У Безменова веки отяжелели, глаза предательски смыкались; обычная четкость мыслей исчезала. Он боролся со сном только потому, что не успел еще всего передать, все предусмотреть.
— Ты лучше спрашивай меня сам, — предупредил он Васильева, — я, кажется, уже не в состоянии последовательно мыслить.
— Хорошо, — сказал Васильев, — вот тебе карандаш, подойди к карте и начерти на ней план подземной Москвы, у тебя он не улетучился?…
— Нет. Хорошо помню…
Безменов потратил на чертеж не больше десяти минут.
— Ну, еще что? — спросил он, покачиваясь от усталости и бессонницы.
— Сейчас я тебя отпущу. Сообщи только, где ты предполагаешь местонахождение их штаба.
— Должно быть, в том треугольнике зданий, который…
— …К которому вел подземный ход? — перебил его Васильев.
— Да…
— Там его уже нет… Ты думаешь, мы бездействовали эту ночь?… Синицына нам сообщила все, что знала и предполагала. И мы обследовали этот треугольник, перерыли каждую квартиру, спускались во все погреба… Мы, когда вода ушла из хода, обследовали ход, но он разрушен или водой, или взрывом. Нам не удалось далеко пройти… Бандиты, по всей вероятности, имеют другую квартиру, куда и перенесли свой штаб…
— А те трое, которых я тебе доставил ночью?
— Они замкнулись. Они немы, как черви. Надеются, что их выручат… Еще один вопрос: ты не боишься, что Сидо-рин немедленно удерет на Кавказ вместе с Востровым?…
— Не боюсь. Я думаю, что он сначала попытается выручить своего брата и всю остальную братию, затем ухлопать тебя и меня, чтобы мы ему не мешали.
— Ну, ладно, спи. Я разбужу тебя в шесть часов, чтобы ты не нарушил обещания, данного косому Аполлону.
Безменов не пошел на свою квартиру, а остался в здании ГПУ. Через две минуты он уже спал мертвым сном, восстанавливая силы для новой борьбы, которая обещала быть исключительно упорной.
Синицына ждала десять минут, двадцать, полчаса… Серело небо на востоке. В предутреннем воздухе свежий ветерок расшалился. Стало зябко. Синицына забеспокоилась. На земле подле нее распластался недвижимо тощий субъект — Савва-мечтатель. Сознание все еще не приходило к нему, но, все-таки, он связывал.
Внезапно из отверстия дунуло сыростью — запахом несвежей воды. Синицына пустила туда сноп света и задрожала… В склепе бурлила, прибывая, желтая загнившая вода. Уровень ее повышался с катастрофической быстротой. Через минуту растерявшаяся рабфаковка принуждена была вскочить на ноги: вода забила из отверстия нарзанным ключом. Лежавший на земле Савва застонал, и Синицына явственно расслышала полубеспамятный шепот:
— Басманная, 16. Басманная, 16.
В следующую минуту рабфаковка, оттащив его к надгробному возвышению, прорезала темноту ночи тревожным свистком, а через 2–3 минуты мчалась на извозчике в ГПУ.
Васильев с злым помятым лицом по обыкновению сидел за своим столом и выделывал нижней челюстью рискованные повороты.
— Только что лег, черт побери, — угрюмо ворчал он, — хотел соснуть — не тут-то было!.. Ну, что у тебя?…
Васильев находился в состоянии хронической невыс-панности. Каждый посетитель — приди он утром, днем или ночью — неизменно встречал Начсоча ГПУ на своем посту и неизменно выслушивал унылую стереотипную фразу:
— Только что лег, черт побери!.. Хотел заснуть — не тут-то было!.. Ну, что у тебя?…
Человеку положено треть своей жизни проводить во сне. Из 24 суточных часов он должен 8 непрерывных отдавать сну. Васильев тоже человек, но, вопреки всем правилам логики, он едва ли больше одной восьмой своей жизни уделял теперь сну; ему он отдавал лишь те жалкие десятки минут, когда извозчик, трамвай или автомобиль несли его в дальний конец города для «накрышки контрика», поимки бандита, ареста подозрительного и тому подобного. Его сон складывался из длинного ряда оборванных минут, между собою отделенных большими интервалами. Только один раз за всю свою долголетнюю работу в ГПУ Васильев спал подряд… 12 часов. Но это был уж, действительно, исключительный раз, и он надолго оставил в душе чекиста неизгладимо приятный след. Это случилось, когда он «вляпался» в лапы эсеровской банды и просидел у нее ровно 13 часов под замком в смрадном сыром погребке в преддверии неминуемой смерти. Ну уж зато он всхрапнул!.. Крысы в это время отгрызли у него кончик уха и начисто съели подметки сапог…
Васильев был дьявольски недоволен, когда ребята из ГПУ накрыли бандитов и прервали его блаженное состояние.
Когда Синицына срывающимся голосом поведала о событиях прошедших часов, от злого заспанного вида Васильева не осталось и следа.
Раз, два, три — понеслись стрелы-приказания во все концы города, протянулись нити в особняки нэпманов и в хитровские трутцобы… Заволновалось здание, покрылось огоньками; бесшумные тени заскользили во мраке ночи и обратно.
Успокоенная Синицына отправилась домой.
Она спала час-два, не больше. Вздрогнув, проснулась.
— Что такое?… Ах, да, Безменов. Неужели не вывернется парень?…
Над головой крадущаяся, беспокойная поступь. Над головой — комната Безменова. Возня… Вот от чего она проснулась…
Поспешно оделась рабфаковка. С револьвером и фонариком поднялась на третий этаж.
