А. П. Кургашева,
старший лейтенант медслужбы в отставке,
бывш. операционная медсестра 16-й орму
А. П. БрынскихДороги на болотах
До войны я работал бригадиром на Михайловской бумажной фабрике. Из-за слепоты на левый глаз (после травмы, полученной в детстве) считался белобилетником. В феврале 1942 г. на фронте понадобились плотники для строительства дороге деревянным покрытием. И я, вместе со своими земляками-уральцами, был зачислен в 174-й дорожный батальон. На Волховский фронт мы прибыли в марте, в очень тяжелое для наших войск время. 19 марта немцы перекрыли «коридор», связывающий 2-ю ударную армию с фронтовым тылом. Почти полностью прекратилась поставка продовольствия и боеприпасов. После тяжелых боев «коридор» опять был пробит, но снабжение армии затруднялось весенней распутицей. Дороги пришли в негодность, и лошади вязли в болотной трясине. Бойцам пришлось на себе доставлять снаряды и продукты.
Перед дорожниками была поставлена задача — срочно проложить дороги, и для этого в прорыв были введены две роты нашего батальона.
Началась напряженная жизнь. С наступлением сумерек бойцы батальона выходили на работу. Вручную валили лес, на себе выносили к дороге. Проложив бревна через топи, укладывали на них деревянные настилы. Ни тракторов, ни другой техники у нас не было. Лишь пила, топор да собственные руки. На счастье, народ в ротах подобрался умелый — все больше пожилые крестьяне. Без сноровки в нашем деле никак нельзя: крепежного материала не было и в помине. Вот и придумывали плотники всевозможные «замки» и «врубки», чтобы без единого гвоздя «лежневка» выдерживала многотонный груз.
Работать приходилось исключительно по ночам. Днем над нашими позициями постоянно висела «рама» — немецкий самолет-корректировщик. По его сообщениям и сигналам в любую минуту мог начаться обстрел или бомбежка. Не успел уйти с трассы — беги в лес, вжимайся в землю, прикрывая голову лопатой: касок нам, нестроевикам, не полагалось. Как бы низко ни летел самолет — подбить его было нечем. Оружия нам тоже не полагалось. Нас так и прозвали: «солдаты без оружия». Скольких людей мы недосчитывались после каждого налета! И скольких метров дорог… Бывало, одна бомбежка начисто сметала сработанное за неделю.
Но к бомбежкам и обстрелам скоро притерпелись: война есть война. Хуже всего донимал недосып: днем спать немец не дает, ночью — работа. И недоедали, конечно (дорожников кормили по 3-й категории), мерзли (костры разводить запрещалось), плечи, стертые бревнами до крови, саднили нестерпимо, но хуже недосыпа ничего не было. Казалось порой, пусть лучше убьют, только бы выспаться…
И все-таки дороги у нас получались неплохие. Закончим участок — сами любуемся: ровная, гладкая, как паркет, дорога уходит в лес. Повезут по ней продукты, вывезут раненых… Никакой агитации не требовалось: каждый сознавал, как необходим наш труд. До боли было жаль, когда все взлетало в воздух. Немец утром разобьет, мы ночью восстановим.
Так продолжалось до 30 мая, когда враг окончательно перекрыл горловину, заключив наши войска в «мешок». Всякое снабжение прекратилось. Продовольствие больше не поступало, пришлось перейти на подножный корм. Искали павших лошадей, ели траву, листья, мох. Казалось, лес стонал: на каждой кочке лежали раненые, над которыми роились мухи, гнус, комары. Этот месяц — до 22 июня — остался в моей памяти как самый тяжелый.
22 июня нам объявили приказ: «Двигаться к „коридору“!» Отовсюду, из траншей, из-за деревьев со срезанными снарядами верхушками, потянулись вереницы изможденных, шатающихся от голода и усталости людей. Они двигались к остаткам нашего бревенчатого настила, проложенного вдоль насыпи разбитой узкоколейки. С наступлением темноты раздалась команда идти на прорыв. Людская лавина хлынула в «коридор», созданный нашими прорвавшимися частями. Со всех сторон раздавалась стрельба: проход был не более ста метров и простреливался из всех видов оружия. Люди падали, раненые продолжали ползти, убитые скатывались с насыпи, и болотная вода приобретала от крови красноватый оттенок… Многие остались навсегда в этой горловине «мешка», прозванной солдатами Долиной смерти.
Недавно я вновь побывал в тех местах. И вновь увидел воронки, оставшиеся с войны, ржавые рельсы узкоколейки, кое-где уцелевший, на совесть уложенный настил нашей «лежневки». И далекая война опять коснулась сердца и пробудила память. Прошлое, которое невозможно забыть.
СТРОИТЕЛЬ ДОРОГИ
Он шел по болоту, не глядя назад,
Он Бога не звал на подмогу,
Он просто работал, как русский солдат,
И выстроил эту дорогу.
На запад взгляни и на север взгляни —
Болото, болото, болото.
Кто ночи и дни выкорчевывал пни,
Тот знает, что значит работа.
Пойми, чтобы помнить всегда и везде:
Как надо поверить в победу,
Чтоб месяц работать по пояс в воде,
Не жалуясь даже соседу.
