– Вероятно, это я должен вызвать вас на дуэль, мистер Дюран. – От слов мистера Рида я резко вздыхаю, и мир вокруг предательски кружится.
Нет. Его мысли, его планы останутся при нем, он никого не тронет, пока есть возможность получить желаемое более легким, менее шумным путем. Слишком он хитер и осторожен, чертов янки. Но он не сдастся, и я знаю причину. Золото.
Единственное, о чем мечтает человек, охваченный жадностью и ослепленный блеском, – это еще больше золота. Да что там, я видел, как горели глаза даже у моих братьев, когда это слово хрусталем разбилось о стены нашего дома. Ну почему только я вижу в золоте больше угрозы, чем спасения? Как будто только мне известно, почему Колтон стал обхаживать сестру, почему Риды не сидели на месте, почему они хотят выкупить ранчо. Но отец прав. Нас так просто не взять. Дикий Запад даже более горд, чем Юг. У нас есть воля, и эта воля спрятана в нашей земле, реках, горах.
– Мистер Рид, вы соскучились по своей покойной жене? Вы когда в последний раз видели револьвер? Пожалейте своих сыновей. – Мой отец усмехается. Не могу понять, то ли ярость его отступила, то ли, наоборот, он прямо сейчас прихлопнет мистера Рида. – Я даю вам последний шанс убраться. Повторять в третий раз не буду.
– Вы, мистер Дюран, ослеплены гордыней, – шипит мистер Рид. Он унижен, но глаз не отводит. Его следующие слова сочатся ядом: – Однако мне ясно видно, как вы бравируете. Кичитесь своей силой, боитесь признать слабости.
Вот что он задумал. Его цель – уязвить нашу гордость… гордость. Я открываю рот, чтобы вмешаться… но как? Калифорния, дикая, вольная, богатая – и мой дом тоже, я не собираюсь слушать насмешки янки.
– Я путешествую по Америке много лет, – тихо продолжает мистер Рид. – Больше лет, чем вашему старшему сыну, мистер Дюран. И уже трижды связывался с такими дикарями, как вы. И с южанами, и с вашими соседями поближе… Штаты меняются, а ваша гордыня нет. Язык честного американца не повернется назвать это гордостью. Фрукты, кобылы, металлы, хлопок, табак, сахар… Вам кажется, что богатство ваших краев возносит вас над Севером. Янки… вы называете нас янки, смеетесь за нашими спинами! Но правда проста. Вы все – наша дойная корова.
Я понимаю, что отец в шаге от убийства. Все фигуры речи в моей голове на глазах превращаются в явь. А самое ужасное, что и я готов разорвать этого янки на куски и закопать под кленами. Он за минуту облил помоями все, во что мы верим, и безнаказанным уже не уйдет. Весь город через полчаса будет в курсе этой ссоры, и отец ни в коем случае не спустит такое оскорбление. Я кидаю взгляд на Грегори. Он отошел на шаг назад, в темноту, и я уже не могу нормально различить черты его лица, лишь волосы потухшим костром цепляют взгляд. Его поглощает тьма.
Мы вчетвером ведем каждый свою войну. Я за землю, отец – за гордость, Грегори – за свою душу, а мистер Рид – за ненавистное золото. Только судьба и время рассудит, кто из нас прав. Интересно, на какие же уловки пойдет теперь мистер Рид, чтобы продолжить свое сражение?
– Вы, мистер Дюран, такой же, хотя казались куда умнее.
Мой отец открывает рот – возможно, чтобы пресечь вопиющую лесть, – но мистер Рид не позволяет.
– Вы, конечно, управляетесь с револьвером лучше моего, а что насчет лошадей?
Я вижу, как отец чуть ли не задыхается от возмущения. Он занимался лошадьми всю жизнь, научился ездить верхом до того, как ходить!
– Мы провели всю жизнь в дороге и участвовали в десятке скачек. Что думаете, мистер Дюран? Готовы побороться за честь вашего штата там, где вы хвастаете больше всего?
– Да ржавая подкова моих лошадей скачет во сто крат лучше ваших кляч. – Отец качает головой. – На вашем месте я выбрал бы смерть.
– Смерть сама разберется, кого ей прибрать, – холодно бросает мистер Рид, медлит и чуть тише продолжает: – Предлагаю увеличить ставки, раз вам так хочется крови, мистер Дюран. Конечно же, если ваши лошади настолько хороши.
– Валяйте.
– Ранчо, – ровно говорит мистер Рид.
Кажется, в это мгновение мое сердце останавливается.
– Если Колтон одержит победу в скачках, вы отдадите мне ранчо за один цент. – Он ухмыляется, мой же отец стоит с каменным лицом, будто каждый день рискует всем. – Если ваш сын придет первым, то мы уедем из города и оставим сумму в пять раз больше годовой аренды, а Колтона я велю выпороть на площади. И будем квиты.
– Часть, где вы воспитываете своих детей, мне нравится больше всего. – Отец поводит головой так резко, что хрустит шеей.
– По рукам. – И мистер Рид протягивает ладонь.
Мой отец с трудом сдерживает гримасу омерзения, отвечая на рукопожатие. А потом, не глядя на нас всех, велит:
– Вы, трое балбесов, домой. Живо. Потом поговорим.
– Но…
– Франческо. – Он сердито смотрит на меня. – Домой.
