– Безумцы?! – Нисса была шокирована.
– Конечно, – невозмутимо продолжал древний скульптор. Воздух меж тем стремительно теплел. – Ещё никто не решался туда спуститься. Это самоубийство. Я надеялся, вы сдадитесь и уйдёте из долины домой. Пока не поздно.
– Пока не поздно?..
– Да. Но вы оказались упрямы. Особенно он. – Оддбьорг, показавшись из камня лишь по плечи, кивнул на Ганса.
Друзья обернулись к эрудиту, который прилёг в обморок прямо на каменный пол.
– Ох… Бернар, скорее, закрой дверь! Разожги очаг, надо его спасать…
– Дочка, не тревожься, его уже не спасти, – успокаивал Оддбьорг с сожалением в голосе. – Он теперь мой – осталось дождаться, когда сердце остановится.
Гном невольно облизнул губы, стряхивая с них пыль.
– Ждёшь с нетерпением, да? – Нисса плевалась ядом.
– Я? Напротив. Мне вовсе не нравится питаться вашими душами. Вы замерзаете у меня прямо на глазах, бьётесь в лихорадке, мучаетесь от дрожи, плачете, ноете, отчаиваетесь и сворачиваетесь клубочком в снегу, перед тем как уснуть. Это страшная смерть. Однако я не могу себя остановить. Я пытался вас отвадить, но вы упрямы.
– Бернар, нам надо бежать отсюда… – поняла Нисса. – Он нас сожрёт.
– Снаружи мы точно замёрзнем! Он тебя ради того и пугает. Он бы нас уже убил, если б хотел.
– Эх, дети, – горестно усмехнулся старик. – Думаете, я мучаю только его? Как бы не так. Я себя мучаю. Прошедшим свой путь Ёрд открывает дорогу в посмертье. Но я сбился с пути, навсегда потерял гармонию, спокойствие. И сколько бы я ни медитировал, сколько бы каменных башен я ни слагал, сколько бы ни слушал твердь, я не слышу Ёрда. Нет во мне мира. И такому дураку, как я, остаётся лишь мучать себя и всех, кто попадёт под руку. Нет, девочка, уж лучше было вам не ходить сюда. Вам не спасти ни меня, ни Клотильду, ни Хаймунда – только себя погубите.
– Мы правда безумцы, – сказала Нисса самой себе, глядя на окаменевшего мертвеца, что изливал свою душу, перед тем как сожрать её собственную.
– Давай, что там нужно Гансу? – одёрнул её Бернар.
– Да… Да! Вскипяти снег. Нальём в бурдюки – сделаем грелки. Его надо укутать. Отвар ивовой коры с лауданумом… Пар из акациевого мёда… Будь ты проклят, дьофуль.
– Я давно проклят. Прости. Я бы сам хотел это всё прекратить ещё триста лет назад.
– А если вы помиритесь с Клотильдой? – оторвался Бернар от очага, в котором уже пылала кипа трута – высушенного древесного гриба. Мороз потихоньку уступал место живительному теплу.
– Её ничто не переубедит, поверьте.
– А как же статуя её отца? Мы притащили этот чёртов камень!
– Да вряд ли… Что изменит одна статуя?
– Тут весь зал в статуях! – воскликнул сокрушённо Бернар. – Ни одна демизель не устоит! Она растает, как свечка!
– Ты не знаешь Клотти. И это неважно. Она всё равно сюда не придёт. Она ни разу не пришла.
Бернар зыркнул на старика с искренней злостью. Да что за чёрт?! Сколько можно-то?! Но он нашёл в себе силы сдержаться и улыбнуться:
– Мы её приведём. Оставь это нам. А ты не морозь нас, а сделай статую… Сколько на неё нужно дней?
– Надо посмотреть на камень, подумать… – проговорил ваятель, подбирая с пола шапку и направляясь к выходу. – Думаю, к утру будет готово.
