Патриция, закусив губу, возвращается в дом. Колтон уже пять минут, как скрылся из виду, даже придорожная пыль успела улечься, пока она мечтала о будущем.
– Что-то такое, что заинтересовало бы мистера Рида?..
Медленно, осторожно она идет наверх, так же, как и все дети дома семьи Дюран, избегая ненавистных скрипучих половиц. Быть дома одной ей нравится: не так много шума, но и совсем расставаться с братьями и отцом она не желает. Кто бы что ни говорил, она любит свою землю и семью. Просто, в отличие от братьев, она не свободна в выборе. У нее одна судьба: найти мужа и обустроить семейный очаг.
Патриция идет к спальне медленно, мимо чужих дверей. Ее комната рядом с родительской: сначала за ней следила матушка, теперь приглядывает отец. Она улыбается, окрыленная надеждой скоро съехать в чудесный дом ближе к реке.
Зайдя, она сразу запирает дверь на ключ, подходит к окнам и зашторивает их так, что комната превращается в темницу. Патриция делает несколько кругов по комнате, подходит к трюмо и нервно прикусывает кончик пальца. Идет к шкафу. Делает еще круг по комнате. Нет, она не сдастся просто так. У нее есть что предложить этому миру. Она глубоко вздыхает и прикрывает глаза, подойдя к комоду с нижним бельем. Накатывают воспоминания: как она заметила Франческо, вымокшего под дождем, как на следующий же день отец погнал всех на реку.
Патриция открывает ящик, опускает глаза и на выдохе произносит:
– Колтон…
Глава 7
Церковь. Одно слово – так много значений. Но в это непозволительно ранее воскресное утро сидеть здесь – сущая пытка.
Для человека, который часто выходит в поле, когда солнце лишь выглядывает из-за ширмы горизонта, сегодня я подозрительно сильно хочу спать. Патриция клялась, что они с братьями вынесут мне дверь, если я не поднимусь в ближайшие полчаса. К сожалению, у меня, как всегда, не нашлось причины усомниться в угрозе, и, приложив все силы мира, я встал с кровати, попутно чуть не шлепнувшись на пол.
Служба начинается в восемь, но отец, следуя кодексу дружелюбного соседа, всегда приходит на полчаса раньше – переговорить с друзьями и их женами. К его учтивости стоит прибавить подготовку повозок и дорогу. В общем, времени поспать и вовсе нет. Благо отец знает мое отношение к церкви, поэтому давно разрешает занимать самый последний ряд в углу. Там, если я вдруг засну на службе, мой позор заметит разве что Бог. С другой стороны, мне тоже видно, кому из прихожан не хочется тратить три часа, чинно просиживая штаны на твердых лавочках.
Патриция, просто воплощение святости, сидит в первом ряду. Джейден и Хантер устроились позади нее и тихо переговариваются. Служба вот-вот начнется, и я уже готовлюсь вздремнуть. Впереди еще четыре пустых ряда, вокруг – тоже пустота. Но тут я поднимаю глаза от своих ботинок и вижу их. Ридов.
Их не узнать просто невозможно: эти рыжие волосы, особенно сразу у пяти человек, привлекают внимание. Шестой – лысый.
Младшие Риды устраиваются на втором ряду. Я вижу, как их отец здоровается с моим. Колтон отчего-то сел на край ряда и, не отрываясь, смотрит на церковные витражи.
Мистер Рид возвращается к сыновьям. Забавно: рыжее семейство уселось на правом ряду. И это опять уводит меня в какую-то философию: о том, что у каждого луча есть тень, у левой стороны – правая, у добра – зло. Мы познаем суть одних вещей, отторгая другие. Правда, даже я не понимаю, отчего решил, что на левой стороне сидят хорошие парни. Может, потому что здесь сижу я? Но яркое рыжее пятно режет мне глаза в свете тусклого пламени свечей. Какова вероятность, что отец заметит мое отсутствие? Я сокрушенно вздыхаю и опускаю взгляд. Это будут очень долгие три часа. Но пока я смотрел на пять рыжих голов и одну бритую, меня не покидало чувство какой-то… неправильности? Что-то тут не то, вот только утром с меня гениальных мыслей не дождешься.
Устав сутулиться, я откидываюсь на спинку лавочки. И чуть ли не верещу, как голодная коза перед стогом свежескошенной травы, когда прищемляю чью-то руку.
– Ай! Франческо! Больно же! Как дела?! – Грегори отдергивает ладонь.
Стоит взять еще пару уроков арифметики. Одно рыжее недоразумение ведь рассказывало, что оно – шестой сын в семье. А я насчитал только шесть Ридов! Грегори с отцом не было. Честно, удивлен, что забыл о его невыносимом величестве. Он, как правильно, не дает о себе забыть ни на секунду. Вчера, пока Грегори где-то гулял, я то и дело оглядывался в поисках его глупой веснушчатой физиономии. Патриция только вздыхала и закатывала глаза, потешаясь надо мной, но учитывая подавленное настроение Грегори при нашем расставании, его пропажа меня невольно встревожила. К вещам, которые раздражают тебя из-за дня в день, привыкаешь, и их исчезновение порой злит еще больше. И вот я прищемил ему руку. Считаю, он, заслужил это за свой чересчур довольный вид. Церковь! Воскресенье! Утро!