А я всего лишь хотел спросить, что нам делать с Грегори? Он остался не при деле. Если мы дикари, а Риды – просвещенные северяне, то кто эта потерянная душа? Разве наша добрая земля не приютит еще одного человека? Почему мне кажется, что за моей спиной умирает надежда, а страх разрастается подобно сорнякам после дождя? Я готов вырывать их руками, до кровавых мозолей, и в грозу, и в зной, чтобы ни одного не осталось. Я не буду перечить отцу, но не могу и бросить вот так Грегори, который поступился семьей ради нас. В буре мыслей я вижу, как Джейден и Хантер покидают бар, как Элис возвращается за стойку, как мистер Рид пытается привести в чувство своих детей… А еще я слышу дыхание Грегори. Он волнуется, я знаю. Секунда решает все. Мой отец делает шаг к дверям, и у меня не больше мгновения.
Грегори стоит с опущенной головой и смотрит себе под ноги, но, будто почувствовав мой взгляд, наконец медленно отрывает глаза от вздувшихся досок. Как мне без слов сказать ему: «Ты можешь вернуться на сеновал через пару часов»? Я на Рее, а у него нет лошади. Пока Грегори доберется до ранчо, я успею поговорить с отцом, утешить Патрицию и хоть чуть-чуть прийти в себя.
Я смыкаю ладони, а потом расставляю пальцы, изображая дыру в потолке нашего сеновала. Господи, надеюсь, Грегори понял. Он кивает и, возможно, впервые за все это время выдыхает.
Мне не хочется оставлять его, но я ухожу.
– Отец убьет нас, – шипит Хантер, едва я выхожу из салуна. – Он не ответил ни на один из моих вопросов. Франческо, он не знает о самом главном… Слухи дойдут до него, и тогда нам крышка! Если он узнает, что именно нашла Патриция и из-за чего вся суматоха, он закопает нас на заднем дворе.
– Не паникуй. – Я оглядываюсь на салун. Мы успели отойти совсем недалеко, на пару кварталов. – Надеюсь, с Грегори все будет в порядке…
– Да что ты заладил о своем Грегори? – хмурится Джейден. – Он разве не один из них?
– Он ничей, Джейден. – Я глубоко вздыхаю и подхожу к Рею.
Он, чудится мне, не отрывает взгляд от салунных дверей. Я отвязываю его, но мой дьявол вдруг начинает ржать и вырываться.
– Прости, сейчас нам надо уйти, – успокаивающе шепчу я, но думаю вовсе не о своем коне. – Мы еще увидимся сегодня, обещаю.
Солнце скрылось. Небо опустело. Семья двинулась домой, а я стою с Реем на месте. Силы вдруг покидают меня.
Подняв голову, я смотрю в небо. Как же хочется дождя, чтобы унесло все: и город, и Ридов, и ранчо, и меня. Я никогда не сталкивался с подобным. С такими подлецами. Весь мой мир трещит по швам и грозится развалиться на части. Потерять ранчо для меня – смерть. Поэтому если они обидят кого-то из нас снова, я лучше порешу их, и пусть меня хоть повесят. Я не отдам им ни горсти моей земли.
Голова клонится вниз, как у марионетки, которой перерубили нити. А потом мои глаза встречаются с глазами Грегори. Он успел выйти из салуна и стоит посреди дороги, за его спиной Риды выползают кто как и бредут к лошадям. Я чувствую, что предаю его. Бросаю, как и остальные, но сейчас выбора нет. Он кивает мне в сторону дороги, призывая двигаться вперед. И я иду.
Я должен спасти ранчо. И я попытаюсь.
Я сижу на куче сена. Вот все мое эмоциональное состояние. Если бы кто-то подошел и спросил, почему мое лицо такое напряженное, я бы ответил: «А факта, что я сижу на куче сена, недостаточно для объяснения?»
Семейные разборки затянулись на четыре часа, и в них отец так и не узнал про золото. Каким-то образом никто из нас не проболтался, а Патриция только плакала, сколько бы отец ни допытывал ее о мерзавце Колтоне. Я видел, как часто он закрывал глаза и отворачивался к окну. Так он делал, когда вспоминал о матушке. Только она понимала девичье сердце Патриции. В итоге отец разогнал нас всех спать и назначил семейный совет на полдень завтрашнего дня, отменив всю работу. Даже рабы получили выходной. Но я-то знаю, никто глаз до рассвета не сомкнет.
Я встревожился, когда не нашел Грегори на сеновале или поблизости. И вот я жду его, жду в полном одиночестве, а отвратительные мысли вцепились в меня когтями с новой силой. Да где же Грегори? Я уже готов идти за револьвером, а затем к Ридам: что, если они…
– Что с лицом, Франческо? – разносится в ночи знакомый голос.
Голову мне поднимать отчего-то страшно. Какой там ответ я заготовил?
– А то ты не понимаешь! – щетинюсь я и все же вскидываюсь. Впрочем, почти сразу приходится умерить пыл. Грегори выглядит потрепанным, уставшим и потерянным. – Что с тобой случилось? Тебе досталось? Опять…
– Нет, – качает головой он. – Пройдемся?
– Конечно.
Грегори, кажется, не прочь уснуть на ближайшие сто лет. Таким замученным я его никогда не видел. Я то и дело посматриваю на него, пока мы бредем к хлопковому полю. Я просто не знаю, о чем заговаривать.
Он тоже молчит. А ведь Грегори редко молчит. Прежде его праздная болтовня меня страшно раздражала, но сейчас я с нетерпением жду какой-нибудь глупости. Мне уже кажется, что мы вообще уйдем непонятно куда, но тут он резко сворачивает – и шагает в один из рядов хлопка. И вновь вокруг нас смыкается тишина. Мы идем дальше. Сколько в ногах Грегори сил? Он как перекати-поле, неприкаянный.