Суббота – двадцатое июля тысяча девятьсот шестьдесят третьего года – наступила. Утро было жаркое, облачное и душное. По радио сказали, что дождя скорее всего не будет – может быть, отдельные грозы вечером, но облачность сохранится весь день, и шансов у жителей побережья наблюдать затмение примерно пятьдесят на пятьдесят.
Но у меня словно груз с плеч свалился, и, когда я пошла к Вере помогать с поздним завтраком а-ля фуршет, который она запланировала, на душе у меня спокойно было, и все тревоги позади остались. Облачность ничему не мешала, понимаете? Пусть бы даже иногда и дождь начинался, лишь бы на весь день не зарядил. Ведь все равно постояльцы отеля будут на крыше, а гости Веры – посреди пролива в надежде, что облака хоть на минуту разойдутся и они увидят то, что при их жизни больше не повторится… Во всяком случае, в Мэне. Надежда – большая сила, сами знаете, а уж лучше меня этого никто не знает.
Помнится, у Веры с пятницы ночевало восемнадцать человек, но у стола утром их куда больше собралось – побольше тридцати, коли не все сорок. Остальные, кто был приглашен с ней плыть – почти одни местные, не с материка, – должны были собраться на пристани к часу дня, а старушка «Принцесса» отплывала в два. К началу затмения – в четыре тридцать примерно – первые два-три бочонка пива уже выпиты будут.
Я думала, Вера будет сплошной комок нервов и готова вот-вот сорваться, но иногда, думается, у нее настоящая привычка выработалась меня удивлять. На ней была такая бело-красная свободная штука – их вроде бы назвали кафтанами, – волосы она стянула на затылке в конский хвост, совсем не похожий на прически, за которые она по пятьдесят долларов платила в те дни.
Она все ходила и ходила вокруг длинного стола, который приказала накрыть на задней лужайке около розария, разговаривала и смеялась со всеми своими друзьями – по большей части из Балтимора, если судить по их виду и голосам. Но в этот день она стала совсем другой, чем была всю предыдущую неделю. Помните, я вам сказала, что она носилась, как Моисей на мотоцикле? А в этот день она больше на бабочку смахивала, порхающую среди цветов, и смех у нее был не такой визгливый и громкий.
Она увидела, как я внесла поднос с омлетиками, и быстро пошла ко мне отдать распоряжения, но походка у нее была другой, чем все эти дни, будто ей хотелось побежать вприпрыжку, а с лица у нее не сходила улыбка. Я подумала: она счастлива, вот и все. Смирилась с тем, что ее дети не приедут, и решила, что все-таки будет чувствовать себя счастливой. Вот словно бы и все… если только не знать ее, не знать, как редко Вера Донован бывает счастлива. Вот что я тебе скажу, Энди, с тех пор я ее еще тридцать лет знала, а вот по-настоящему счастливой больше, пожалуй, ни разу не видела. Спокойной и довольной – да, и смирившейся. Но счастливой? Сияющей и счастливой, будто бабочка, порхающая над цветущим лугом в жаркий день? Нет и нет.
– Долорес! – говорит она. – Долорес Клейборн!
А я даже не заметила, что она меня девичьей фамилией назвала, хотя в то утро Джо был еще жив и здоров и прежде она никогда так не делала. А когда потом вдруг вспомнила и сообразила, меня дрожь пробрала, точно кто-то по моей будущей могиле прошел. Есть такое поверье.
– Доброе утро, Вера, – отвечаю. – Жалко, что утро пасмурное.
Она посмотрела вверх на низкие летние тучи, потом улыбнулась.
– К трем часам прояснится, – говорит.
– Вы так говорите, будто заказ такой дали солнцу, – говорю я.
Конечно, я только подшучивала, но она серьезно так кивнула и говорит:
– Вот именно, дала. А теперь, Долорес, беги на кухню проверь, почему дурак-официант не принес свежего кофе.
Ну, я сразу пошла, но четырех шагов не сделала, как она меня снова окликнула – словно два дня назад, когда сказала, что иногда женщине надо быть стервой, чтоб выжить. Я обернулась и жду, что она мне опять то же самое скажет. Только нет. Стоит в красивом красно-белом платье-палатке, руки в боки уперла, волосы через плечо перекинуты – больше двадцати одного года в утреннем свете ей бы никто не дал.
– В три, Долорес, солнце засияет! – говорит. – Вот сама увидишь!
Есть они кончили в одиннадцать, а к двенадцати в кухне только я с девочками осталась, потому как поставщик с официантами перебрались на «Принцессу островов» готовиться ко второму действию. Сама Вера отправилась в порт довольно поздно – повезла трех-четырех последних гостей в старом форде «рэнчвэгон», которым пользовалась на острове. Я мыла посуду до часу или около того, а потом сказала Гейл Лейвск, которая в тот день была у меня первой помощницей, что у меня голова разболелась и поташнивает, так я пойду домой, ведь уборка почти кончена. Когда я уходила, Карен Джолендер мне на шею бросилась и сказала «спасибо», а сама снова заплакала. Сколько лет я ее уже знаю, а глаза у нее всегда на мокром месте.
– Не знаю, кто тебе что говорил, Карен, – сказала я, – но благодарить тебе меня не за что… Я ничего же не сделала.
– Никто мне ничего не говорил, – отвечает, – только я знаю, это все вы, миссис Сент-Джордж. Никто другой не смеет слова сказать поперек старой ведьме.
