Но хуже всего было то, что она перестала говорить — не только со мной, но и с остальными. За ужином она сидела, опустив голову так, что отросшие волосы падали ей на глаза, а когда я пыталась завести с ней разговор, спрашивая, как дела в школе, она отвечала что-то вроде «угу» и «ну» вместо того ручейка, каким журчала раньше. Джо-младший тоже пытался и наткнулся на ту же стену. Он смотрел на меня с удивлением, но я только пожимала плечами. И как только ужин заканчивался и посуда была вымыта, она исчезала в своей комнате.
И, спаси Господи, первое, о чем я подумала, когда поняла, что это не парень, — марихуана. Не смотри на меня так, Энди, будто я не знаю, о чем говорю. Да, тогда это называли «марихуаной» или «понюшкой», а не «травой», но это была та же штука, и многие на острове пробовали ее, если цены на омаров шли вниз… и даже если не шли. Тогда на прибрежных островах многие баловались этим, и так осталось до сих пор. Кокаина тогда, слава Богу, не было, но марихуану можно было найти без труда. Как раз тем летом береговая охрана сцапала Марки Бенуа — у него нашли четыре шарика этой дряни в ботинке, и я, наверное, из-за этого так подумала. Сейчас удивляюсь, как я могла не разглядеть самой простой причины, которая сидела со мной за одним столом, требуя обычно мытья и бритья, — Джо Сент-Джордж собственной персоной, самый большой подонок Высокого острова. А я в это время думала, что моя девочка прячется за школьным забором и курит дрянь. Подумать только!
Я хотела уже зайти к ней и пошарить в столе и в шкафу, но потом мне стало стыдно. Чем-чем, Энди, а ищейкой я не была никогда в жизни. Сама эта идея показывает, как я тогда ходила по вокруг да около и дожидалась, пока все решится само собой.
Потом однажды — перед Хэллуином, потому что Маленький Пит выставил в окне бумажную ведьму, — я решила после обеда наведаться к Стрэйхорнам. Мы с Лайзой Маккэндлес должны были перевернуть их большие персидские ковры — это нужно делать каждые полгода, чтобы они не выгорали, хотя они давно уже выгорели, черт бы их побрал. Я надела пальто и уже застегнулась, а потом сказала себе: дура, зачем тебе это пальто? На улице шестьдесят пять градусов, настоящее индейское лето. А другой голос сказал: на берегу-то не так жарко, там не больше пятидесяти. Вот я и решила не ходить к Стрэйхорнам, а съездить на пароме в Джонспорт проведать Селену. Я позвонила Лайзе, сказала, что переворачивание ковров откладывается, и пошла на паром. Я как раз успела на 2.15, и если бы я опоздала, то потеряла бы и ее, и кто знает, как тогда бы все обернулось?
Я сошла с парома первой — они только успели причалить — и сразу отправилась в школу. По пути мне представлялось, что я не найду ее в классе, что бы там они ни говорили с ее учительницей, что она сидит за забором в компании таких же сопляков, и они ржут и передают друг другу замусоленную сигарету, а может, и бутылку дешевого вина. Если вы никогда не были в такой ситуации, вам не понять. Одно могу сказать — я просто шла вперед, надеясь, что не увижу ничего такого.
И точно, когда я заглянула в дверь класса, она сидела там, за столом, склонившись над учебником алгебры. Сперва она не заметила меня, и я стояла и смотрела на нее. Она не попала в плохую компанию, как я боялась, но мне от этого было не легче, Энди, потому что я видела, что здесь дело похуже. Может, ее учительница не видела ничего странного в том, что девочка одна сидит после уроков в классе: может, ей это даже нравилось. Мне это совсем не нравилось.
Ей нужно было болтать с подружками, слушать пластинки или уж любоваться луной с каким-нибудь парнем, а не сидеть здесь, в пыльной и душной комнате, среди запаха мела и увядших цветов, склонившись над учебником с таким видом, будто там заключены все тайны жизни и смерти.
«Здравствуй, Селена», — сказала я ей. Она подпрыгнула, как кролик, скинув половину своих книжек на пол. Глаза у нее были с пол-лица, а лоб и щеки побледнели, как сливки, только новые прыщи горели на них, как ожоги.
Когда она увидела, что это я, страх исчез, но не сменился радостью. Как будто занавеска опустилась на ее лицо… или будто она зашла в замок и убрала за собой мост. Да, именно так. Понимаете, что я имею в виду?