– Любопытно посмотреть, – с сомнением протянула гнома.
Оддбьорг притронулся к камню ладонями. Он долго его щупал, гладил, постукивал молоточком, а порой просто разглядывал – кюнстнер проникал умом в его плоть, пронизанную змеевидными жилками. Он мыслил его неторопливую, невозмутимую сущность. Так он провёл всю ночь.
Мальтеорус тем временем сгорал от лихорадки. Бернар и Нисса спали попеременно, ухаживая за ним: отпаивали отварами, кутали в спальный мешок, из которого эрудит в бреду пытался спастись, и следили за очагом, еле гревшим их в трёхсотлетней мерзлоте.
Алхимица произнесла не одну молитву, упрашивая Хютера очистить тело Ганса от хвори, но понимала, что во мраке ночи Солнцеликий бессилен помочь. Оставалось лишь надеяться, что Ганс протянет до рассвета.
Глава, в которой еще теплится надежда
Счастье есть материя наиболее хрупкая, потому супругам следует денно и нощно трудиться в заботе друг о друге, дабы ненароком его не разбить.
Ганс очнулся в кромешном пещерном мраке и сразу понял, что нужно бежать. Ярла вейдхеллей тянула за ним свои хитиновые лапы. Но чем отчаяннее магус пытался увернуться, тем отчётливее осознавал, что не может двинуться с места. Силясь понять, что мешает ему убежать, эрудит осмотрел себя. Ну конечно! Он угодил в гигантскую паутину.
Ярла вейдхеллей подползала. Только тут Ганс ясно увидел, что это никакая не ярла, а Нисса, которую он своим опусом превратил в гигантского жука. Верхняя часть туловища была гномьей, но постепенно переходила в насекомое брюшко с шестью лапами.
– Ну и дурак же ты, Ганс! – прошипела алхимица.
Впереди появилась большая тёмная фигура. Три членистых ноги, бочкообразное туловище без головы – это был Вмятина, исковерканный подгорными тараканами и камнепадом. Он занёс над Гансом свой молот:
– У тебя нет задачи, Ганс! – прогудел автоматон.
Размахнувшись, Вмятина ударил молотом. Сверху с грохотом посыпались камни, и мальтеоруса погребло под завалом. Тьма стала ещё непроглядней, к тому же было нечем дышать. Тяжесть обвала давила на тощее тело и грозилась вот-вот превратить его в липкое пюре из плоти, костей и гуморов.
Отчаянно пытаясь вдохнуть, Ганс вдруг открыл глаза в постели в своей детской комнате. Где-то справа горел камин. У кровати, сложив руки на коленях, сидела мама.
– Проснулся, зайчонок? – спросила она, мягко улыбнувшись.
– Ма… ма… – проговорил Ганс слабым голосом.
– Тс-с! – Она приложила палец ко рту. – Не говори ничего. Не напрягайся, ты же болеешь. Дай проверю лоб.
Рука матери, морщинистая и когтистая, потянулась к Гансу – но не ко лбу, а к горлу. Она вцепилась в его кадык, силясь его раздавить. Лицо женщины исказила ненависть. Глаза сделались абсолютно белыми. Кожа сморщилась и покрылась струпьями. Да это же драуг!
– Ну и дурак же ты, Ганс! – шипела мать.
Эрудит хрипел, задыхаясь, чувствуя, как в горле что-то хрустит. Оно вот-вот лопнет, забрызгает всё вокруг чёрным соком. Краем глаза он видел зеркало, стоящее где-то в глубине комнаты. Там отражалось нечто важное, но мальтеорус не мог сообразить, что именно. Для этого надо было посмотреть туда, но чудовище, в которое превратилась мать, заслоняло собой всё. Правой рукой истианец шарил вокруг наугад, пытаясь нащупать хоть что-то. Канделябр! Размахнувшись, Ганс от души приложил монстра по голове.
