулистость. — У меня есть немного радиоактивной руды, из которой можно было бы выделить детрюит…
Рабфаковец заметил, что слово «детрюит» всякий раз заставляет глаза больного вздрагивать и из раскосого состояния переходить в нормальное.
— Я имею большие денежные средства, которые предлагаю вам для производства ваших опытов с детрюитом…
Опять Дмитрий Востров вздрогнул — одними только глазами, и рабфаковец снова отметил в них быстро преходящий блеск гнилушки.
— Детрюит, детрюит, детрюит… понимаете?
Дмитрий Востров вдруг преобразился, словно стряхнул с себя тяжелый сон, и в первый раз вполне сознательно взглянул на своего упрямого собеседника.
— Вы кто? — последовал вопрос, произнесенный голосом глухим и заставившим рабфаковца внутренне вздрогнуть: где я слышал этот голос?..
— Я — агент Политического управления, — отвечал между тем Безменов. — Имею к вам серьезные предложения от управления. Оно представляет вам средства для ваших ученых изысканий и, в частности, для выработки из радиоакивных руд детрюита…
Дмитрий Востров туго соображал, но все-таки соображал:
— У вас имеются эти руды?.. И сколько их?..
— Точно не могу сказать, но не меньше нескольких тонн…
— Ну, и что же?..
— Мне врач сказал, что вы совсем здоровы… (Врач сказал: «почти здоров»).
— Я и не был больным…
— Пускай так… И что он может отпустить вас из больницы, если вас возьмут на поруки… Но у вас ведь, кажется, нет никого родных?..
— Да, нет…
— Ну, вот… Политическое управление берет вас из больницы и предлагает вам все то, что я уже сказал…
Востров слушал внимательно; взгляд его выражал нормальную работу мысли, разве только немного замедленную, и рабфаковец чуть было не усомнился в диагнозе врача. Вдруг Востров резко повернулся в кресле, поднял лицо кверху… Глаза беспокойно, бессильно забегали по потолку.
— Вы слышите?.. — зашептал он жутко, пальцем тыча в потолок. — Вы слышите: го-о-ло-ос…
— Да, я слышу, — отвечал рабфаковец насколько можно спокойней, — ну, что ж, что голос?.. Это за стеной…
Никакого голоса, между прочим, он не слыхал.
— Он говорит: не ходи, не ходи… Тебя предадут, как евреи Христа…
— Ерунду порет ваш голос, — твердо возразил рабфаковец, — а уж если говорить вчистую: никакого голоса и не было. Вам послышалось… у меня чертовский слух, поверьте…
— Вы думаете, я галлюцинирую? — нахмурился Востров.
— Да, я думаю это… Долгое пребывание в такой мертвящей тишине кому угодно расстроит слух…