Я прикрываю глаза на невероятно долгую секунду. Церковь дурманит меня своим запахом, зыбкой тишиной и спокойствием. Среди сотен прихожан я ведь чужой, я не отношусь ко всем этим помпезным обрядам так серьезно, я вообще часто не понимаю, как отношусь к Богу. Разве вера – не ответственность, которую мы сами взваливаем себе на плечи? И кто же тогда не дает мне встать и уйти? Я открываю глаза, полный вопросов без ответов.
– Грегори, а ты…
«…веруешь ревностно, как подобает?» Но я не договариваю.
Возвращаю взгляд к алтарю, потом смотрю на остальных Ридов. Нет. Едва ли. Грегори другой, не удивлюсь, если он так же далек от Бога, как от своей семьи.
Пламя свеч золотит его лицо, окутывает тенями, блестит в глазах. Веснушки подобны восковым слезам все тех же свечей. Я неожиданно замечаю, что на голове Грегори нет кепи. Я почту за честь, если помог ему перестать стесняться самого себя. Волосы вихрящимися, пламенеющими потоками обрамляют его лицо. Правильно матушка говорила, есть люди, сияющие и без солнечного света. Правда… можно вспомнить и Икара, вместе с крыльями получившего от отца погибель. Внутренний свет Грегори – благо или проклятие? Согреет или сожжет дотла?
– Ты чего не с братьями и отцом? – шепчу я. Никто на нас не смотрит, никому мы не интересны, и все же, все же… все же не хочется мешать Богу.
Улыбка остается на лице Грегори, а вот брови задумчиво приподнимаются.
– А когда это я был с ними? Лучше посижу с тобой.
И правда… В голове звенит пустота. Между нами повисает тишина, но в ней нет неловкости.
– Не люблю церкви. У меня очень-очень много вопросов к Богу и один из них – его желание слушать нас с утра. – Грегори широко зевает, прикрывая рот рукой.
– Да. Слишком рано.
– Открою тебе страшный секрет. – Он смотрит по сторонам, комично изображая опаску. А ведь нас от всех этих праведников будто отделяет стена, мы можем шептаться, о чем вздумается. – Мой отец ходит сюда, чтобы строить из себя святошу. Нет, он правда верит, но не настолько, чтобы сидеть тут три часа. – Почему-то я не удивлен. – Братья примерно такие же. – Голос Грегори почти незаметно срывается, словно у него в горле комок. – Мать верила.
– Моя тоже.
Как же между нами много общего. Он прежде не рассказывал о матери ничего конкретного. Хотел бы я посмотреть на женщину, которая родила целых шесть мальчиков. А еще интересно… посещают ли голову Грегори вопросы о бессмертии души? Страх ошибиться в своем пренебрежении к церковным таинствам и вечно молить о прощении в чистилище? Эта грань – между «верить в Бога» и «прилежно таскаться в церковь ранним утром, чтобы эту веру доказать» – всегда меня смущала.
Я краем глаза смотрю на Грегори, а его взор обращен вперед, к алтарной статуе Христа. Она и впрямь завораживает. Вот только почему-то я готов биться об заклад, не о Боге сейчас думает Грегори. Я знаю его всего ничего, однако с легкостью замечаю, как серые, словно осеннее небо, глаза становятся бездной, полной грусти. Обычно он такой, когда разговор заходит о семье. Что не так сейчас, Грегори?
– Устал я от всего, Франческо… – шепчет он. Такое ощущение, что он не ко мне обращается, а к статуе. – Хотя разве может человек, вставший раньше солнца, чувствовать себя по-другому?
Мне кажется, я кожей, всем нутром чувствую, как ему хочется оторвать взгляд от алтаря, но Грегори терпит неудачу.
– Франческо, во мне нет сил двигаться. Я останусь в этом городе живой или мертвый, но с места уже не двинусь. Никогда.
– Грегори… – Я шумно сглатываю, и, кажется, вся церковь слышит это. – Я тоже устал. Много работы, много обязанностей, много мыслей. Церковь – место куда люди приходят поговорить не только с Богом, но и с самим собой. Я чем-то похож на… – В глотке замирает фраза «на твоего отца», не хочу быть похожим на мистера Рида. – Во мне, наверное, не так много веры, как должно быть. Зато сегодня я впервые здесь не одинок. Спасибо, что ты сел со мной.
И вот я сказал это! Как вообще у меня хватило духу? Но ведь это правда. После предложения мистера Рида я не нахожу себе места. Кичусь, задираю нос к небу, поступаю необдуманно – а на самом деле меня пожирает страх за свою долину, будущее и семью. И пора признать: я почему-то успокаиваюсь рядом с Грегори, слушая его простые слова, что сквозят тоской. Я правда рад, что он здесь.
– Итак, начнем, – громко объявляет священник.
Господи, прошу. Дай пережить эти три часа и не уснуть.
– Сегодня мы поговорим о стяжательстве и алчности. Десятая заповедь гласит: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».
Сложно мне слушать про алчность, когда вся наша семья раз за разом промывает ил в реке, ища золото. Читать такие проповеди в местах, где кого-то уже ослепил золотой блеск, – пустая трата времени и сотрясание воздуха. И вообще, я думаю…
– О, если Господь мой спаситель, то почему я сижу здесь и слушаю то, чего слушать не хочу?
Я смотрю на Грегори и с удивлением понимаю: он злится, и куда сильнее, чем я. После давней ссоры он почти не позволял себя даже в шутку хмурить брови, а сейчас сидит и плюется словами, словно какой-то туземец – ядовитыми дротиками. А целился он непонятно в кого. В священника? В Библию? В Бога?