Тишина.
Когда пар, который напустил Вмятина, рассеялся, стало понятно, что гнома исчезла. Остались её вещи, сумка, журнал, мелок, которым она помечала обратный путь, и то, ради чего они сюда спустились, – сжатый в чудовищную угловатую форму кусок дурацкой каменюки.
– И куда она делась? – растерянно спросил Бернар, растирая плечо, чтобы унять боль. Один вейдхелль хорошенько его прихватил.
Остальные молчали. Автоматон затыкал гвоздём дыру в своём медном баке, а Ганс собирал Ниссины вещи, заходясь кошмарным кашлем.
– Я видел, она работала над камнем прямо здесь, в центре, потом бежала от одного таракана, а затем пошёл пар и… – Бернар пытался отдышаться после тяжёлой драки, но в груди всё не хватало воздуха, а разум отказывался признавать очевидное.
– Не могла же она испариться? Пар не так работает! Эй! Ганс, да скажи же ты… Ганс! – Он схватил магуса за плечи, чтобы заглянуть в его чёрные, глубокие, как небытие, глаза.
– Бернар, вейдхелли – плотоядные хищники. Они забрали её.
– Куда?! Зачем?!
– Чтобы съесть. Хищники утаскивают жертву, чтобы разодрать чуть позже в безопасном месте.
Вмятина тем временем подобрал верное расположение манипуляторов, чтобы как следует ухватиться за змеевик, в несколько раз уменьшенный.
– Хороший результат, – признал он успех Ниссы. – Так нести нетрудно. Поторопимся к выходу.
– Подожди, к какому выходу? – не понял Бернар. – А Нисса?
– Вероятно, мертва, – совершенно безразлично ответил автоматон.
– Вероятно? Мы так просто её бросим?..
– Мы потеряли члена отряда. – Вмятина направился к выходу. – Это крайне плохой результат. Недопустимо потерять второго члена. Я не вижу разумной возможности спасти лекарицу.
– Да что ты несёшь, железяка?!
– У каждого своя задача. Моя задача – взвесить шансы и предложить верное решение.
Бернар уставился на его тыльный окуляр, не находя слов.
– Послушай, – проговорил Ганс, борясь с одышкой. Он тоже ковылял к выходу. – Это была охотничья стая… Их здесь гораздо больше… Скорее всего… они умертвили её… и потащили в гнездо… кормить потомство… Мы не перебьём их всех… только сами погибнем…
Полуэльф ему не отвечал, по щекам его текли слёзы.
– Терять кого-то… очень тяжело… Поверь, я знаю… – продолжал магус, и Бернар мог поклясться, что видел, как в глазах эрудита зародились тьма и скорбь. – Но нам нужно… двигаться дальше…
– Это всё из-за меня: я уронил ведро.
– …и нести бремя своей вины, – закончил Ганс. – Идём, мой друг…
Они шли молча. Бернар брёл последним. Он упаковал вещи Ниссы в свой рюкзак, забив его под завязку. Сверху шёл, как полагается, спальник, из которого пришлось вынуть мамин тийник синего стекла. Тийник никак не влезал, тийнику нигде не было места…
Бернар брёл последним и надеялся, что вейдхелли быстро опомнятся, настигнут их, первым откусят голову ему, а затем убьют его бездушных… коллег. Он нёс в руке тийник, не боясь задеть им острых наплывов на стенах тоннеля. Он держал его одним пальцем, словно цепляясь за невозможную надежду. Но нет, её не вернуть. Маму уже не вернуть.
Однажды в ярости папа разбил сначала всю кухонную утварь, а затем добрался до маминой коллекции стеклянной посуды. Многолетнее увлечение погибло от рук чёрной злобы и несправедливого безумия… но не этот синий тийник. Папа так и не смог его разбить. Что его тогда остановило? Надежда?
Напрасная надежда. Он вскоре умер, рухнув в мастерской как подкошенный, с раскалённой заготовкой в руках. А маму одолела редкая эльфийская хворь, патоморбист назвал её материнской тоской. Она месяцами лежала в постели, уныло глядя на этот самый тийник на столе, словно бы надеясь в нём увидеть надежду, словно цепляясь за неуместно праздничные узорчики, за глупые яркие цветочки и нелепую ручку, торчавшую в самую неудобную сторону. А эти сказки про особый вкус? Ой, какой, мать его, красивый и расчудесный! Ублюдский дорогой тийник, стеклянный… ну какой дурак возьмёт его в поход?!
Стиснув челюсти, Бернар сжал в руках тийник, силясь его разломать, отколоть эту ручку, раздавить, чтоб стекло порвало его ладони в клочья! Нет? Крепкий! Ну и прекрасно! Громче сдохнет!
Он размахнулся, чтоб со всей дури лупануть стеклом о сталагмит, но вдруг остановился. Судорожно вдохнул, сдерживая ярость и слёзы одновременно. Шмыгнул носом и поспешил за остальными, бережно прижимая тийник к груди. За поворотом открывался большой зал, в центре которого безвольно свисал канат.
– Опус вулканизации скоро закончится, – определил Ганс. – Вмятина… ты с камнем первый… Быстрее, они вот-вот вернутся.
– Я не пойду, – уверенно сказал Бернар.
– Дурак, – прохрипел магус.
– Нет. Я так не могу. Вы поднимайтесь, я за Ниссой.
– Это неразумно. – Вмятина, как всегда, говорил правду.
– Плевать, я не могу её бросить. Вам не понять. Один механизм, другой – не знаю…
– Согласно Эйрировым принципам Гильдии первопроходцев, все члены отряда равны. Жизнь одного члена не важнее жизни другого, – заявил автоматон.
