— Лежите, Леонид Ильич, лежите.
— Лежу, лежу, — проворчал Брежнев. — Миша, как вы там?
— Стою, смотрю.
Сопровождение высыпало из джипов, солдаты пошли по обеим сторонам шоссе.
— Не стрелять! Живьем брать шайтанов, живьём — закричал я. По-арабски, конечно. И громко, я умею громко. Очень громко.
Не стреляли. То ли меня послушались, то ли у них порядок такой. Или живых нет? Должны быть. Должны.
Двое из сопровождающих подбежали к нам. Лейтенант и сержант.
— Живы? Все живы? — спросил он. Ну да, если кто-то погиб, ему несдобровать, а если погиб Брежнев — совсе не сдобровать. На него всё и навесят.
— Живы, — ответил я.
Солдаты стали стаскивать тела к дороге.
— А у этих… живые есть?
— Двое точно живые. Двое точно мертвые. Остальные — не понять.
— Давайте машину, для эвакуации.
— Так точно, мой капитан, — ответил лейтенант, и побежал назад. А сержант стал перевязывать мне голову. Кровит. Нет, не пулей задело. Стукнулся сам, в машине. Ну, так думаю.
— Что он говорит? — спросил Медведев.
— Сейчас подгонят машину.
И подогнали. Мы с Медведевым усадили Брежнева на заднее сидение, он посередине, мы с обеих сторон. Бледный он какой-то, Леонид Ильич.
— Погнали, — сказал я. — В русский госпиталь.
И мы погнали. Нет, не так быстро, как «Испано-Сюиза», но вполне, вполне.
Пульс у Брежнева ритмичный, восемьдесят четыре в минуту, удовлетворительного наполнения и напряжения. Частит, а у кого не частит после такого?
— Дышать больно, немного, — сказал он.
— Сейчас в госпитале осмотрят, разберутся, — я думаю, трещины или переломы ребер. Ударился о рулевое колесо, не сильно. Если бы сильно, он бы не разговаривал.
А он разговаривал.
— Значит, так. Была авария. Всё. Больше никому ни слова.
— Но ливийцы, они же… — начал было Медведев.
— С ливийцами разберемся. Я о наших.
Я держал руку на пульсе. Буквально. Восемьдесят в минуту. Семьдесят восемь. Семьдесят шесть.
Приходит, приходит в норму.
А Медведев поглядывает на меня с опаской.
Я и сам бы поглядывал на себя с опаской.
Семь выстрелов. Семь попаданий. Двое точно наповал. И — ни волнения, ни смущения. Словно не в людей стрелял, а решал элементарные задачки на мат в один ход.
Я снова прислушался к себе.
Ни-че-го-шень-ки. Сделал то, что должен был сделать, и только.
Оно, конечно, понятно: советский врач не какой-нибудь абстрактный гуманист. Он не будет подставлять горло любому убийце, я-де непротивленец злу насилием. ещё какой противленец! И за Анжелу Дэвис заступался в школе, письмо ей даже писал, и вообще… Но вот так, с оружием в руках, и, главное, без прямого приказа Советского правительства?
А ничего, получилось. Словно я век этим занимался.
В прошлой жизни.
А! Это и есть реакция! Фантазии о некой прошлой жизни!
Ну и пусть.
В госпитале нас ждали. Нас ждали круглосуточно: на время визита советской делегации госпиталь перешел на особый режим. А тут — целый Леонид Ильич. Целый — в смысле без внешних повреждений.
Его тут же переложили на каталку и отвезли в приемный покой. Медведев с ним, размахивая красной корочкой.
У меня корочки нет, да и не хотел я никуда. Всё, больной доставлен туда, где ему будет оказана квалифицированная медицинская помощь.
Сел на стул.
Вот госпиталь. В чужой стране, пусть дружественной. И какой вид имеет наш госпиталь? Стул — словно из пионерского лагеря, железо и пластик на шурупах. Два шурупа выпали, спинка перекошена. Наш человек привычен, есть куда пристроиться — уже хорошо, а то всё на ногах, да на ногах. А вот местное население, которое обращается в госпиталь, бывает удивлено. Но потом, конечно, проникается, главное ведь содержание, а не стулья.
Тут ко мне подошла медсестра и пригласила в смотровую.
Прошёл и я. По пути глянулся в зеркало — тускловатое, но ничего.
Мдя…
Мундирчик мой тю-тю. Залит кровью, будто барана резали. Аккурат по горлу, да. И половина лица в крови, шеи — и дальше на мундир. Голова обвязана, кровь на рукаве. Но кровотечения нет.
Рана оказалась пустяковой. Нет, не огнестрельной, резаной. Осколок зеркала извлекли, крохотный. Видно, в машине то ли я налетел на зеркало заднего вида, то ли зеркало на меня, не до деталей было.
Водили пальцем перед носом, светили в глаза, спрашивали, не терял ли сознание. Вроде не терял, отвечаю.
Вроде?
Так если бы терял, то как я могу это зафиксировать?
Сделали рентген. Да, да, на том самом аппарате, на котором смотрели Брежнева.
У меня ничего не нашли. У Брежнева, сказал рентгенолог, трещины двух ребер. Легко отделались оба.
Обработали рану, наложили шесть швов, смазали синтомициновой эмульсией, перебинтовали, и посоветовали прийти завтра на перевязку. Если мы не улетим.
А когда мы улетим — теперь?
Не знаю.
От всех процедур немного закружилась голова, и я опять присел на стульчик. Как добраться до резиденции?
Да не вопрос!
