— А ты мог бы переводить?
— Я не профессиональный переводчик. Но хамить точно не буду, — ответил я.
— Тогда давай, вперед. А с тобой мы потом разберемся, — бросил Брежнев Иваннинкову.
Мы вернулись в зал, минуту спустя вернулся и Каддафи.
— Ты вот что, Миша. Скажи ему, что переводчик не оправдал возложенных на него обязанностей, и получит то, что заслужил. Извинись за меня, мол, и на старуху бывает проруха.
Дальше переговоры шли коряво, переводчик я еще тот, но под конец все остались довольны. Ну, я так думаю. Речь шла о расширении работ по строительству систем орошения, и Брежнев согласился, что дело это нужное и первоочередной важности. Мы-де готовы. А под конец встречи, когда Каддафи намекнул о желании Ливии заполучить современный исследовательский ядерный центр, Брежнев ответил, что для настоящей дружбы препятствий нет. Каюсь, я добавил от себя «если на то будет воля Аллаха».
И всё завершилось взаимными объятиями. В новостях скажут, что «встреча протекала в теплой и дружественной обстановке».
— Ты вот что, Миша… О переводчике никому не говори ничего, а спросят, отвечай, что тот заболел. Может, съел не то, или солнцем голову напекло.
— Просто заболел, Леонид Ильич. Без уточнений. Врачебная тайна и всё такое.
— Да, так будет лучше.
И он пошел отдыхать.
И я пошел отдыхать. Устал. Больше чем от сеанса шахматной игры на тридцати досках.
Могли бы и на английском вести переговоры, наш проверенный переводчик Суходрев ас из асов. Но — дипломатия. Каддафи демонстративно отказывается от языка империалистов. И это правильно.
Но дальше, по мелким вопросам — английский, так что могу быть свободен.
Отчего Иваннинков так переводил? Считает, что тем самым поднимает престиж Советского Союза? Так учили? Или особые цели?
Падение компетенции? Был или есть у этого Иваннинкова папа, заслуженный человек, большой человек, со связями. Вот и устроил на это место своего сына. Тенденция ведь очевидна — всё чаще и чаще на ключевых постах люди оказываются только потому, что они чьи-то дети. Далеко-то ходить не нужно, если двадцать лет назад главный врач нашей больницы был человечище, громада, великолепный хирург, большой ученый и прекрасный организатор, всю войну проведший в госпиталях, спасший тысячи жизней, потом создавший в тяжелое время передовую больницу, то сегодня главный врач человек вполне заурядный, сын генерала, в институте вступивший в партию, женившийся на племяннице нашего ректора, после института сразу пошедший по административной части и больных видевший только во время приемного дня, каждый второй четверг месяца с четырнадцати до семнадцати по предварительной записи. Набирающий в заведующие тоже сыновей и дочерей непростых лиц. А что будет дальше? Через двадцать лет и он покажется образцом, всё таки врач, а будут, может, вовсе дельцы от медицины?
Ну, и что? Я-то сам многим ли лучше? Да, мне достались гены творчества. Сочиняю музыку, немного пою. В шахматы вот играю, это, возможно, дедушкин талант, воплотившийся не в живопись, а в умение рассчитывать комбинации. А тому главврачу достались гены административные, вот он и мастерится. Времена, когда главный врач стоит у операционного стола, уходят.
Вдруг и Иваннинков так же попал на должность? Строгий отбор? По анкете. Ну, и язык-то знает, а уж почему переводил спесиво и надменно…
Не мое дело. Разбираться, услужливый ли он дурак, или враг, есть кому и без меня. Брежнев только с виду добряк, а по сути очень жесткий человек. К врагам. Иные главами государств не становятся.
Вот хорошо бы сейчас рубаху переменить, а не могу. Нет у меня сменных рубах.
Опять же Автандил Вахтангович… Взъелся на меня. Не понравился ему я. Ну, пусть. Бывает нелюбовь с первого взгляда. Но сейчас-то видит, что я не с грядки взят, что с Брежневым у меня неплохой контакт. Что, если на обратном пути за тем же чаепитием возьму и наябедничаю Леониду Ильичу, что из-за некомпетентности Автандила Вахтанговича я всю поездку не имел возможности переменить рубаху? И что, если Леонид Ильич переведёт Автандила Вахтанговича из государственных служащих в служащие обыкновенные? На сто двадцать в месяц, без пайков, без лечебных, без спецполиклиники, спецбольницы и спецсанатория, без персональной пенсии? Да ещё в Петропавловск-Камчатский? Нет, вряд ли, но вдруг? Даже один процент риска неприемлем, когда выгоды вообще никакой. Положим, пропадут у Чижика четыре шелковые рубахи, чесучовый костюм, три галстука, итальянские туфли, фасонное нижнее белье, опять же итальянское, носки и прочая галантерея. Мне неприятно, но ему какая в том радость?
Думай, голова, думай. В шахматах нет мелочей, в жизни и подавно.
Глава 19Они бежали, в них стреляли
Во всех прежних поездках я был главным действующим лицом. Чижику нужно то, Чижику нужно сё, тихо, Чижик думать будет!
А в этой я непоймикто. Японское слово, обозначающее слугу низшей степени, «непоймикто», обычно подростка, взятого из родной деревни самурая в порядке милости. Постоянных обязанностей нет, да и быть не может, зато временных — не успеваешь дух перевести.