Все вытерпи ради любимой земли,
Все сделай, чтоб вовремя, ровно,
Один к одному на болото легли
Настила тяжелого бревна.
На западе розовый тлеет закат,
Поет одинокая птица.
Стоит у дороги и смотрит солдат
На запад, где солнце садится.
Он курит и смотрит далеко вперед,
Задумавшись, точно и строго,
Что только на запад бойцов поведет
Его фронтовая дорога.
А. П. Брынских,
бывш. боец 174-го отдельного дорожно-строительного батальона
Л. И. БурмистровДорога жизни и смерти
Узкоколейка… Как всякая дорога, она несла в себе жизнь, а на фронте тем более.
Это хорошо понимал и замкомандующего фронтом Л. П. Грачев. Волховчанин вдвойне — по войне и рождению (он родился в Чудовском районе), Леонид Павлович знал о приволховских тропах, ручьях и болотах не понаслышке. В январе-феврале 1942 г. наступление наших войск на Волхове остро поставило перед ним вопросы снабжения 2-й ударной армии, вклинившейся в новгородские леса на 75 км. Единственным приемлемым вариантом представлялась узкоколейка, и командование бросило на ее строительство все возможные силы, мобилизовав и местное население.
Мне тогда шел 15-й год, но в войну взрослели быстро, и я уже успел побывать в истребительном батальоне. Мы строили партизанские землянки, ловили шпионов в прифронтовой полосе, стреляли из винтовок по немецким самолетам. Потом эта стройка, в которой наряду со взрослыми участвовали и подростки.
Наш участок начинался от Плотишно на левом берегу Волхова. Бомбили деревню нещадно: рядом находилась переправа. Дальше Мясной Бор, реки Полисть и Глушица, Сенная Кересть. Место самое жаркое, несмотря на смертельные морозы. Ведь здесь была горловина плацдарма, занятого 2-й ударной, и она постоянно сужалась, доходя до одного километра, а порой и до 300–400 м. Через нее шло все снабжение армии, и немцы без конца ее бомбили и обстреливали. Фашистские самолеты, казалось, вовсе не улетали. Кругом рвались снаряды и пули «пели» на все лады. Узкоколейка Павки Корчагина по сравнению с нашей — прогулка!
Зима 1941/42 г. отличалась крепчайшими морозами. Холод сковывал дыхание, движения; казалось, еще немного, еще шаг, и ты не дойдешь до места. Упадешь в оцепенении и отдашь концы, превратишься в еще одну неподвижную кочку, какие каждый день появлялись на занесенном снегом болоте. Скрючившись, здесь лежали убитые и просто замерзшие. Особенно быстро замерзали раненые, терявшие кровь каплю за каплей. Их никто не хоронил и не отдавал им почестей.
В феврале нас придали отдельному военно-дорожному батальону (по-моему, пятому). Морозы стояли такие сильные, что трещали не только деревья, но и сама земля. Копать землянки не позволяла низменная местность, да и времени на это не было. Нужно было срочно валить лес и выпиливать шпалы, а затем выносить их к дороге.
Жили мы, строители дороги, тут же, в наскоро выстроенных шалашах. Они нисколько не согревали, а лишь укрывали от снега и ветра. Даже от пуль не спасали.
Ночью посреди шалаша беспрерывно горел костер. Дневальный всю ночь подбрасывал в него дрова и хворост. Высокий купол шалаша скрывал всполохи пламени и уберегал от немецких бомбардировщиков. Мы располагались вокруг костра на еловых лапах и засыпали, повернув носы к огню. Согреешься, задремлешь и чувствуешь, что припекает — шапка горит!
— Ваня, — жалуюсь однажды дневальному Кириллову, — пол шапки сгорело, в чем на работу пойду?..
— Портянку намотаешь на голову и пойдешь, раз проспал, — шутит Кириллов.
Но, возвратившись с очередной охапкой хвороста, бросает мне шапку: много их валялось в районе нашего строительства. Хуже приходилось с сапогами. Прохудятся — снимаешь с убитого, больше взять неоткуда.
На рассвете в небе появлялся самолет-корректировщик «Дорнье-215» с двойным фюзеляжем, мы его называли попросту «рамой». «Рама летит!» — значит, жди «юнкерсов» или «мессершмиттов». Бомбили нас целыми днями — одна группа улетает, другая прилетает, и так с утра до вечера.
Весна в 42-м пришла неожиданно рано. Снег начал таять уже в марте, между сугробами потекли ручьи. Тогда же немцы впервые перерезали «коридор», и с питанием стало совсем паршиво. Но все равно ходили на заготовку шпал, ослабшие, голодные. Сырые шпалы тяжеленные, мы вставали под шпалу втроем. Чуть кто зацепился за корень или труп — падают все вместе со шпалой в ледяную воду. Отдышимся, поднимемся и снова беремся за шпалу. На бомбежки и обстрелы уже не обращали внимания.
Однажды семь дней работали абсолютно без всякого питания. Грели из снежной воды кипяток, согревались им и закусывали древесной корой. Появились желудочные больные. В санчасти военврач виновато разводил руками: «Ничего из лекарств нет, одни жгуты для остановки кровотечения. А вам хотя бы сухари нужны…»
Больные и раненые лежали тут же, на полу палатки. Умерших вытаскивали в воронки.