Но люди не лошади, и брак — не упряжка, хотя были времена, когда мне и самой так казалось. Люди на острове не знали о кувшине и о том, как Джо плакал ночью и желал никогда не видеть мою уродскую рожу. Но это было еще не самым худшим. Худшее началось через год после того, как мы закончили постельные дела. Смешно, когда люди смотрят на какую-то вещь в упор и совершенно неправильно судят о том, почему она случилась. Но это естественно, если помнишь, что есть внешняя и внутренняя стороны брака. То, что я сейчас расскажу вам, всегда было внутри, и до сегодняшнего дня я думала, что оно там и останется.
Оглядываясь назад, я думаю, что все началось в 62-м. Селена только начала ездить в высшую школу на материк. Она стала очень хорошенькой, и я помню, что тем летом у них были очень теплые отношения с отцом. Я беспокоилась насчет его дурного влияния на нее и насчет того, что он начнет перетягивать ее к себе.
Вместо этого семья наслаждалась коротким периодом мира и дружелюбия, когда она выходила и смотрела, как он за домом копается в машине, или сидела рядом с ним на диване, когда мы вечером смотрели телевизор, и расспрашивала о проведенном дне. Он отвечал ей так спокойно и рассудительно, как я и вспомнить не могла… но помнила. Таким он был в школе, когда я только познакомилась с ним и он хотел меня очаровать.
И в то же время она отдалялась от меня. Конечно, она делала то, о чем я ее просила, и иногда рассказывала о своих делах в школе… но только когда я вытягивала это из нее. Появилась холодность, какой раньше и в помине не было, и только потом я смогла связать это с тем моментом, когда она вышла из комнаты и увидела нас: своего отца с рукой, прижатой к окровавленному уху, и меня, стоящую над ним с топором.
А он был не из тех, кто упустил бы такую возможность, я вам это уже говорила. Томми Андерсону он рассказывал одну историю, а дочери — другую, но это были два входа в одну церковь. Думаю, сперва это была только злость: он знал, как я люблю Селену, и решил втолковать ей, какая я нехорошая, а может, и опасная. Он пытался настроить ее против меня, и, хотя в этом он не слишком преуспел, ему удалось сойтись с ней ближе, чем когда-либо раньше. А почему нет? Она всегда была отзывчивой девочкой, моя Селена, а я не знала никого, кто умел бы так давить на жалость, как Джо.
Он влез в ее жизнь и, осмотревшись там, заметил, какая она хорошенькая, и решил, что ему надо от нее что-то еще, кроме как слушать его болтовню или подавать ключи, когда он роется в моторе. И все время, пока дело менялось к худшему, я крутилась как белка в колесе, работала на четырех работах и пыталась каждую неделю выкроить что-нибудь из расходов и счетов и отложить детям на колледж. Я ничего не замечала, пока не стало чересчур поздно.
Она была живая, веселая девочка и всегда была готова помочь. Когда ее просили что-нибудь принести, она не медлила, бежала сразу. Когда она подросла, то готовила ужин, если я задерживалась на работе, без лишних напоминаний. Сперва у нее частенько подгорало, и Джо кричал на нее и отправлял плачущую в ее комнату, но ко времени, о котором я говорю, он перестал это делать. Тогда, весной и летом 62-го, он вел себя так, будто каждый ее пирог был чистой амброзией, даже когда он оказывался тверже цемента, и нахваливал простое мясо, говоря, что оно вкуснее французских деликатесов. Конечно, она гордилась этим, но не задирала нос, она была не из таких. Хотя скажу вам вот что: когда Селена уехала из дома, ее худшие блюда были лучше, чем самые удачные мои.
Что касалось помощи по дому, то лучшей дочки и представить было нельзя… особенно для матери, которая проводила чуть не весь день, убирая чужие дома. Селена никогда не забывала утром дать Джо-младшему и Маленькому Питу с собой обед, когда они уходили в школу, и оборачивала им учебники в начале каждого года. Джо-младший, по крайней мере, мог бы делать это и сам, но она не давала ему шанса.
Ей приходилось много учиться, но она не теряла интерес к тому, что происходит в семье, как часто бывает с детьми. Большинство детей лет в тринадцать-четырнадцать думают, что все, кому за тридцать, — старые чучела, и забывают о них через две минуты после того, как выйдут за дверь. Но только не Селена. Она подавала им кофе или помогала с посудой, а потом сидела на стуле возле печки и слушала разговоры, были ли это я с подругами или Джо с тремя-четырьмя друзьями. Она оставалась, даже когда они играли в покер, хотя словечки они отпускали еще те. Она все слушала — ведь дети обращаются с разговором взрослых, как мыши с куском сыра: что могут — съедают, а что не могут — оставляют на потом.
Ну а после она переменилась. Не знаю, когда это началось, но думаю, вскоре после того, как начался ее выпускной год. Где-то в конце сентября.
Сперва я заметила, что она не приезжает домой с ранним паромом, как раньше, а ведь ей это было удобно — она успевала сделать домашнее задание до прихода мальчишек и начинала убирать или готовить ужин. Вместо двухчасового она стала приезжать на пароме, который шел в четыре сорок пять.