У Безменова гости были и исчезли, оставив после себя хаос в его вещах, в шкафу и на постели… Постель холодная. Не возвращался Безменов… А что нужно было гостям?… Что им нужно?…
В квартире Аммонита-гориллы поселились два рабфаковца. Там телефон. Синицына к нему.
— Ноль, ноль… ГПУ.
— Кого надо?…
— Дайте Васильева.
— Кто говорит?…
— Синицына…
— А-а-а… Ну что там?… Только хотел соснуть — не тут-то было!.. Чего тебе?…
— Безменов как?…
— Нет еще Безменова…
Синицына повесила трубку, а вместе с ней и буйную голову… Вдруг глубоко под сознанием явственный шепот:
— Басманная, 16… Басманная, 16…
Что это?… Ах, Савва-мечтатель… Как же я забыла?… Надо сообщить Васильеву…
Снова взялась за трубку, но раздумала:
— Поеду сама. Пусть спит. Может, ерунда…
А в тайниках сознания:
— Ну, попадитесь, гады!.. Жизни не пожалею!.. Чтоб моего Ваньку?!
Зловеще блестят черные глаза и супятся сурово крылья бровей. Холодный браунинг через крепкую руку льет жестокий порыв… Это уж не прежняя веселушка-рабфаковка.
Собственно, не имеет она никакого права идти в столь опасное предприятие. И никто не похвалит ее за своеволие; скорее, даже напротив. Ведь может статься, попадет она в самое воронье гнездо… Нерешительность закрадывается в омраченную душу: «имею ли я право? Имею ли я право?…»
— Тпру… Куда ехать-то? — вдруг останавливается извозчик.
Впереди железнодорожный мост, — переезд на Старо-Басманную.
— Тебе новую или старую? — спрашивает извозчик.
— Постой, — говорит Синицына, — я здесь слезу…
Она расплачивается и переходит мост.
— В самом деле?… Савва не сказал, какую Басманную он имел в виду…
— Пойду по старой. Здесь 16 номер близко.
Слабо мерцает единственный фонарь во всей улице — напротив церкви «великомученика» Никиты. В затаенных местах шныряют темные личности. Милиционеров не видно.
Рабфаковка, сжавшись, проходит мимо церкви в светлом кругу фонаря. Смотрит номер следующего дома — «18»? Хочет повернуть обратно и замечает: за нею следят. Следят с противоположной стороны улицы.
С решительностью, на которую способны только женщины — и то не все, — она храбро шагает через улицу, к темной личности, прижавшейся в нише парадной двери.
Личность, очевидно, предполагает, что ее не видно, но луч яркого света, блеснувший в руке женщины в кожаной куртке, озаряет ее с ног до головы. Субъект в хорошем пальто, с бородкой под Генриха Четвертого, щурит узкие глаза, дергает мышцами лица.
— Вам чего, мадам? — спрашивает хрипло-зло.
— Ищу номер дома…
— А вам какой надо?…
— Двадцать пятый…
— Фью… — свистит бородка. — Это далеко… хотите, я вас провожу?… Мне по пу…
— Лишнее… — обрывает женщина в куртке и шагает дальше.
«Это не наш… — без всякого колебания решает она и потом: — Кажется, я на верном пути…»
Двадцать пятый номер ей так же нужен, как человеку вообще — червеобразный отросток.
Басманная кончается. Субъект отстал: в его задания не входило следить за всеми прохожими. У него — определенные задания…
Это соображает рабфаковка и снова перебегает на четную сторону.
Темный переулок. Им она когда-то ходила в ячейку автомастерских. Им снова можно пройти к началу Басманной, к церкви.
Идет быстро, деловито. От горячей руки браунинг вспотел и согрелся.
Поворот направо. Переулок загибает дугой. Высокие дома и отчаянная грязь. Темь сгущается, хотя на небе розовеют тучки.
…Сердце стукнуло тревожно: на тротуаре черная живая масса; будто прыгнуть собирается…
Рабфаковка не хочет пользоваться фонарем, переходит на мостовую. Браунинг на «огне» в вытянутой руке. Масса неподвижна, но сопит. Наступательных тенденций не обнаруживает.
— Даешь дальше!.. — подгоняет себя рабфаковка, шагая посреди улицы, по лужам.
Справа вырастает массив церкви. Никита «великомученик» осеняет ее своею благодатью…
Вдруг рядом с церковью скрипит дверь; полоса света провожает фигуру на улицу. Фигура тонет во мраке. Слышно — шаги к Басманной.
Окаменевшая рабфаковка раз окаменевает и движется к захлопнувшейся двери. На одну секунду луч фонаря пляшет на воротах. Номер 16/2.
— 16 — по Басманной, 2 — по переулку… — Синицына довольна: она у цели. Но что делать дальше?… Дом — церковный. В церковных домах ютится всякая мерзость; строятся козни против власти Советов.
В первый раз закрадывается основательное сомнение: что может сделать она одна?… А если здесь гнездо банды?… Если масса, сзади оставшаяся, шпик?… Нужно было ее осветить…
Но отступать поздно. Собственно, не поздно, а стыдно. Кроме того, здесь могут скрываться убийцы Ивана…
Последняя мысль хлещет по сознанию, рвет огненной полосой туман сомнений, и рабфаковка решительно поднимается на невысокое крыльцо подъезда.