ждые четыре из пяти – в двух шагах от того, чтобы возненавидеть само наше дело…
А он меня, пожалуй, заинтересовал, умеет завести аудиторию… Лицо у него грубовато. Губы оттопырены, глаза прищурены, раскосые, раскосые у него глаза… Хоть и Максимилиан, а прямо монгол какой-то… И, главное, крупно все слеплено. Как будто математик с линейкой и транспортиром размечал территорию для глаз, носа, рта. Разметил математически правильно, да. Соразмерно, – если смотреть на взаимное расположение всех ниш и выпуклостей. Но все в целом – слишком велико. Словно из лица резали плакат. Честный, умный, волевой… плакат. Он говорит, этот Домбровски, а плакатик остается в неподвижности, как рисунок на скале, как снежная пустыня… Не люблю. И не полюблю никогда.
– …А теперь давайте сделаем вот что, – продолжал свою работу премьер-комиссар, – я отвернусь и брат майор отвернется. Никто не увидит ваших лиц, никто не будет записывать крикунов… Мы постоим, отвернувшись, ровно одну минуту. А вы шумом и возгласами выразите, насколько я прав. Те самые четверо из пяти… Кричите, что хотите, делайте, что хотите, я не собираюсь вас наказывать. Давайте. Брат майор…
Оба они встали спиной к залу. Поначалу никто ничего не предпринял. Я, признаться, боялся технических штучек: допустим, эта двоица и не станет лично вычислять самых буйных. Но потом, когда им дадут материалы съемки… Такое же благоразумие я ожидал найти и во всех прочих «добровольцах». Однако война, как видно, многих вытряхнула из мозгов.
Вдруг с задних рядов кто-то оглушительно засвистел. Сбился, опять зарядил, да еще выдал в конце несколько издевательских коленец. Домбровски ледяным голос осведомился:
– И это все? У вас еще сорок пять секунд и вы вольны выплеснуть вашу ненависть без последствий. Или я должен поверить, будто любите меня как родных мамочек?
Мой сосед слева вскочил и заорал:
– Ур-род! Ур-родина! Из-за таких как ты…
Что случилось из-за таких, как Домбровски, я интуитивно понимал, но дослушать версию соседа не смог. Конец его фразы потонул во всеобщем гаме.
Зал орал, визжал, выл. Меня так и подмывало присоединиться ко всеобщему буйству, ведь внутри у меня все совершенно так же орало, визжало и выло… Но я сидел тихо, помня о хитрой технике.
Наконец, на последних секундах, кто-то плюнул премьер-комиссару в спину. Беленькая струйка устремилась книзу. А зал моментально успокоился, и непонятно было, отчего. То ли парни исшумелись досрочно, выпустили пар и притихли в самом конце, то ли… то ли… один сделал, а все испугались сделанного.
Мы свободные люди, поэтому кричим, только когда позволено…
Домбровски повернулся.
– Майор, кажется, кто-то плюнул мне в спину? – он спросил это совершенно спокойно, ничуть не выдав голосом гнева и недовольства. Словно осведомился о погоде.
Старший вербовщик, белый, как яичная скорлупа, не нашел сил, чтобы разжать губы и ответить. Он просто кивнул.
– Полагаю, это было лишним, братья-солдаты. И когда я закончу говорить, вы сами поймете, до какой степени это было лишним.
Кто-то из нижних чинов подскочил к Домбровскому, вычистил ему мундир и попятился назад, улыбаясь, в полупоклоне.
Премьер-комиссар, он же полный генерал, если мерить на армейские чины, простецки запрыгнул задницей на подиум, поерзал, поболтал ногами, провел двумя пальцами по лбу, словно припоминая нечто важное. Он сидел, сутулясь, и весь зал в полной тишине уставился на этого маленького человечка, возвышавшегося над первым рядом в лучшем случае на две головы…
– Чего вы все хотите? Чего хотят миллиарды мужчин и женщин по всему Внеземелью, а особенно те, кто молод и в ком кипит энергия? Прежде всего, свободы. Какой свободы хотите вы и какой свободы хотят повсюду и везде? Я вам скажу: свободы абсолютной, самой высокой ее степени! А такая свобода означает прежде всего чистоту. Что такое чистота? Скажу попросту: нет никакой чистоты в том, чтобы насиловать себя, пытаясь стать нравственным человеком. Вы только изменяете себе, калечите себя, губите уникальное содержание ваших личностей. По-настоящему свободна только природа. Думает ли ветер о кораблях, которые он топит в море? Нет. Думает ли звезда, кому она светит и кому дает тепло? Нет. Думает ли почва о том, что ее долг – вырастить на себе цветы и плоды? Нет. Вселенной наплевать на гибель Помпеи и страдания Вертера, если вы, конечно, знаете, кто такой Вертер… Скажу проще: небу все равно, бросила вас девчонка или нет. Вот – чистота. Именно в этом – чистота! И мы хотим того же. Мы хотим уподобиться природе, очиститься от грязи человеческой, от мощных ее пластов, накопленных за тысячелетия.
Он говорил очень тихо, мы затаили дух, стараясь не пропустить ни единого слова. Этот коротышка словно заворожил нас. Я видел его вживую первый раз, но ему удалось взять мое внимание в плен. Я чувствовал себя так, словно попал под гипнотическое воздействие.
– Что тяготит вас на протяжении всей жизни? Я вам скажу: это чувство долга. Оно и есть главная грязь! Вы облеплены связями с другими людьми, и чувство долга заставляет вас поддерживать их, укреплять их, становиться их рабами. Вам диктуют правила игры, вы подчиняетесь им. А законы любого общества в Ойкумене направлены к одному: заставить вас придерживаться этого курса, даже когда не срабатывают долг и нравственность. Я правильно говорю? Ответьте мне, братья солдаты, правильно ли я говорю?