Когда я спросила ее об этом, она сказала, что решила делать домашнее задание в школе, вот и все, и посмотрела на меня так, что было ясно — она не хочет говорить истинной причины. Мне показалось, что я увидела в ее глазах стыд… и какую-то боль. Это меня встревожило, но я решила подождать, пока что-нибудь определится. Видите ли, говорить с ней было нелегко — между нами чувствовалось отчуждение, и я понимала, откуда это пошло: от Джо, сидящего в кресле, и от меня, стоящей над ним с топором. Тогда я впервые поняла, что он наговорил ей про меня и про все остальное.
Мне хотелось расспросить ее получше, но даже я, тридцатипятилетняя женщина, вряд ли смогла бы ответить внятно на вопрос «что с тобой происходит?» — а уж что говорить о пятнадцатилетней девочке? В этом возрасте с детьми ужасно трудно говорить: приходится ходить вокруг них на цыпочках, как вокруг склянки с нитроглицерином.
Как-то они в школе устроили родительский вечер, и я отправилась туда, имея в виду свое. С учительницей можно было не так церемониться: я прямо спросила ее, не знает ли она, почему Селена стала позже уезжать из школы. Та сказала, что не знает, но думает, что девочка просто хочет получше подготовиться. Я подумала, что раньше она нормально готовилась за своим маленьким столиком дома, но не сказала. Было видно, что ее все это не интересует и сама она мчится домой, как только прозвенит звонок.
Другие учителя тоже ничем мне не помогли. Я послушала, как они расхваливают Селену — не скрою, это было не так уж неприятно, — и отправилась домой, зная не больше, чем по пути туда.
Я сидела в кабине парома и смотрела, как парень с девушкой ненамного старше Селены стоят снаружи, держась за перила, и смотрят на луну, встающую над океаном. Он повернул ее к себе и сказал что-то такое, что заставило ее рассмеяться. Ты будешь ослом, если упустишь такой шанс, сказала я себе, но он не упустил — взял ее за руку, притянул ближе и поцеловал в самые губы. Я обругала себя дурой, когда смотрела на них. Я забыла, что в пятнадцать лет каждый нерв в теле готов вспыхнуть, как римская свеча. Селена встретила парня, вот и все, и теперь они вместе делают уроки после школы. Я даже почувствовала облегчение.
Я думала об этом несколько дней — когда стираешь, гладишь и пылесосишь ковры, хорошо только то, что всегда есть время подумать, — и чем больше я думала, тем больше сомневалась. Она не говорила ни о каких парнях, это во-первых, а не в характере Селены было молчать о том, что ее занимало. Конечно, она была не так откровенна со мной, как раньше, но никакой стены молчания между нами не было. Кроме того, меня беспокоили ее глаза, очень беспокоили. Я же знаю, что, если девчонка сходит с ума по какому-нибудь парню, глаза у нее сияют, будто кто-то зажег в них фонарики. Но у Селены этого сияния в глазах не было, сколько я ни смотрела… и это еще не самое плохое. Свет, который был в них раньше, тоже пропал — вот что было хуже всего. Смотреть ей в глаза было как заглядывать в окна дома, из которого давно выехали жильцы и забыли закрыть ставни.
Это открыло наконец мои глаза, и я стала замечать то, чего раньше не видела — потому, что много работала, и еще потому, что думала о том, что Селена дуется на меня из-за той сцены с кувшином.
Сперва я заметила, что она отдалилась и от Джо. Она больше не выходила к нему, когда он чинил мотор во дворе, и не сидела рядом с ним на диване у телевизора. Если она и была там, то устраивалась возле печки с вязаньем на коленях. Но большую часть вечеров она проводила в своей комнате, за закрытой дверью. Джо это, казалось, не беспокоило. Он так же сидел в кресле, держа на коленях Маленького Пита, пока тот не укладывался спать.
И еще ее волосы — она перестала расчесывать их каждый день. Иногда они казались достаточно сальными, чтобы жарить на них яйца, и это вовсе не было похоже на Селену. У нее всегда была чистая белая кожа с еле заметными веснушками — должно быть, наследство со стороны Джо, — а в эту осень на лице у нее высыпали прыщи, как тюльпаны на садовой клумбе после Дня Памяти. И аппетит у нее пропал.
Она общалась еще с двумя своими подругами, Таней Кэрон и Лори Лэнгилл, но не так часто, как раньше. Я вдруг поняла, что ни Таня, ни Лори давно не были у нас дома… во всяком случае, с последнего месяца каникул. Это напугало меня, Энди, и заставило поближе присмотреться к моей девочке. То, что я увидела, напугало меня еще больше.
Например, то, что она стала иначе одеваться. Сам стиль ее одежды изменился, и изменился к худшему. Вместо платьев и юбок она теперь надевала в школу свитера, которые все были ей велики. В них она выглядела толстой и бесформенной.
Дома она носила такие же свитера, доходящие до колен, и не вылезала из джинсов и рабочих ботинок. На голову она наматывала какую-то уродскую косынку, закрывающую лоб до бровей так, что глаза ее глядели из-под этой косынки, как два испуганных зверька из пещеры. И однажды, когда я не постучала в дверь, когда заходила к ней вечером, она чуть не сломала ноги, метнувшись за своей хламидой, которая висела на стуле.