Показался Леонид Ильич в сопровождении Каддафи. Ну да, ситуация особая — покушение на высокого гостя, почти друга, тут уж не до протокола.
Леонид Ильич шел осторожно, но бодро.
Позади обоих — Медведев. Смущен, но доволен: патрон жив и здоров. Ну, почти здоров. Трещины ребер для автомобилиста — дело нередкое. Резкое торможение, грудью налетаешь на руль, и вот она, трещина ребра. Поболит и заживёт.
— Ты как, Миша?
— Отлично, Леонид Ильич!
— Мундир у тебя вот только…
Я как заведенный стал переводить слова Брежнева.
— Этот мундир мы разместим в музее воинской славы, — ответил Каддафи. — Пусть видят, как следует защищать дело революции!
В резиденцию нас повезли уже в закрытом «Мерседесе».
По дороге Каддафи сказал, что, по предварительным данным, покушение устроили египетские фидаины. Как, зачем — разбираются. Эти — пешки, знают мало, но у нас — то есть у ливийцев, — спрашивать умеют. Да, выжили четверо, ранения у них серьезные, но подлатают до кондиции.
У резиденции Каддафи пожелал нам всего самого наилучшего и, извинившись, отбыл назад. Разбираться. Ситуация-то непростая.
И, конечно, никаких протокольных ужинов. Для общественности сделано заявление, что произошла автомобильная авария. Пострадавшим оказана необходимая медицинская помощь, в госпитализации они не нуждаются. Имена пострадавших не называются, но ясно, из-за кого могут отменить приём.
Ну и ладно. Костюм-то у меня есть, дорожный, но хороший, английский, а вот рубахи нет. Не до приёмов.
В резиденции нас встретили доктора, Гостелов и Жучарский. Встретили, собственно, одного Брежнева, на остальных, то есть меня и Медведева, ноль внимания. Прочие тоже суетились, но в меру. Видно, команда такая — сохранять спокойствие.
Брежнева увели в апартаменты, а Медведев задержался.
— Пойдем, поужинаем? — предложил он.
Я осмотрелся. Мундир испорчен безнадежно. Нельзя в таком людей пугать.
— Да мы у меня, — прочитал мои мысли Медведев. — Найдется кое-что.
Понятно. Время допроса.
Комнатка у Медведева небольшая, и соединена внутренней дверью с апартаментами Брежнева. Чтобы в любую секунду, да.
Но сейчас Леониду Ильичу требовался покой, и только. А охрану обеспечивали доктора. Да, советский врач и швец, и жнец, всех достоинств образец.
Стол, а на столе — вот те на! Шахматы!
— Нет, я не играю. Задачки решаю. Иногда. В минуты отдыха, — словно оправдываясь, сказал Медведев.
Он сдвинул доску с фигурами к краю стола, а из холодильника (советский, «Север») достал кирпичик «Бородинского», копченую колбасу, луковицу, колбасный сыр и бутылку «Столичной» — всё, конечно, как и холодильник, тоже наше, московское.
Странные у Медведева представления об обеде.
— Ничего, не до разносолов, — сказал он. — зато снять страх — лучше водки ничего не придумано. Некоторые говорят, «Посольская» лучше, а я за «Столичную» стою, — сказал он, открывая бутылку.
— Страх?
— Пусть напряжение, тут не слово главное, — он налил мне граммов пятьдесят, а себе — ни-ни.
— Я на дежурстве круглосуточно, не положено! — сказал он с видимым сожалением. Потом решительно сказал — а, ладно. Пятьдесят граммов можно.
И налил себе.
Я глазами показал на дверь, за которой отдыхал Брежнев.
— Он? Ни-ни. Абсолютно. Хотя после сегодняшнего… Но ему врачи укол сделали. Нельзя мешать. Ну, живем!
И мы выпили.
Это у них методичка, что ли? Расположить собеседника, подпоить и завести душевный разговор? «Провести задушевку», как говорила в школе классная руководительница. Случайно подслушал.
— Где ты этому научился? — спросил Медведев. — Я бы не смог. В смысле — не сумел, — он нечувствительно перешел на «ты».
— Чему научился? Что — не сумел?
— Ты положил этих — ну, как в кино. Помнишь, «Белое солнце пустыни»?
— Какое кино, что ты, Владимир Тимофеевич, — я тоже перешел на «ты», но с уважением: он старше меня. — Я ведь гроссмейстер. Иначе — большой мастер.
— И что?
— И то. Ты думаешь, что шахматы — это о деревяшках на доске? Шахматы — это искусство войны.
Медведев подлил мне ещё пятьдесят, а себе — граммов десять. Это при том, что и выпил он едва полглотка, в стакане уровень не особо и изменился.
Я выпил. Залпом. И только потом закусил кружочком сыра.
— Значит, шахматы помогли?
— Не веришь? И правильно. Верить нельзя. Нужно знать, — я преувеличил степень опьянения. Аггравировал.
Взял доску, небрежно смахнув на стол фигурки. Пара пешек даже укатились на пол.
— Смотри. Дело было так. Вот вертикаль «е». Это шоссе. По ней мчится «Испано-Сюиза», ведомая Ильичом. — я поставил белого ферзя на поле е1, и стал продвигать до четвертой горизонтали. — Быстро едем. Очень быстро. Впереди засада, так?
— Так, — подтвердил Медведев.
— Фидаины залегли в песке, замаскировались. Что там у них, накидки с песком, ещё что — неважно. Чтобы остановить нас, они на дорогу положили ленту ежей. Если бы на скорости в сто пятьдесят прокололись шины, мы бы перевернулись бы, так?