– Ну, вроде правильно…
– А чо, всегда так было…
– Верно, верно.
Премьер-комиссар позволил себе краешками губ обозначить улыбку.
– Кто-то из вас сказал: «Всегда так было». Да! Так было всегда, и так не должно быть. Я знаю, тут есть ирландцы, англосаксы, скандинавы, финны, поляки, желтый народ, африканцы, славяне, немцы… Что вам дала принадлежность к вашим народам, кроме чувства пустоты? Если вы хотели что-то сделать для своего народа, то можете ли сказать: мой народ был мне благодарен, мой народ нечто сделал для меня? Нет, не можете, потому что все это блеф, иллюзия. Скажите мне, братья-солдаты, испытывал ли кто-нибудь из вас тяжесть родительской власти в детстве и юности? Я вижу улыбки у вас на лицах. Да! Конечно, да! А вскоре вы испытаете кандальную тяжесть брака и всех присущих ему обязанностей. Брак уходит в прошлое. Мы берем с семейных большой налог. Для чего, как вы думаете? Чтобы иго семейных уз стало очевидным для каждого кретина, который решился попробовать их на себе. А на старости лет каждый из вас рискует испытать ненависть собственных детей, ведь им тоже захочется свободы, им тоже старичье будет в тягость, им тоже не понадобитесь вы! И тогда вы станете воевать с собственным отродьем, воевать насмерть, за уважение, за власть, в конце концов, за собственное имущество. Или вы не понимаете, о чём я говорю?
– Да понимаем, в общем-то…
– У меня младший брат отцу в рыло дал. Так это он за дело, за дело!
– Что тут говорить, кому охота возиться!
Домбровски возвысил голос:
– Да! Возиться, как я тут услышал, не охота никому. Но долг, нравственность и закон заставляют. И принуждение к семье – самое жестокое и страшное издевательство над личностью в нашем мире! Пойдем дальше. Я знаю, что среди вас есть верующие. Пара иудеев, с дюжину мусульман, полторы дюжины вудуистов, кое-какая экзотика и даже христиане имеются, хотя казалось бы…
Он усмехнулся.
– Ну и, конечно, масса слабых людей, верующих в абстрактное Созидательное Начало. Якобы существует нечто великое, доброе, запредельно могущественное, и если у него… или у нее?…попросить что-нибудь в пределах разумного, может статься, подарок свыше прибудет. Что из этого следует? Для вас – ничего хорошего. Это новый долг, долг самый несправедливый из всех. Вы сами – боги, сами – герои, сами – творцы своей судьбы. Если у вас есть что-то, значит, вы сами добились этого и никому ничем не обязаны. Вы боги, говорю я вам! И те, кто служит любому культу, что они вам скажут? Прежде всего: «Вы обязаны!» Обязаны совершать те или иные обряды, обязаны подчиняться, обязаны платить, обязаны придерживаться пустых и бессмысленных запретов, обязаны ограничивать себя! Ограничение – вот ядро любой веры, вот сокровенный смысл любой религии! А правда, голая правда проста, я повторю ее: вы никому никогда ничем не обязаны. Все остальное иллюзия. Все остальное – обман. Все остальное – попытка уловить вас в сеть, а потом использовать на благо ловца. Разве вы сами не чувствуете правду моих слов?
– Да! Да! Мать твою!
– Так-то оно так, но…
– Достали эти проповедники! Я хочу просто жить!
– На хрен!
– Да! Да! Мать твою!
– Я бог и я хочу ссать.
– Слушайте его, в нем есть сила…
– Да! Энергия так и прет!
– Я тоже чувствую энергию…
– Да! Мать твою!
– Всех на хрен! Я посылаю всех на хрен!
Признаться, я тоже почувствовал веселье. Будто принял дозу слабенького, но качественного синтетического наркотика. Очень похоже. Приятно, черт побери. Из него вышел бы отличный спец по реал-тайм шоу.
Голос премьер-комиссара загремел, перекрывая общий гам:
– Я говорю вам: освободитесь! Я говорю вам: очиститесь! Вам никто не нужен, кроме вас самих! Вам не нужен ваш народ! Вам не нужна ваша вера! Вам не нужны ваши родные! Вам не нужны жены и дети! Вы чисты, как полуденный свет и ветер! Вы факелы чистого пламени! Я пришел, чтобы дать вам величайшую свободу!
– Да! Даааааааааааа! Даааааааа!
– Мать твою!
– На хрен!
– Свободу!
– Ширева!
– Баб!
– На хрен!
– Мать твою!
– Даааааааааааа!
И даже я, спокойный тихий человек, встал и крикнул: «Да! Давай!» Домбровски поднял руку:
– Братья-солдаты, тише! Мне осталось сказать всего пару слов.
Он подождал с четверть минуты и зал утих, как послушная овечка.
– О нас говорят: мятеж великорассов. Мы говорим: восстание чистого разума! Да, мы творим освобождение разума от кандалов долга. Те, кто не понимает истинного значения свободы, те, кто не чувствует истинного значения чистоты, убивают нас, желают исправить нас, уничтожить нас! А нам нужно немногое – только истина! Здесь и сейчас, в этих завшивленных казармах, рождается сверкающий младенец истины и свободы! Здесь и сейчас клокочет плавильный котел, где должны сгинуть все оковы, где должно сгинуть все лишнее. Посмотрите вокруг, посмотрите в глаза друг другу! Видите? Появляется на свет великая раса людей простых, равных, сильных и свободных!