Я поцеловала ее в щеку и сказала, чтоб она больше ни о чем не беспокоилась, если только не начнет снова тарелки ронять.
Я помню все, что было, Энди, – все. Но с той минуты, когда я вышла от Веры и свернула на Сентер-Драйв, я словно бы сон вспоминаю, самый яркий, словно бы самый настоящий, какой только в жизни бывает. Иду, а сама думаю: «Я иду домой убить моего мужа, я иду домой убивать моего мужа», – будто забиваю это себе в голову, точно гвоздь в очень твердое дерево, вроде тикового или эбенового. Но теперь, вспоминая, вижу, что в голове-то это у меня прочно засело. А вот сердце не понимало.
Хотя, когда я до поселка дошла, было всего пятнадцать минут второго и до затмения больше трех часов оставалось, улицы такие пустые были, что жутко делалось. Мне даже вспомнился городок на юге штата, где, говорят, ни единого жителя не осталось. Тут я поглядела на крышу «У порта», и опять меня жуть взяла. По ней уже человек сто бродило, когда не больше, и все на небо посматривают, точно фермеры в пору сева. Поглядела вниз на пристань – вижу «Принцесса» у причала стоит, сходни спущены, а на автомобильной палубе вместо машин народу полно. Расхаживают с бокалами в руках – устроили себе прием с коктейлями на открытом воздухе. И пристань вся людьми забита, а в проливе уже не меньше пятисот всяких лодок и яхт болтается – никогда я столько их сразу там не видела. Якоря бросили и ждут. Смотрю, вроде бы все – и на крыше, и на пристани, и на «Принцессе» – уже черные очки надели, а в руках видеоскопы держат. Никогда такого дня на острове не было – ни прежде, ни потом, – и даже не будь у меня в мыслях того, что в них было, думается, мне все равно почудилось бы, будто я во сне.
Бар, конечно, открыт был – затмение там или не затмение. По-моему, подонок этот будет торговать и в утро Страшного Суда. Я зашла, купила бутылку «Джонни Уокера» и по Восточной дороге домой вернулась. Бутылку я сразу Джо отдала – просто на колени ему положила. Потом вошла в дом, достала пакет с Вериными видеоскопами и отражателями, а когда снова вышла на крыльцо, он, вижу, бутылку перед глазами держит и на свет ее разглядывает.
– Будешь пить или только любоваться? – спрашиваю его.
Он поглядел на меня вроде бы с подозрением и говорит:
– Какого черта, а, Долорес? В честь чего, а?
– Подарок, чтоб затмение отметить, – говорю, – а если тебе не хочется, так и вылить недолго.
И протягиваю руку, но он живо бутылку отдернул.
– Что-то ты последнее время чертову манеру завела мне подарки делать, – говорит. – Такое пойло нам не по карману, затмение там или не затмение. – А сам уже из кармана складной нож тащит и откупоривает.
– По правде сказать, не только в затмении дело, – говорю. – Просто на душе у меня так хорошо, так легко стало, что хотелось своим счастьем поделиться. А поскольку я заметила, что ты счастье больше из бутылки сосешь…
Смотрю, как он крышечку сбросил и налил себе. Рука у него дрожала, но я не расстроилась. Чем больше он налижется, тем мне легче будет.
– А с чего это тебе хорошо стало? – спрашивает. – Пилюлю изобрели безобразные рожи вылечивать?
– Не слишком-то вежливо так благодарить за бутылку первоклассного шотландского виски, – говорю. – Может, и вправду его отобрать?
Я опять протянула руку к бутылке, и он опять ее отдернул.
– Как же, дожидайся! – говорит.
– Ну, так будь паинькой, – говорю. – И куда вся вежливость и благодарность подевались, каким тебя в твоем Анонимном обществе обучали?
Он это мимо ушей пропустил, а сам на меня смотрит, будто продавец, который все не может решить, не всучили ли ему фальшивую десятку.
– Так с чего тебе хорошо-то, черт дери? – спрашивает снова. – Из-за ребят, а? Что сплавила их из дома?
– А вот и нет. Я по ним уже соскучилась, – говорю. Притом чистую правду.
– Чего от тебя и ждать! – говорит он и выпивает. – А тогда с чего?
– Потом расскажу, – говорю и встаю.
Он ухватил меня за руку и говорит:
– Нет, ты сейчас ответь, Долорес. Ты знаешь, я не люблю, когда ты себе лишнее позволяешь.
Поглядела я на него сверху вниз и говорю:
– Убери-ка руку, не то как бы бутылка этого дорогого пойла не разбилась о твою башку. Драться я с тобой не хочу, Джо, а сегодня и подавно. У меня есть отличная салями, швейцарский сыр и вафельки.
– Вафельки! – повторяет он. – Это надо же!
– Ладно, – говорю. – Я приготовлю для нас канапе не хуже тех, какие Верины гости получат на «Принцессе».
– От всяких таких выдумок у меня живот пучит, – говорит он. – Обойдусь без твоих как на пне, сделай мне лучше хороший бутерброд.
– Ладно, – отвечаю, – бутерброд так бутерброд.
А он к проливу повернулся и смотрит – может, потому, что я «Принцессу» помянула. Нижнюю губу выпятил злобно так. А лодок там еще прибавилось, и, гляжу, небо над ними вроде бы посветлело.