нии рассмеялась. Пострадавшая подала в суд, потому что у них (насильников) ничего не получилось…
Цыгана, который крал лошадей (у него шесть детишек), мы помиловали, да еще смеялись, пусть, мол, не оставляет свое классическое занятие, а то ведь и цыган настоящих скоро не станет.
И еще дело, где тюремная биография осужденного начинается аж в 1942 году, когда его осудили “за антисоветскую агитацию”. Понятно, в шутку мы предложили его не только помиловать, но и передать дело в отдел наград, ибо он еще тогда выступил против советской власти!
Реликтовые для наших времен уголовные статьи и сроки, встречающиеся в некоторых делах времен сталинщины, нет-нет да промелькнут в чьих-то биографиях, возвращая к памяти жесточайшие суды того времени. За украденное общественное добро (колоски на поле) – двадцать лет, за расхищение народного добра (катушка ниток на фабрике) – пятнадцать лет и так далее.
И даже не в сроках дело, а в том, что девушку в шестнадцать лет засудили однажды, а потом уж она пошла по лагерям, и сломалась еще одна жизнь.
Это ли не казнь?
Да, кстати, уголовницы, не помню уж, кто первый придумал, проходят у нас почему-то под ласковыми именами… Так и произносится вслух: Танечка,
Верочка… А эта милая Верочка убила мужа сковородой по голове, а Танечка задушила любовника в постели!
Но так мы могли шутить, лишь когда шли сравнительно легкие дела. И было решено, что все, что здесь говорится, тем более голосуется, не должно выходить за пределы комнаты.
– Но все и так знают о вашей позиции, – возразил
Вергилий Петрович.
А Женя призналась, что уже были угрозы не ей, ребенку…
– Сегодня мы перешли ту грань, когда становится опасно, – строго сказала она. Между комиссиями. Вергилий Петрович со вздохом подытоживает:
– Ну, правда, трезвые головы и у вас тут есть… Вот если бы вы Врача на голосовании поддержали, он ведь правильно советует! Понемногу, но казните…
– Не только он, – излишне резко отвечаю я.
Про себя сосчитал: Врач, Психолог, Священник и, возможно, Булат… Про Фазиля не знаю. И еще один колеблется… Как бы для оправдания ссылается на известные имена… Режиссер, мол, Рязанов…
Летчик-испытатель Марк Галлай – люди цивилизованные…
В каких-то случаях казнь считают необходимой…
А вчера Врач вдруг заявил:
– Общество безнравственно. Оно нас не поймет. Людей ведь осудили. Значит, виноваты. А то, что мы сейчас делаем, – революция! Притом что лишь двадцать пять процентов против казни!
Почтальон возразил:
– Мы не судебная инстанция, чтобы разбирать вину…
Иначе нам бы лучше идти в прокуратуру… На Комиссии. Вчера, уже вторично, обсуждали прошение смертника дяди К. Отклонили. Звучит-то благозвучно. А по сути – подпись под смертной казнью. Правда, последняя подпись как бы не наша. Президента. Но разве это что-то меняет?
Под конец кто-то из колеблющихся свое мнение изменил… Вот они весы судьбы! Счет голосов стал равным: “за” и “против”. Снова отложили. Кажется, мы в это дело уперлись как в стену.
Булат в разговоре по телефону тем же вечером смущенно заметил: “Мы торопимся проголосовать, потому что боимся сами себя. Но ведь закона о пожизненном заключении может не быть долго? Что тогда?”
Мы оба, как и все остальные, не знаем, “что тогда”.
Проговорили целый час в тот вечер, поплакавшись друг другу в жилетку. Помню, что я сказал Булату… если его (дядю Колю, значит) казнят, из Комиссии уйдут трое… Ты знаешь кто… За себя я тоже не ручаюсь.
Зачем мне такая работа, у меня была совсем другая задача…
Потом разговор с Женей, и тоже по телефону.
– Что же, – спросил я, – мы идем вверх по лестнице, ведущей вниз?
– Да, – отвечала она. – Именно так. Но идти надо до конца.
Я не стал спрашивать, какой конец она имеет в виду. Но становится очевидным, что при всей смелости Ельцина (а в некоторых случаях он и правда решителен) он не пойдет на такой шаг, как отмена казней. Хотя… Сергей
Ковалев подтвердил, что Ельцин сам заговорил о создании Комиссии, которая бы не казнила. Тогда, в
91-м году, опасался за жизнь гекечепистов. Не потому, наверное, что пожалел их, а просто не хотел политических репрессий… Тем более расстрелов.
Бессонная ночь.
Я понимал, что наша работа в некотором роде не самый ли сильный соблазн стать судьей чужой жизни.
Ведь так, кажется, просто возненавидеть убийцу: трех мальчиков использовал и убил, да как… душил или головой в ванну и после этого в прошении пишет о ценности человеческой жизни… Своей, разумеется.
По совести есть все возможности, даже право, сказать такому: “умри”. Или чуть деликатней: “уйди”.
Проголосовать за отклонение, а самого себя оправдать в собственных глазах. Но это и есть соблазн, ибо права решать чужую жизнь (“порешить” – точнее?!) не может быть ни у кого, кроме Всевышнего.
И когда мы вещаем о законе, который якобы нам
“разрешает” распорядиться чужой жизнью, это тоже фикция. Наш закон (российский) основан на равнодушии к людям. С ним нельзя спорить (закон есть закон!), но сопротивляться ему, морально противодействовать нужно и можно.
