таком деле?
Мир свистит и завывает, я прикрываю глаза. Вот бы уснуть или потерять сознание. На улице ни души, кроме меня; Грегори тенью стоит в дверном проеме. Что будет с моей землей? Спас я ее или потерял?
Я делаю первый шаг по ступенькам крыльца и шатаюсь из стороны в сторону. Кажется, я никогда не был настолько близок к своей земле, сейчас я полностью растворяюсь в ней. Кончики пальцев обдает холодом, словно я сунул их в горный ручей, ветер тянет за волосы, хватает за шею. Я прижимаю руки к груди и продолжаю идти с закрытыми глазами. Отчего нельзя всегда быть в темноте? Отчего нужно вообще быть? Теплая рука ложится между лопаток, не подталкивая, лишь напоминая: необходимо двигаться. Меня ждут.
К дальнему амбару ведет узкая тропинка, по ней может идти лишь один человек. Не хочу, чтобы Грегори смотрел на меня своим внимательным взглядом. Я желаю уйти в себя настолько глубоко, чтобы очнуться через пару десятков лет. Руки непроизвольно начинают дрожать, а я продолжаю шагать вперед. Иногда меня клонит вбок, как траву под порывами ветра, глаза едва получается приоткрыть. Обычно в ту часть двора идти минут двадцать, сейчас мне показалось, что я сделал два шага – и очутился там. Да. Точно. Два шага. До скачек и после. Скачки саблей разрубили мой мир напополам.
Мы с Грегори застываем около ветхого здания и смотрим на тусклый свет внутри. Отец оставил там керосиновую лампу. Не знаю зачем. Не могу даже думать. Неужели, чтобы я не… промахнулся? Я дергаю головой и выбрасываю эту мысль. Пусть вместе с опавшей листвой затеряется в долине, где ее уже не сможет найти никто и никогда. Я протягиваю руку вперед. Дрожит так, будто я немощный старик. Ладонь опускается. Вместе с раскатом грома. Дождя нет.
– Я пойду… Я хочу попрощаться.
– Хорошо.
Я открываю дверь с еле слышным скрипом. Я окончательно потерял связь с телом. В ушах шумит, перед глазами плывет. Страх и боль расползаются от груди змеями, которые пригрелись на шее, не давая вздохнуть; на конечностях, не позволяя двигаться вперед.
Полночь заберет у меня самое дорогое.
Рей лежит на расстеленном покрывале. Почти не двигался с места, где мы его положили. Нога перевязана. Мы постарались обработать ее, чтобы не началось заражение крови и гниение, но, судя по запаху, не удалось. Он смотрит на меня и тяжело дышит. А я…
Стоит попросить Грегори все же выстрелить мне в лоб.
Попросить милосердия.
Я прошу у мира лишь каплю – одну избавительную пулю.
Рей, как Высший Судья, не сводит с меня глаз. Колени подгибаются. Надолго меня не хватит. Я исчерпал свои силы два дня назад. Сено хрустит под ногами, жаль, что не кости.
Я падаю подле Рея как подрубленный, а он тут же сует мне свою голову и кладет на колени. Он тяжело дышит, еле слышно хрипит. Ему больно. Ему нестерпимо больно, и он устал… Я обнимаю его шею руками и некрепко сжимаю. Тело дрожит. Перед глазами стоят его первые попытки ходить. Тогда ноги казались такими несуразно длинными и тонкими, а сейчас…
– Дружище, ты же знаешь, как я люблю тебя? Ведь знаешь? – Я прижимаюсь сильнее, чувствуя, как он делает тоже самое. – Не стоило тебе спасать меня. Посмотри на меня… Я здоровый и целый. Ну проиграли бы скачки. – Я крепко зажмуриваюсь, а потом распахиваю глаза, потрясенный. – Черт бы с ними…
До меня наконец-то доходит. По-настоящему доходит. Цена нашего спасенного ранчо – жизнь Рея. Жизнь того, кто стал неотъемлемой частью этой земли.
Я не прощаться пришел, я пришел вырвать свое сердце. Тусклый свет лампы, шум ветра, тяжелые дыхание и осознание собственной ошибки медленно убивают меня. Все вокруг чудится мне клеймом, которое вот-вот выжгут на моей душе. Моя самоуверенность, слепота и гордыня навели прицел на все то, что я не ценил. Не понимаю, как вообще возможна жизнь за пределами этой ночи.
Рей начинает хрипеть сильнее: видимо, боль накатывает новой волной. Он громко ржет и вырывается, отводя голову, его пробивает озноб. Это длится ровно минуту. Эту минуту я не забуду никогда. Хруст, с каким надломилось все мое естество, гремел громче небес.
Рей возвращается в мои объятия, и я начинаю качаться из стороны в сторону, не в силах преодолеть накрывшую меня боль. Что же мне делать, Господь? Такова твоя кара? Да? Измучить не меня, не грешника, а невинного, чистое от людских страстей существо?
– Прости меня… прости меня пожалуйста, Рей. – Воздух крапивой обжигает горло. – Мне бы лечь на твое место, принять все на себя. Я проклинаю всех: Ридов, скачки, Америку, землю и себя. Себя я проклинаю больше всего. – Я затихаю, чтобы собрать последние силы. – Все эти годы ты был для меня опорой. Ты не ездовая лошадь. Ты моя семья. Мы скакали наперегонки с ветром, купались в горной реке, считали звезды и не считали дни, а их, как оказалось, нам отвели не так много… – Я поднимаюсь. – Моя жизнь уже не станет прежней. Не смогу называть ее жизнью.
