[12] и вязальщицами, выдает себя манерой держать вилку. Казалось бы, обдумал все… кроме необходимой мелочи. Преступник изменяет свой почерк, скрывает свою личность, но опытный глаз тотчас замечает среди искривленных букв, искаженных линий, умышленно измененных нажимов характерную букву, типично поставленную запятую, и этого достаточно, чтобы открыть подлог.
Он методично привел все в порядок, стер кровавую руку на стене, сцарапал на комоде след от удара подбитого гвоздями каблука, но оставил нетронутыми все брызги крови. Чем больше их будет, тем покажется более продолжительной борьба. Вскоре ничего не осталось от улик, оставленных «теми другими». В искусственной обстановке преступление становилось анонимным убийством, не оставалось ни малейшего следа для облегчения действий полиции. Теперь нужно было сделать из него преступление определенной личности, придать ему особую окраску — одним словом, забыть в этой комнате какую-нибудь вещь, которая могла бы послужить основой для розыска. Тут требовалось действовать осторожно, не впасть в грубый обман, легко заметный; нужно было, чтобы вещь могла быть забытой… Кош вынул носовой платок и бросил его возле кровати, потом, подумав, поднял его и посмотрел метку: в одном углу перевитые М и Л. Он задумался. М Л?.. Это не мой платок; потом улыбнулся, вспомнив, что платки вечно теряются и что можно почти сосчитать число своих знакомых по разрозненным платкам, находящимся в вашем шкафу… Его палка — бамбук с серебряным набалдашником, привезенная ему из Тонкина, — была слишком особенная, слишком заметная…
Он посмотрел вокруг себя, на себя. Колец он не носил; его рубашка была застегнута простыми фарфоровыми запонками, подражающими полотну, купить которые можно в каждой лавчонке. Оставались запонки у рукавов, но ими он дорожил, не ради их стоимости — она была пустяшная, но как дорожат иногда безделицами, к которым привыкли и с которыми сдружились. И потом, запонки нельзя забыть… их можно вырвать…
Он ударил себя по лбу:
— Вырвать! Великолепно! Если поднимут запонку на ковре, скажут: «Во время борьбы жертва, вцепившись в руку убийцы, разорвала рукав его рубашки и сломала запонку. Убийца ничего не заметил и скрылся, не подозревая, что оставляет за собой такую улику».
Таким образом все делается вполне правдоподобным.
Отвернув рукав, он взял внутреннюю сторону левой манжетки в руку, схватил правой, свободной рукой наружную сторону и, дернув ее резким движением, разорвал цепочку, которая упала на пол вместе с маленьким золотым шариком с бирюзой посередине. Другая половина запонки осталась в петле; он ее вынул и положил в карман жилета. Но второпях он не заметил, что его пальцы были запачканы кровью и что он запятнал ею свою рубаху и белый жилет. Затем он вынул из внутреннего кармана конверт с надписанным его адресом и разорвал его на четыре неравных куска.
На одном было написано:
Monsieur Ou
На другом: èsi
На третьем: ue de
На четвертом: Е. V.
Coche
Douai
Этот последний обрывок слишком ясно указывал на него; он сделал из него шарик и проглотил. Потом обгрыз зубами на первом обрывке две начальные буквы своего имени; в результате получилось три почти непонятных клочка, но по которым все же, при старании, можно было восстановить имя мнимого убийцы. Как ни трудна была эта работа, все же она была возможна. Как честный игрок, он давал шанс противникам, не открывая вполне своих карт. Он бросил все три обрывка бумаги куда попало. Один из них упал почти на середину стола. Два других пристали к ковру. Чтобы быть уверенным, что их не примут за обрывки писем, принадлежащих убитому, он подобрал все другие разбросанные бумаги и положил в ящик, который затем запер. После этого, окинув внимательным взглядом всю комнату, чтобы убедиться, что ничего не забыл, он надел пальто, пригладил цилиндр рукавом, прикрыл запятнанной кровью салфеткой лицо покойника, глаза которого, теперь уже стеклянные, казались немного ввалившимися, потушил электричество, вышел из комнаты, прошел неслышными шагами коридор, спустился с лестницы и очутился в саду.
Проходя по дорожке, он тщательно загладил следы ног, уже несколько занесенные песком, и осторожно пошел, ступая одной ногой только по песку, а другой — по затверделой земле клумбы, добрался до калитки, открыл ее и вышел наконец на улицу. Неподвижные тени тянулись через всю дорогу. Ни малейшего шороха, ни малейшего аромата цветов не проносилось в тишине этой бесконечно непроницаемой ночи. Далеко где-то завыла собака. И тишина наполнилась непонятной грустью. Кош вспомнил старушку няню, говорившую ему в детстве, когда в деревне завывали так собаки:
«Это они воют, чтобы дать знать Святому Петру, что душа покойника стучится в двери рая».
Непонятная сила воспоминаний! Вечное детство души! Кош вздрогнул, представив себе время, когда маленьким ребенком он зарывался в подушки, чтобы не слышать жалобных стонов, носившихся ночью в саду, и на минуту почувствовал теплоту материнских губ, так часто касавшихся его лба.
