– Тени! Тянутся против света! Прямо к нам!
Все схватились за оружие – все, кроме Ганса, поперхнувшегося тием. Но, кажется, больше всех испугались сами тени. Они отпрянули обратно в лес, сплелись с отбрасывавшими их стволами. Морок рассеялся.
Однако Ганс всё не мог успокоиться. Он трясся то ли от страха, то ли от болезненного озноба, тщетно пытался обхватить голову руками, хрипел или не дышал вовсе да сучил ногами. Бернар обнял его, успокаивая.
– Нам угрожают тени. – Непонятно было, издевался Вмятина или, наоборот, испугался вместе с остальными.
– Я не могу стрелять по теням! – прошипел Бернар. – Так, Нисса, как защититься от теней? Срочно!
– Откуда мне знать?!
– Ты ж колдунья! Ведьма, магиня… Вас же этому учат!
– Дурак, нас не учили мальтеории! Эта субдоктрина не входит в эрудицкие шт… Это чертоведение, понимаешь? Им занимаются только… только такие, как он. – Нисса перевела взгляд на Ганса и совсем сникла.
Был лишь один смертный, которого Ганс боялся больше, чем отца, – это батюшкин доезжачий, Ряха. У него было одно ухо, а через всё лицо тянулся шрам. После того как отец впервые взял Ганса на охоту, юноша неделю бился в истерике. Псы разорвали зайца на части, а Ряха сам откусил ему голову. После этой сцены эрудит до смерти боялся собак, и теперь, когда тени в лесу начали принимать облик легавых псов, этот страх расцвёл в нём и раскрылся, как переломленная пополам тушка зайца, брызжущая алой кровью.
Только когда Бернар схватил Ганса за плечи, приподнял и изо всех сил встряхнул, эрудит пришёл в себя и понял, что от него требуется. Трясущимися руками он достал из коробки для висцеры мешок с солью, пузырёк с заячьей кровью, напитал этой кровью соль и принялся обносить лагерь защитным кругом.
– Ух, жёлуди-орехи! – воскликнул Чкт, подскакивая к костру. – Я чуть всю шерсть не растерял! Прекрасно!
– Подожди, тебе нравится пугаться? – Нисса до сих пор пыталась выровнять дыхание.
– Нет конечно! Но во мне столько страсти сейчас! Я обращусь к Мельте!
И бельчонок начал свой ритуальный танец, следуя внутреннему ритму да треску огня. Он ловко скакал по земле, кувыркался, крутил хвостом и извивался змеёю. А порой переходил к столь непристойным движениям, что гнома невольно отводила взгляд. Бернар зато, напротив, смотрел заворожённо и постукивал каблуком в такт.
– Ты никогда не бывала на оргии в Храме Весны? – спросил он гному шёпотом.
– Нет! – мотнула она головой. – Я хожу в Осенний храм, мы там молимся богам, лофатаки с ними заключаем, а не… кхм…
– Да! Да-а-а! – в экстазе запищал Чкт, без сил падая навзничь. – Я понял тебя… Я понял…
– Ты понял Ниссу? – уточнил Вмятина.
– Нет, нет, Мельту, я понял, зачем она меня направила сюда… Сейчас отдышусь… и расскажу.
– Эй, мельтийский угодник, я вчера земляники набрал, будешь? – спросил Бернар, протягивая ягоды, которые Чкт тут же слопал.
– О да! Спасибо! То, что нужно! М-м-м… Да, так вот: Мельта хочет вернуть сюда весну.
К этому моменту Ганс закончил обносить лагерь соляным кругом и вернулся к остальным послушать святого угодника.
– Это место страдает, но мы можем его спасти. Обращение времён года – замысел богов. Но в долине его нет, Ётунвель встал, не работает – то противно Бессмертным. Мельнанэт не может больше ждать. Она хочет, чтобы сюда наконец пришло тепло, пришла весна. Сейчас Шпре, месяц Мельты, она нам благоволит. А когда придёт Нуи… никому не ведома воля Истэбенэль. Нам нужно успеть до конца Шпре. Значит, у нас осталось всего три дня, чтобы устроить здесь весну.
– Я придерживаюсь старой гномьей позиции о том, что боги всегда бесстрастны, – заявила Нисса. – Если Мельта не может ждать, так почему она не запустит здесь Ётунвель одной своей волей?
– Я и есть её воля, – пискнул бельчонок.
– Масштабно, – прокомментировала Нисса.
– Ну, положим, река всё ещё течёт, Хютер и Луна ходят по небосводу, снег падает, а значит, положение не катастрофическое. – Ганс зябко потёр руками плечи. – Впрочем, весна здесь явно не помешала бы. Первертивная природа происходящего в этом месте не вызывает сомнения. И если бы мне пришлось творить опус, ускоряющий приход весны, лучшего темпуса[26], чем Шпре, придумать было бы нельзя.
На мгновение все замолчали.
– Василиски, духи, боги, – проворчал Бернар и широко зевнул. – Пойду-ка я спать. Глядишь, весна сама придёт.
Ганс проснулся от странной возни. В его палатку кто-то лез. Вор? Но откуда взяться вору в этих турлах? Дикий зверь? Но ведь Чкт говорил, что даже зверей здесь нет.
– Кто здесь? – пробормотал эрудит, вглядываясь в густую тьму.
– Ганс, это я, – услышал он в ответ шёпот Бернара.
В ночной тиши этот шёпот звучал как полная противоположность этой долине, её трагическому летаргическому сну. Здесь даже ветер оставил попытки расшевелить ветви застывших в забытьи елей. Снег не скрипел, не шелестела позёмка. Единственным признаком жизни был пар от дыхания двух первопроходцев.
– Что ты, сатир побери, забыл в моей палатке?! – возмутился книжник, стряхивая с себя остатки сна.
– Я пришёл спать, – невозмутимо ответил полуэльф. – Вместе теплее.
– Спать? – переспросил Ганс.
Спросонья значения слов доходили до эрудита медленно, как будто сами едва держались на ногах. Но чем явственнее оформлялось в голове чародея понимание происходящего, тем сильнее его глаза вылезали из орбит.
– Нет! Это исключено, – наконец выдавил из себя потревоженный книжник.
– Уверен? – не сдавался Бернар. – Холод могильный, а ты вон и так простыл.
Как бы в подтверждение слов юного следопыта снаружи в палатку медленно вползала стужа. Тоненький шерстяной спальник, купленный Гансом ещё на этой седмице, казался сейчас бесполезной простынкой. К холоду примешивался какой-то едва уловимый сладковатый аромат.
– Чем это пахнет? – принюхался Ганс.
– А чем-то пахнет? – насторожился Бернар, оглядываясь. Вокруг молчал лес, погружённый в ночной мрак. – Я ничего не чую…
– От тебя пахнет, – ответил эрудит, размышляя. – Что-то сладкое. Что-то южное, эльфийское. С кислинкой.
– А, должно быть, мой о-дэ-кюлон. Цитрон и кремовая лаванда – весенние ноты! Я подумал, он будет как раз ко времени. Не нравится такое, да?
– Вовсе нет… Вернее, да, совсем не нравится! – поспешил Ганс поправить себя. – Слишком сладкий. И с кислинкой. Я против.
– Ты против сладости? Или против кислинки? Или против эльфийских ле-амбрэ в целом? – Бернар шептал тихо-тихо, чтобы не беспокоить остальных.
– Я против этих эльфийских разговоров в целом! – выпалил напряжённый Ганс. – Я хочу спокойно спать в одиночестве!
– Ой, я и не думал с тобой болтать всю ночь! – изумился Бернар с лёгкой обидой в голосе. – С чего ты это взял?
– А зачем этот эльфийский запах?
– Так я всегда ношу о-дэ-кюлон. Поход – это не повод превращаться в гоблина. Особенно если ты древний люд. – Бернар нарочито шмыгнул носом. – Ладно, нет – значит нет. Пойду греться к Ниссе и этому… Чиктапфчхи.
Сам не понимая почему, Ганс почувствовал острое желание оправдаться, но, пока он подбирал слова, юный следопыт уже ушёл. Ещё котелок или два эрудит мысленно излагал сам себе доводы о том, как следует достойному мужу ухаживать за собой, и даже что-то отвечал на них с позиции Бернара – пока природа не взяла своё и магус снова не провалился в сон. Гансу снилась матушка – такая же бледная и черноволосая, как и он сам. Она вышивала, изредка поглядывая на сына и улыбаясь уголками рта. Ганс играл ей на скрипке цвета жгучей страсти. Инструмент был велик маленькому мальчику – едва помещался под мышкой, а короткая рука еле дотягивалась до грифа, чтобы зажать тугую струну. Пальцы болели, юный музыкант то и дело сбивался, скрипка при этом душераздирающе взвизгивала. Мелкий бесёнок – с клочковатой спутанной шерстью, огромными ушами, миниатюрными рожками и длинными узловатыми пальцами – поправлял его. Левый глаз странного гувернёра был затянут бельмом, зато правым он вращал буквально во все стороны, ни на чём не задерживая взгляда.
Сон этот не на шутку встревожил Ганса, несмотря на то что в нём никто не плакал, никто никого не обвивал и не душил. Ганс вспомнил, что этот сон ему уже снился – так давно, что он позабыл об этом. Если быть точным, сны о матушке не посещали Ганса с тех самых пор, как приказал долго жить его отец, риттер Олаф Глабер, граф фон Аскенгласс. То есть, получается, больше дюжины лет.
Бернар, напротив, спал беспокойно. Он слышал плач младенца, доносящийся с реки. Под этот плач змеи выползали из леса и обвивали Бернара. Он лежал в шипящем копошащемся клубке, и дышать становилось всё труднее.
Нисса во сне прибилась к пушистому бельчонку, и дальше они так и спали в обнимку. Но и им приснились змеи и плач младенца.
Вмятина и Зубило не нуждались во сне. Они всю ночь смотрели по сторонам, охраняя покой своих спутников. Благо что Вмятина мог смотреть сразу во все стороны, не поворачиваясь.
Только если пристально вглядываться, можно было заметить, как тут и там от теней деревьев отделялись полупрозрачные собачьи силуэты. Теневые псы разевали зубастые пасти, вываливали длинные языки и следили за лагерем немигающими жёлтыми глазами.
Глава, знакомящая нас с солью Бергхоф и её трагической судьбой
Акмэ учит нас, что лучшая трагедия по своему составу должна воспроизводить страшные и вызывающие сострадание события. Потому фабула трагедии представляет переход от счастья к несчастью – не вследствие преступности, но вследствие роковой ошибки смертного скорее лучшего, чем худшего.
Плач младенца, друзья мои! Что может заставить ребёнка плакать морозной ночью в горах? Конечно, дитю только дай повод – оно тут же начнёт голосить. Но если родитель находится рядом с малышом, то как может он не утешить его, не накормить, не убаюкать? Если младенец орёт дурниной всю ночь, значит, он остался один. Повторюсь: морозной ночью в горах. Где люди ни с того ни с сего превращаются в камень и где из-за деревьев к вам тянутся хищные тени. Может, ребёнок в опасности? А может, опасен он сам?