Он внимательно смотрит на меня. Шагать к двери не сложно, но ошибка – повернуться и встретиться с Реем глазами. Не первый, последний взгляд становится роковым.
Мой друг лежит и умирает. Мой друг принял весь удар на себя. Он несет ответственность за нашу беспечность. За наши ошибки и мечты. Мой друг…
– Франческо!
Выйдя, я просто падаю на тропу и захлебываюсь плачем. Волна, которую я сдерживал два дня, за мгновение накрыла меня и смыла прежнего Франческо. Я закрываю лицо руками. Я совершенно не знаю, что мне делать, лишь размазываю слезы по лицу.
Грегори роняет ружье куда-то в траву, подбегает и падает со мной рядом. Обнимает, а я вцепляюсь в него так, словно от этого зависит, рухнут ли на нас бушующие небеса; так, словно он мог бы спасти меня. Судороги Рея стоят перед глазами. Я кричу. Хватка на моих плечах лишь крепнет. Мне хочется сжаться в точку, исчезнуть.
Наконец я поднимаю глаза и смотрю на Грегори как в первый раз. Кто ты? Не понимаю. Я ничего не понимаю. А все, что я могу выдохнуть:
– Я не могу… Я не могу это сделать! – Я кричу ему в лицо, стараясь быть громче ветра, громче самого Бога. – Убей меня, назови трусом, выжги мне это чертовое клеймо на лбу, но я этого не сделаю! Я не могу! Он умирает по моей вине. Я клюнул на уловки твоего отца, я стал легкой добычей, я решил потешить свою гордость. А он спас меня!
– Франческо! – На словах «твоего отца» я вижу боль в его глазах.
– Что?! Что Грегори?! Ничего уже не исправишь. Он умирает! Мой друг… еще один мой брат.
– Он сделал это, чтобы защитить тебя. Я видел это своими чертовыми глазами! Если бы не он, ты бы переломал себе позвоночник и в лучшем случае стал калекой. Франческо! Он пожертвовал собой так же безвозмездно и смело, как сделал бы ты на его месте. Вот в чем суть вашей связи! – Он неотрывно смотрит в мои глаза. – Он защитил самого дорого для себя человека! Рей герой. Он человечнее многих людей. Франческо… Но он обречен, к утру у него, вероятно, начнется лихорадка. Мы сделали все, что могли, и должны отпустить его.
– Я не могу, я просто не смогу выстрелить, Грегори…
– Я могу.
Мы резко поднимаем головы. Над нами стоит мой отец. Он смотрит прямо на меня, и в его глазах застыла боль. Вряд ли только из-за Рея. Наверное, он вспоминает мать: как обещал ей беречь наши сердца и души от целого мира. И обещание он выполнит. Мой отец пришел сделать то, на чтобы у меня никогда не хватит духа. Он поднимает ружье. Я с усилием распрямляюсь, Грегори отпускает меня, и я обращаю взор к небу, где сверкает молния. Руки безвольно повисают. Слабость, страх и стыд душат меня.
Не говоря ни слова, отец идет в сторону амбара. Я слежу за ним, не моргая. Хочется кинуться в ноги и умолять о пощаде, но… что такое пощада? Отец останавливается у самой двери и, обернувшись, вновь смотрит на меня.
– Мы похороним его на холме, в долине, в месте, которое вы любите всем сердцем.
– Отец… – выдавливаю я.
Скрип двери.
Гром.
Мой крик.
Выстрел.
Потухшая керосиновая лампа…
И потухшая чья-то жизнь.
Глава 14
– И что нам теперь делать? – спрашивает Джейден. Я не поднимаю на него даже взгляда: вопрос обращен ко всем в этой комнате. Все мужчины собрались спустя пять дней… вроде пять, я не считал, после похорон Рея, чтобы обсудить наше будущее. – На ранчо полнейший ад. Сегодня еще два раба сбежали. Мы прошлись с Хантером по тропам в лесу, но не нашли и следа их лагеря.
– Золото, – констатирует отец.
Меня перетряхивает, но я упрямо смотрю в пол. Риды не могли уйти просто так. Они вообще еще не ушли. Спор они проиграли, деньги отдали, кто-то из горожан то и дело запускает в их окна камень, в баре не наливают, а питаются они пустой кашей. Хуже жизни и не придумаешь. Никто не высказал соболезнований по Колтону его отцу, всем плевать на их семейку. Поэтому они и начали болтать про золото. Раньше у них теплилась надежда загрести каждую золотую пылинку себе в карман, теперь же они явно живут по принципу «если не мне, то никому».
И месть удалась. Многие в округе уже обезумели. Грегори рассказал, что отец уже несколько раз наказывал рабов и работников за воровство. Нет-нет, да найдут у них в захоронениях небольшие самородки. Хантер, Джейден и Грегори теперь по периметру караулят долину и стреляют солью в каждого, кто без разрешения пересечет нашу территорию. Отец же злится, что из-за этого хаоса сам не может добывать золото. Однако рассудок еще сохранил и первостепенно думает о нашем благополучии.
А я не думаю. Я тружусь каждый день, чтобы открывать глаза, есть и дышать.
– Нужно придумать, как вложить деньги Ридов в развитие золотодобычи, пока никто покрупнее всякого сброда не решил поселиться в долине. – Отец смотрит на Хантера. – Нужно придумать, откуда взять порох, построить несколько домов, нанять людей и следить за ними, чтобы сами не воровали. Времени немного.
– Динамит достать не проблема. – Хантер поджимает губы. – Но все это очень опасно. Не лучше ли приберечь деньги? Может, обойдемся пока своими силами?