Но я все-таки перевёл. Лег, закрыл глаза, и уснул.
Дневной сон, он штука неоднозначная. Одни советуют не спать вовсе, другие рекомендуют вздремнуть минут на десять-пятнадцать, третьи отводят отдыху полчаса, а можно больше — так и больше.
Я — по обстоятельствам. Сегодня удалось поспать сорок минут.
— Товарищ Брежнев зовёт чай пить! — это Гостелов. Доктор. У Брежнева здесь два врача, Гостелов, терапевт, и Жучарский, военная косточка, доктор на все руки, ноги и прочие органы. Два врача — это в самый раз, случись что, вдвоём работать куда сподручнее, чем одному. Хорошо бы к каждому советскому человеку приставить двух врачей, но это задача завтрашнего дня. Оба, и Гостелов, и Жучарский, в статусе сопровождающего персонала. Обслуга, попросту. Люди в белых халатах, только без халатов. К ним вольны обращаться и остальные, если занедужат, но главный пациент, конечно, Леонид Ильич. А так как Леонид Ильич и не думает болеть, то дел особых у докторов нет. Вот и выполняют мелкие поручения. Мы немного пообщались на предмет взаимопомощи. Докторам фельдшер не помешает, а я сейчас вроде фельдшера. Не настоящий фельдшер, а вроде.
Я послушно пошёл пить чай. В мундире. Я в мундире, не чай. Переношу все тяготы и лишения стойко. Не меняя рубахи.
Причиной был не чай, а просто Леонид Ильич опять решил покататься. Вчера состоялось первое знакомство с «Испано-Сюизой», а сегодня он хотел продолжить отношения. Развить и углубить. Настроение у Брежнева было отличное, видно, то, что результатами визита он доволен. Вечером должен состояться торжественный приём, а утром — возвращение в Москву.
Вот перед приёмом он и хотел развеяться. Тут не просто дорога, тут дорога в пустыне. Знаменитой. Прямое шоссе. И автомобиль голубых кровей.
Чай выпит, и мы вчерашним составом, Брежнев, Медведев и я, идём к автомобилю. Его ради нас вымыли специальным шампунем, отполировали, вычистили, словно перед продажей. Механик доложил, что машина прошла полную проверку, и к полёту готова. Он так и сказал — к полёту. Может, Каддафи решил подарить её Брежневу? С него станет.
Кажется, и Брежнев подумал о подарке. Сел в автомобиль почти по-хозяйски. Медведев занял место водителя. Я, как и вчера, позади.
— Поехали, — сказал Леонид Ильич.
Мотор урчал, как сытый тигр. Ну, я так воображаю сытого тигра. Как очень большого котёнка.
За нами отправились джипы, числом два. Эскорт. Но держались опять на деликатном расстоянии.
Отъехав километра на три, произвели пересадку. Леонид Ильич сел за руль. Правильнее — встал за штурвал. Капитан, обветренный как скалы.
Теперь он вёл машину смелее. Агрессивнее. Семьдесят километров. Сто. Сто двадцать. Сто сорок. Мотор уже не урчал, а выл. Сто пятьдесят! Действительно, полёт!
Скорость выкрикивал Медведев. Смотрел на спидометр и кричал. Чтобы Брежнев не сводил глаз с дороги.
Сопровождение отстало. Сильно отстало.
Нет, не люблю я быстрой езды. Вот такой, да.
И тут Брежнев скорость сбросил. А через пару секунд — бум, трах, и всё заверте…
Всё завертелось и вокруг меня, и внутри меня. Я приложился головой. Обо что — не понял. Но больно.
Несколько мгновений — и мир вернулся в привычную колею. С легким щелчком, как встаёт на место вправленный сустав. Но я не в машине, а рядом, на шоссе. Стою. И Брежнев не в машине, а за машиной, лежит. А сверху на нем лежит Медведев. Телом прикрывает. Потому что стреляют. Сухой отрывистый треск автомата Калашникова. Вернее, семи автоматов Калашникова. К нам бежали семеро, со стороны пустыни, но совсем рядом от шоссе, от того места, которое мы миновали. Бежали и стреляли на ходу. В нашу сторону. Прицельно стрелять очередями на бегу из Калашникова — задача ещё та, но патронов у них, видно, было вдоволь, и с каждым шагом стреляющие становились ближе. Сейчас от ближайшего нас разделяло метров пятьдесят.
Медведев смотрит на меня. Что я ему, картина?
Бум, бум, бум — это не выстрелы. Это в висках стучит. Я достаю из кобуры пистолет, спокойно, без суеты. Досылаю патрон в патронник. Принимаю первую позицию — левая нога вперед, рукоять пистолета держу двумя руками, правая рука вытянута, левая согнута, голову слегка наклоняю к правой руке, нахожу цель, стреляю. Нахожу цель, стреляю. Нахожу цель, стреляю. Один выстрел на два удара сердца. Семь выстрелов. Стрельба окончена.
Тишина. Недолгая: к нам приближаются машины сопровождения.
Возвращаю пистолет в кобуру. Хватит. Настрелялся.
Наклоняюсь к продолжающим лежать под защитой автомобиля Медведеву и Брежневу:
— Живы? Целы?
— Володя, не дави на шею — говорит Брежнев спёртым голосом.
— Что, Леонид Ильич?
— На шею не дави, не люблю!
Медведев откатился в сторону, но подниматься не спешил.