– Да, всё так. Но это дружба. Друзья всегда спасают друзей, как бы сложно это ни было.
– Даже если друзья уже съедены? – уточнил Вмятина будничным тоном, уже бесившим Бернара.
– Сатир подери, да мы не знаем, съели её или нет! Нельзя её уже хоронить! Мы должны попробовать. Я должен. Я вас не обязываю. Я просто пойду и посмотрю.
– Бернар, не надо, – тихо сказал Ганс.
– Нет, извини, я тебя не послушаю. Ты весь из себя такой благородный шевалье, или как там, риттер, голубая кровь! Но когда такая же колдунья, как и ты, попала в беду – тут же признал её погибшей. Обыкновенный благородыш, тебе важен только ты. И твой Гангберт.
Слова Бернара били в самое сердце, но ещё страшнее ранил взгляд. И дело не в поруганной дворянской чести, а в том чувстве, которое всё детство по капле выцеживало из Ганса отцовское кровопускание – и, казалось, выцедило полностью и навсегда. Забытое, пугающее, роковое чувство.
Почему ему так стыдно? Почему так важно, что скажет о нём этот щегол?
Ганс фон Аскенгласс понимал, что уже обречён и что будет долгие годы жалеть о своём решении. Он гадал лишь об одном: жалеть придётся в Этом мире или уже в Том? Ох уж этот цитрон с кремовой лавандой!
– Хорошо, будь по-твоему, – кивнул магус, не сводя взора с Бернара.
– Вот и решили, – кивнул тот. На его глазах вновь выступили слёзы. – Видимо, прощайте.
– Прощай, – невозмутимо ответил Вмятина.
– Ты не так понял, – вдруг возразил архивист. – Я иду с тобой, Бернар… И ты пойдёшь с нами, автоматон… Ведь без тебя мы там сгинем… А твоя жизнь не важнее наших трёх… Неразумно, да?
Внутри кузнеца что-то гулко застучало, завибрировало и заскрежетало, будто шестерёнка слетела с вала и мотор пошёл вразнос. Такт его нарушился, стал запинаться, тарахтеть. Механизм завыл, а с одного клапана слетела крышка, и пошёл со свистом пар.
– Верно, – отвечал он, ставя камень на пол. – У каждой вещи своя задача. Идём. Оставим добытый блок здесь.
– Да будь он, сволочь, проклят, – в сердцах ругнулся полуэльф. Но в душе он улыбался.
И не такие горы покорял Бернар.
Тем временем «под небом», как говорят гномы, наступил вечер. Длинные тени от кривых облезлых елей расползлись чёрными полосами по искрящемуся снегу. Хютерово Светило, бдившее за долиной весь день, подходило к склонам гор, как бы предупреждая Чкта золотистыми лучами: «Я скоро уйду. Смотри в оба. Ночь темна и полна ужасов. Вернусь поутру».
Но бельчонок не слушал Хютера. От безделья он обскакал все полусгнившие дома, что здесь стояли, заодно попрыгал по елям и даже склон проверил – ничего интересного!
Может, стоило пойти с ними? Что там в руднике такого? Должны были уже вернуться. Почему так долго? Чего он тут остался? Осла охранять? А если они не справятся? Наверняка какую-то глупость придумали, полезли в какую-нибудь шахту, потерялись или просто устали и решили ночевать под землёй. Сейчас там ужинают, байки травят, а я тут беспокоюсь…
Бельчонок не замечал, что говорил вслух, а потому ойкнул, когда с улицы послышался медвежий рык. Мельтиец выскочил из дома и вскоре оказался на холке дрр-мишки, оглядывая лес. Да, они пришли.
Из-за ствола дерева медленно и молча выглянула огромная собачья морда. Зильбергайст – так звали древнелюдскую охотничью породу.
Но то, что он видел сейчас, мало чем напоминало гончую: исчадие тьмы размером со льва, сгусток предзакатной тени, порождение зла, явившееся с Той стороны мучить и пожирать смертных. Длинная пасть, тощие когтистые лапы, тёмная шерсть, с которой клоками слетала мгла, да пустые глазницы, настолько чёрные, что даже любимец Мельты старался не смотреть в них. И в этих глазницах – бледно-жёлтое пламя, голод и безумие!
Если по одну сторону ели была видна морда, то по другую – ничего. Пёс словно вынырнул из тени, чтобы поглядеть на бельчонка, осла, медведя и ходячий механизм да беззвучно оскалиться.
Медведь снова низко и мощно зарычал, вспахивая могучей лапой землю. Гончая зарычала в ответ, но Чкт её не услышал – только далёкое эхо, отражённое позади склона горы.
– Кррататачк-кач-та-кач-рактта-така-пктч! – проговорил угодник, понимая, что дела плохи. – Демоны в один миг и здесь, и не здесь. Ну ничего, я кое-что для вас приготовил…
Пока зильбергайсты расправляются с нашими героями, позвольте, дорогой читатель, всё же пояснить вам кое-что про гласные в беличьем шарабья. В конце концов, исход боя практически предрешён: Чкту, дрр-мишке и Зубилу совершенно нечего противопоставить теневым гончим, хоть они почему-то и продолжают отчаянно бороться.
Гласных в беличьем языке как самостоятельных звуков нет совсем. Белки заполняют ими свои трескучие слова по настроению, а некоторые слова обходятся и вовсе без них. Если зверёк относится к вам дружелюбно, что бывает почти всегда, он произносит все слоги с мягким плавным «и»; если о чём-то задумался – говорит с тянущимся «э». Сейчас Чкт смертельно напуган и жутко взволнован, поэтому слоги заполняет визгливым «а».