Потом все смолкло. Он посмотрел на часы — был час ночи. В последний раз он окинул взглядом дом, где только что пережил такие необычайные минуты, вернулся к решетке, раздвинул концом палки плющ, закрывавший номер, и прочитал: 29.
Он повторил два раза: 2; 9! 2; 9! Сложил цифры, чтобы иметь механический способ их вспомнить, повторил: 9 и 2 равно 11, потом начал припоминать, нет ли какой-нибудь хорошо знакомой цифры, совпадающей с ней, и, вспомнив, что день его рождения 29 числа, пошел дальше, уверенный теперь, что не забудет. Он дошел до конца бульвара, не встретив ни души. Впрочем, он шел, не глядя по сторонам, слишком взволнованный, чтобы связно думать, стараясь разобраться в своих впечатлениях. Все до такой степени спутывалось и сливалось в его голове, что он не мог ясно себе представить план дальнейших действий. Его жизнь раздваивалась или, во всяком случае, разом сильно изменялась. Одна минута неуверенности, один неправильный шаг могли разрушить все его планы. Будучи невиновным, но желая казаться подозрительным, он мог себе позволить только промахи виновного.
Недалеко от Трокадеро он встретился с парой, тихо шедшей вдоль улицы. Обогнав их, он обернулся и, смотря на их удаляющиеся фигуры, подумал:
«Вот идут люди и не подозревают, что в нескольких шагах отсюда совершено преступление. Кроме убийц я один знаю об этом».
Он почувствовал некоторую гордость при мысли, что он единственный обладатель такой тайны. Сколько времени продолжится это? Как скоро убийство будет открыто? Если убитый, как можно предполагать, жил один, не имея ни горничной, ни кухарки, некоторое время могло пройти, прежде чем его отсутствие будет замечено. Как-нибудь утром какой-нибудь поставщик позвонит у двери; не получая ответа, он позвонит еще, войдет. У него захватит дыхание от ужасного запаха. Он поднимется по лестнице, войдет в комнату и там…
Поспешное бегство, отчаянные крики: «Помогите! Убийство!» — вся полиция на ногах, вся печать занята отысканием убийцы, публика страстно заинтересована сенсационным преступлением, сразу увеличившим выпуск газет, так как тайна, окружающая это убийство, конечно, придаст ему особенное значение. В это время он, Кош, будет жить своей обычной жизнью, продолжать свои обычные занятия, нося свою тайну с радостью скряги, ощущающего в кармане ключ от сундука, в котором хранятся его сокровища. Человек тогда только вполне сознает свою нравственную силу, когда становится хранителем хотя бы частички окружающей его тайны. Но в то же время какая это тяжелая ответственность! Каким гнетом она ложится на ваши плечи, и какое должно поминутно являться искушение крикнуть:
— Вы находитесь в полном неведении, а я все знаю!
Он не раз среди бела дня пройдется по бульвару Ланн и, смотря на людей, проходящих мимо дома, где совершено преступление, доставит себе удовольствие поднять глаза и сказать себе:
— За этими закрытыми ставнями лежит труп убитого.
Он продолжал размышлять:
«Мне стоит сказать одно слово, чтобы разжечь любопытство всех этих проходящих мимо людей… но я не скажу этого слова. Я должен предоставить все случаю. Он заставил меня выйти из дома моего друга в тот именно момент, который был нужен, чтобы я мог узнать эту тайну; пусть он же и назначает минуту, когда все должно открыться».
Рассуждая таким образом, он дошел до какого-то кафе. Сквозь запотевшие стекла он увидел несколько мужчин, собирающихся играть в карты, и спящую за конторкой кассиршу. Около печи свернулся клубком толстый кот. Один из официантов, стоя позади играющих, следил за игрой, другой рассматривал иллюстрированный журнал.
Дул сильный ветер. От этого простенького кафе веяло теплом и спокойствием. Кош, начинавший уже дрожать от усталости, волнения и холода, вошел и сел за маленький столик. Приятное ощущение тепла охватило его. В комнате стояло облако табачного дыма с примесью запаха кухни, кофе и абсента (полынного вина), усиленного жаром, исходящим от печки; этот запах, который он обыкновенно не мог выносить, показался ему особенно приятным. Он спросил себе чашку кофе с коньяком, потер от удовольствия руки, взял рассеянно какую-то вечернюю газету, валявшуюся на столе, потом вдруг отбросил ее, вскочил и произнес, не замечая, что говорит почти громко:
— Sapristi!..[13]
Один из игроков повернул голову; официант, стоявший у кассы, думая, что обращаются к нему, подбежал с вопросом:
— Что прикажете?
Кош махнул рукой:
— Нет… Мне вас не нужно… Впрочем, скажите, есть ли у вас здесь телефон?
— Конечно! В конце коридора, дверь направо.
— Спасибо.
Он пробрался между столами играющих, прошел коридор, закрыл за собой дверь и нажал кнопку. Долго не отвечали; он начал сердиться. Наконец раздался звонок. Он приблизился к аппарату и спросил:
— Алло! Дайте мне 115—92 или 96…
Он прислушался к переговорам станции, к электрическим звонкам, наконец послышалось: