Ганс неоднократно бывал в ордманнских храмах – кастеллумах, – но впервые встретил мортуарий прямо под жилым особняком… Нет, здесь хоронили не только дворянскую династию, но и простых людей из деревни. Ведь перед божьим судом все равны.
«Наши черепа никто не захоронит, если мы ошибёмся», – пронеслось в голове эрудита.
Вскоре Клотильда привела его к алтарю Акмэ, устроенному в отдельной комнате: он выглядел строго и торжественно. Железная курильница на трёх ногах стояла на искусно расшитом ковре, испещрённом чёрными дырами от углей. За курильницей на стене висел большой холст в рамке с пейзажем, изображавшим гибель древнего города. Небо заволокло чёрными тучами. Огромная гора на заднем плане извергала пламя и лаву. Монументальное здание – то ли храм, то ли дворец – поразила молния. Обломки статуй падали на людей, в панике разбегавшихся кто куда. Ужас застыл на лицах живых. Пронзительно спокойными выглядели мёртвые.
В центре композиции находился человек, прикрывавший себя и свою семью плащом – от грозы, камней, огненного дождя. Наивный глупец, но какой живой! По крайней мере, пока.
– Правильно ли я понимаю, что бракоразводный обряд нужно проводить именно здесь? – поинтересовалась графиня. – Перед Акмэ – ведь здесь мы и заключили этот трагический союз.
– Не уверен, – задумчиво отвечал Ганс, разглядывавший картину. – Всё-таки нужно провести суд перед Орднунгом. На нём будет определён виновный в разводе… Мне нужно изучить Кодекс, чтобы сказать наверняка. И давайте осмотрим алтарь Орднунга?
– Хорошо, он в зале священного суда.
Бросив последний взгляд на полотно, предвещавшее неминуемую катастрофу, Ганс последовал за хозяйкой дальше. Он лишь успел подумать, что слишком хорошо оно сохранилось по сравнению с гобеленами наверху. Даже плесень, которая обильно росла на стенах, отсюда почему-то отступала. Наверняка к этому приложил руку Оддбьорг… хотя с чего бы? Он ведь был ёрднуром.
Наконец они пришли в священный суд Орднунга – просторный зал, ещё более тихий, холодный и мрачный. От входа спускались широкие ступени, из-за чего его потолок становился выше. Дальняя стена, выполненная полукругом, содержала в себе три алькова с алтарями, посвящёнными трём Братьям-Столпам: Хютеру, Орднунгу и Пертиссимусу. Ганс предположил, что они располагались как раз под статуями богов наверху, в трапезном зале.
Меж алтарей зодчие снова устроили полки мортуария, но клети были просторнее, а фамилии повторялись: Бергхоф, Бергхоф, Бергхоф… Конечно, перед смертью все равны, но знать свои черепа располагала поближе к алтарям. Выходило так, что судили простой люд перед пустыми глазницами его господ. А судьёй, видимо, был кто-то из предков Клотильды – восседал на этом стуле.
Последними здесь похоронили Анхельма, отца Клотильды и… её саму. Каменная голова с торчащими из неё змеями еле поместилась в дворянскую клеть.
«Значит, она действительно пыталась уйти в Тот мир, но Орднунг её не принял», – подумал мальтеорус, но расспрашивать графиню не стал.
Сами алтари украшали барельефы. Ганс мгновенно узнал руку Эйтри Скюльптюра. Все три изображения сопровождались повествованием на первой аркане, и то была печальная история кайзера-хютеринга:
«Ещё в юности Гангберту Нечистоборцу предсказал оракул, что обратится он сатиром, убьёт свою возлюбленную жену и потерпит крах в деле жизни своей. Желая всем сердцем избежать такой участи, поклялся храбрый кайзер перед ликом Хютера, что искоренит всех сатиров в империи, дабы некому было обратить его.
Тяжким ударом стало для Гангберта предательство Ротбольды, ибо служила она ему в браке тридцать лет и три года, родив пятерых детей. Шлитц Витц[38], подлая и коварная, желая преподать урок богу-защитнику, пришла к Ротбольде во сне и подговорила её познакомиться с драконом Лаписерпентовиридеусом.
Притяжение их оказалось столь велико, что тот „слетал с ней сквозь звёзды к земле“(аволавит пер астрэ ад терра – возможно, так описывалась любовь). Ротбольда познала иной мир и обрела „взор, полный звёзд“(Окулус Астрэ)».
Дочитав первую табличку, Ганс, затаив дыхание, поднял свечу, чтобы в свете нервно подрагивающего огонька оглядеть сам барельеф. На первом плане Эйтри изобразил могучего воина в латах, попиравшего ногой козла, символ чёрта. Из пасти твари ползли жуки, тащившие на спинах огромные ягоды – так изображались мирские соблазны. Вереницей насекомые стремились к яме, из которой выглядывали толпы маленьких бесенят. На заднем плане, на фоне далёких гор и лучистых звёзд, парил дракон с двумя пенисами, извергавший пламя из зубастой пасти. Верхом на змее восседала обнажённая дева – Ротбольда.
Под самым сводом алькова хмурился Солнцеликий Хютер. Как известно, строже всех бог-защитник спрашивает с самых верных своих поклонников.
Магус поспешил ко второму алтарю, где на такой же табличке Скюльптюр продолжил рассказ:
«Осквернив её кровь, душой Ротбольды завладел сатир, возжелавший обрушить мир вспять, и мужественный кайзер смирился с потерей своей. Нашёл он логово их под Змеиной горой и вышел на битву с Ротбольдой, восседавшей верхом на Лаписерпентовиридеусе.