Драуг с визгом отскочил, и эрудит наконец смог посмотреть в зеркало. Там стоял Карл – бесёнок с ушами-лопухами, клочковатой спутанной шерстью и вращающимся правым глазом.
Карл вытянул когтистую ручонку с длинными узловатыми пальцами и поманил к себе, а затем, ударившись оземь, обратился чёрным вольпертингером[37] и полетел прочь. Ганс вспомнил, как в детстве убегал от отца и его экзекуций через зеркало в мир плясок и пиров, где ждала его матушка. Она дала сыну медальон-астролябию, чтобы тот смог найти к ней дорогу. Эрудит вскочил с кровати, сжал в руке медальон и, зажмурившись, шагнул в зеркало.
На этот раз плясок и пиров не было. Чёрный рогатый заяц летел впереди. В окружающем пейзаже угадывалась долина Зерпентштайн, только вместо снега на землю тихо осыпался пепел, а деревья стояли голые и обугленные. Холод был таким, что замерзали даже мысли в голове. Впереди чернела громада замка – вне всяких сомнений, Карл вёл своего ученика туда.
Двинувшись вперёд, Ганс вскоре почувствовал, что кто-то догоняет его. Это был отец, только мертвенно-бледный, да и двигался рывками. В брюхе его торчал нож для свежевания – тот самый, которым юный граф когда-то его убил.
– Ну и дурак же ты, Ганс! – орал отец, медленно продвигаясь вперёд.
Эрудит ускорил шаг, но вскоре, к ужасу своему, понял: чем быстрее он бежал, тем ближе оказывался отец. Наконец, мертвец схватил его за полу плаща.
– Попался, бесёныш! – взревел гер Олаф. – Сейчас я научу тебя, как должно вести себя графу.
В руке отца сверкнуло лезвие. Он схватил Ганса за руки и принялся закатывать рукава. У эрудита не было сил сопротивляться – боль от пореза пронзила тело, и вскоре из свежей раны полилась чёрная кровь.
– Повторяй за мной! – орал отец. – Ну и дурак же ты, Ганс. Ну и дурак же ты, Ганс! Давай, паскуда!
– Ну и… ду… – начал Ганс слабеющим голосом.
И вдруг волна злобы захлестнула его разум. «Не в этот раз, старый ты чёрт, – подумал эрудит. – Ты больше не добьёшься от меня ни слова».
Ганс вспомнил, как мать смотрела на него, когда он играл на скрипке. Вспомнил, как Вмятина бился с толпой вейдхеллей. Вспомнил, как спасал Ниссу, умирающую от яда. Вспомнил, как Чкт-Пфчхи разверз хляби небесные, потопив каменных слуг Клотильды.
Извернувшись, Ганс выхватил у мертвеца нож. Изумление и страх отразились на бледном лице старика. Размахнувшись, эрудит ударил его в живот, а потом ещё и ещё. И тут гер Олаф… рассмеялся. Он запрокинул голову, разинул гнилую пасть и весь затрясся от хриплого демонического хохота. Из пасти сыпалась могильная земля, извивающиеся опарыши, многоножки… Голос старого графа становился всё выше и выше. Гансу показалось, что где-то он уже слышал этот смех…
Внезапно мертвец задёргался, а плоть его раздуло огромными бубонами. Отец схватился за голову – из неё, раздирая полусгнившую кожу, во все стороны лезли чёрные шипящие змеи. Тело риттера вытянулось и истончилось. Вместо безумного мучителя перед оторопевшим отцеубийцей стояла Клотильда, сбрасывая с себя куски мёртвой плоти отца, как змея старую кожу, и продолжала злобно хохотать высоким клокочущим голосом.
К смеху присоединился протяжный вой. Дрожь пробежала по телу мальтеоруса. Только не сейчас! Он готов сразиться хоть с ордами мертвецов, принявших личину матери, отца, да хоть его самого, – лишь бы не сталкиваться снова с этим кошмаром.