Вот и сопротивляюсь, и противодействую.
Тем более я знаю, что он (закон) тоже может меняться… Сегодня, скажем, казнят единицы, ну десятки, а завтра пойдут сотни, тысячи… И все это будет один и тот же закон.
А я вроде бы еще писатель, хотя за чтением кровавых дел запамятовал, когда сидел над чистой страницей…
Да нет, я еще, и прежде всего, гражданин и не приемлю такого закона и всеми доступными силами против него восстаю. Ведь мог же великий Толстой…
А пока что вот: я решил откладывать тяжкие дела, где наши могут проголосовать за казнь. Чтобы, как сказал один мой приятель, не дергать судьбу за хвост… В смысле не искушать податливых. (Если честно, и я могу быть податливым.)
Наутро позвонил Сергею Ковалеву: надо встретиться и выпить, иначе не вытяну…
Застолье.
В беседе с Ковалевым среди многого о разном постепенно приблизились к теме, которая начинала обжигать, хоть мы ее, как могли, отдаляли. Начали с Президента.
– А мы нужны? Ему? – спросил я Ковалева.
– Праведники нужны всем и всегда, – отвечал он. – И
Ельцину нужны…
– Зачем?
– Для очищения.
– А что нам делать? – спрашиваю.
Ковалев задумывается, отставил рюмку.
– А что, если… Этот… Вергилий Петрович… Ну, помимо вас отдаст Ельцину часть “трудных” дел?
– То есть дать ему возможность… Самому?
– Небольшую часть…
– А где границы?
– Это, конечно, сложный вопрос. Но все-таки выход. Не можете же вы копить “трудные” дела до бесконечности?
– Но имеем ведь право?
– А об этом кто-то знает?
– Пока нет.
– Узнают…
– И что тогда?
Вопрос, который задал мне Булат в ночном разговоре.
Ковалев машет рукой, и мы молча выпиваем.
– Нужен закон… Альтернатива смертной казни…
– А что, если поговорить с Ватиканом? С Папой? Он же доступней Ельцина? – спрашиваю я.
– Наверное, – усмехается Ковалев. – Но вот с вопросом о пожизненном заключении надо пробиваться все-таки к
Ельцину…
– Вы поможете? – напираю я.
– Да попытаюсь… Вокруг кабинета. Встретился на дачных дорожках писатель Оскар
Курганов. Крупный, с палочкой.
– Вы, говорят, засели в этом… В кабинете Пуго? – С придыханием, устал от ходьбы. – А знаете, меня за подписание какого-то воззвания, это было, наверное, в
49-м году, вызвали к Шкирятову в КПК, может, в ваш кабинет…
– Кажется, нашего еще не было.
– Но все равно большой… Полкилометра… Идешь, идешь… А он со своего места: “Стой!” И начинает спрашивать, а ты стоишь посреди этого зала, как в поле
– один перед нацеленными на тебя глазами… Как на суде! Потом разрешают сделать еще четыре шага и опять:
“Стоп!”
А я вдруг подумал, что такие необъятные (безразмерные) кабинеты психологически съедали человека… Пока дойдет от дверей, поневоле усохнет от страха…
В поликлинике на Сивцевом Вражке меня прикрепляют.
Отдавая фотографию в регистратуру, иронизирую, мол, я тут вышел как партбосс. Женщина внимательно оглядывает меня, мотает головой: “Не похожи. Хотите покажу, как они выглядят?” И достает фотографию: стертое бесцветное лицо и правда без признаков живого.
– Кто же это?
– Читайте, там написано.
Читаю: Полозков.
– Неужто, – удивляюсь, – коммунисты еще тут?
– Не пойму, – отвечает она, но как бы невпопад. – Как такие вообще наверх попадают…
При этом ни словечка о нем впрямую. И так уже много наговорила.
А я вдруг вспомнил, что и Полозков в нашем кабинете успел посидеть… Бумажки даже от него остались…
Вдруг ловлю себя на мысли далеко не милосердной, что
Ельцин излишне мягок с этими… Они с ним, придя к власти, чикаться бы не стали… В лучшем случае прикрепили к районной поликлинике…
Зашел на работу приятель, я ему подарил давно обещанную книгу с надписью: “Дана в кабинете Пуго, но не ПУГайся, мы – совсем другие…”
Лена – буфетчица на нашем этаже. Улыбчивая, покладистая.
Однажды я спросил, а для чего он нужен здесь- буфет?
Оказывается, для Шахрая. Но и нам она готова помочь…
Официальные лица, к примеру, или чай для Комиссии…
Буфет на ее памяти был здесь всегда. Я спросил про
Пуго, видела ли, как они здесь заседали?
– Да, – отвечает. – И даже присутствовала. Я им чай разносила… За время одного заседания выпивали до ста стаканов! – И показала: – Сидели вот за этим столом и вдоль стен на стульях. А вот это, на ковре, видите, – показала, – пятно, это от трибуны. С нее докладывали… А там, где вы сидите, сидел, значит,
Пуго, а у дверей три стула, для “подсудимых”… Но не для всех, а для самых важных… Остальных прямо из-за двери вводили… Где ваш секретарь сейчас…
– И что же? Куда они шли?
– Они вот тут, у начала стола останавливались, слева…
– А было слышно? (имея в виду, что кабинет огромный).