Гангберт победил в бою, но сердце его пронзило предательство возлюбленной. Однако без колебаний казнил он её вместе с драконом, ибо сильнее всего была верность его Хютерову Светилу.
Сатир, облачённый Ротбольдой, перед смертью возложил на Нечистоборца самое страшное проклятье, что не тело его сразило и не душу, но сломило навеки разум».
Сцену казни скульптор также отразил выше на искусном барельефе. Вот поверженный дракон на фоне, изрубленный на мелкие кусочки, из которых уже начинают прорастать шипастые травы с крупными ягодами. Вот Гангберт, занёсший меч над преклонившей колени возлюбленной. А та – с козлиными ногами – указывает на него перстом и пускает изо рта закрученные спирали.
– Я в детстве всё гадала, что это льётся из неё кудрявое, – тихо проговорила Клотильда с благоговением.
– Так в Людскую эпоху изображали маледиктусы, проклятья, – отвечал Ганс. – Эйтри, даже будучи цвергом, хорошо разбирался в символизме нашей культуры.
Поднимаясь над этой сценой, на смертных мрачно взирал череп, втиснутый в прямоугольную клеть, – сам Орднунг, законоведец. Однако подробно разглядывать барельефы у мальтеоруса не было времени – его ждала третья табличка, завершавшая историю Гангберта:
«По ночам обращался кайзер диким зверем, и потому порешил он удалиться в Гроссэнвальд, лес, полный лиха, который сам же с превеликим трудом очищал от скверны.
Там построил Гангберт склеп свой, в котором укрылся от взора Хютера, надеясь унести вместе с собой всю скверну и оградить тем самым царство своё. Но столь страшны были проклятья, наложенные на кайзера убитыми сатирами да ведьмами, что не удержали их каменные стены; и расползлись они по всему Гроссэнвальду, породив ещё больше сатиров, и фавнов, и призраков, и вурдалаков, и кровопийцев, и прочей нечисти.
Так сбылось предсказание оракула».
Третий барельеф пугал своим содержанием: по центру стоял каменный мавзолей среди изуродованных скверной голых деревьев. К нему шёл не бравый хютеринг, облачённый в латы, но согбенный старец в изодранной робе. А провожала его толпа козлоногих чертей, гротескных чудовищ и неясных фигур, закутанных в одежды с капюшонами. Бородатые младенцы летали верхом на рыбах, вооружённые кто чем: тесаками, вилами, мотыгами. В углу изображён был небольшой ансамбль менестрелей: упитанный кот играл на дуде; какой-то птичий скелет – на барабане; хвостатый чёрт издевался над лютней; скрипку сжимал под мышкой заяц с оленьими рогами; а на странном инструменте, представлявшем собой ушную раковину, перетянутую струнами, играл мерзкий крыс в короне. Ноты написаны были на заднице ведьмы, которая под музыку ублажала сразу двоих сатиров.
Над этим трагическим зрелищем горела скромная свеча – символ Пертиссимуса, бога познаний. Третий алтарь посвящён был ему, Помнящему. И верно: любое повествование рано или поздно заканчивалось, а после Летописец тщательно его фиксировал, верша свой суд.
Ганс озарял похожей свечой мрачный сюжет и не верил своим глазам. Радость от находки сменилась в его душе… нет, не ужасом. Вернее всего сказать – чувством беспомощности перед роком. Ведь если даже такому герою, как Гангберт, не удалось противиться судьбе, то что может противопоставить ей он, простой исследователь, со своими жалкими беневербумами, ораториями, гармониями и вивономиями? И чем, скажите на милость, сам Ганс отличается от этих филистеров, боящихся всего, что нельзя рассмотреть в узкую замочную скважину смертного разумения, если осуждает кайзера-хютеринга в его священной борьбе?
Ганс открыл свой журнал и записал в нём два слова на первой аркане: маледиктус фаталис – «проклятье обречённости».
Но было и ещë кое-что, что тревожило книжника. Если раньше он думал, что Гангберта проклинали невинные жертвы его священной борьбы, то теперь было ясно: проклятья кайзера – дело рук убитых им чертей. Во что бы то ни стало нельзя было допустить, чтобы история Клотильды и Оддбьорга окончилась убийством!
– Прекрасная история, не правда ли? – Клотильда дала Гансу время, чтобы дочитать и осмыслить прочитанное. – И это происходило здесь, у подножия Снакфьелль.
– Воистину, Скюльптюр – настоящий мастер, – проговорил Ганс, разглядывая барельефы.
И тут взгляд эрудита упал на сам алтарь Орднунга. На нём было подношение – огромный желтоватый клык на резной костяной подставке.
– А это… – Ганс подошёл поближе, дабы как следует разглядеть священный дар.
– Да, совершенно верно. Это клык самого Лаписерпентовиридеуса. По крайней мере, так принято считать у нас в семье.
– Он больше локтя в длину. В наши дни ни у кого таких нет. Восхитительно! А ведь есть скептики, полагающие, что драконы не вымерли, но вовсе не существовали.
– А на алтаре Хютера, Ганс, есть ещё железа, из которой дракон изрыгал огонь. – Клотильда обратила внимание эрудита на громоздкую пыльную колбу, наполненную желтоватым раствором. Внутри плавал бесформенный кусок плоти размером с Гансову голову, о природе и назначении которого без подсказки ордфрау магус мог бы только догадываться.