«Мама! — сказала она. — Что ты тут делаешь?»
Я хотела сказать: «Я пришла отвезти тебя домой и расспросить кое о чем, моя малышка», — но что-то подсказало мне, что такое лучше не говорить в этой пустой комнате, где так же пахло бедой, как мелом и пылью. Я чуяла этот запах и хотела понять, откуда он идет. Я уже не думала, глядя на нее, что это наркотики, но, что бы это ни было, оно пожирало ее заживо.
Я сказала ей, что просто поехала в магазин, но не нашла того, что мне нужно. «Вот я и подумала: может, мы вместе вернемся домой? Как ты, Селена?»
Она наконец улыбнулась. Я готова была отдать тысячу долларов за эту улыбку — улыбку для меня.
«Конечно, мама. С удовольствием».
И мы пошли вниз по холму к парому, и когда я стала спрашивать ее о школе, она рассказала мне больше, чем за несколько недель. После этого испуганного кроличьего взгляда, каким она встретила меня, она казалась совсем переменившейся, и я уже начала надеяться.
Нэнси, наверное, не знает, как мало народу на пароме, идущем в 4.45, но вы это знаете. Большинство тех, кто работает на материке, возвращаются домой в полшестого, и 4.45 развозит только почту и товары в магазин. Поэтому даже в тот дивный осенний день мы с ней были на палубе почти одни.
Мы стояли там, глядя на дорожку воды, бегущую за паромом. Солнце уже клонилось к закату, и его след на воде дробился волнами на маленькие золотые слитки. Когда я была маленькой, отец говорил мне, что это настоящее золото и что русалки иногда выплывают и собирают его. Хотя я была в возрасте Селены, я никогда не сомневалась в этом, как и во всем, что говорил отец.
Вода в тот день была темно-синей, как бывает только в тихие дни в октябре, и шум дизеля убаюкивал нас. Селена сняла с головы платок, подняла руки и со смехом воскликнула: «Здорово, правда, мама?»
«Да, дочка. И ты тоже хороша. Почему в другие дни ты не такая?»
Она посмотрела на меня, и я увидела, что у нее как будто два лица: одно, верхнее, выражало удивление и все еще смеялось, но то, что было под ним, смотрело беспокойно и недоверчиво. В этом нижнем лице было все, что Джо наговорил ей за весну и лето, прежде чем она стала избегать его. У меня нет друзей, вот что говорило это лицо. Во всяком случае, вы мне не друзья. Чем дольше я смотрела на нее, тем больше это проявлялось.
Она перестала улыбаться и стала смотреть на воду. Это расстроило меня, Энди, но я не поддалась жалости, как потом не поддавалась ей с Верой. Нам всем иногда приходится быть жестокими, как доктору, который делает укол плачущему малышу. Тогда мне было больно сознавать это, и до сих пор больно.
«Я не знаю, о чем ты, мама», — сказала она, глядя на меня так же беспокойно.
«Ты переменилась, — сказала я. — Твоя одежда, твое поведение. Похоже, с тобой что-то случилось».
«Ничего», — пробормотала она, отворачиваясь от меня, но я поймала ее за руки прежде, чем она успела их убрать. Нужно было на этот раз довести дело до конца.
«Нет, есть чего, и мы не сойдем с этого парома, пока ты мне все не расскажешь».
«Ничего! — закричала она, пытаясь вырвать руки, но я держала крепко. — Ничего не случилось, и пусти меня! Пусти!»
«Погоди, — сказала я. — Что бы это ни было, это не убавит моей к тебе любви, Селена, но я не могу помочь тебе, не зная, в чем дело».
Она перестала вырываться и только смотрела на меня. И я увидела под двумя ее лицами третье, которого сперва не замечала, — жалкое, испуганное. Селена многое взяла от меня, но в этот момент она удивительно походила на Джо.
«Сперва скажи мне одну вещь», — попросила она.
«Конечно, если только смогу».
«Почему ты ударила его? — спросила она. — Почему ты тогда его ударила?»
Я едва не спросила «кого», чтобы выгадать время, — но тут же поняла кое-что. Не спрашивай, «как», Энди — может быть, это то, что называется женской интуицией, — но я поняла, что если я помедлю хоть одну секунду, то потеряю ее. Поэтому я не стала медлить.
«Потому, что он перед тем ударил меня поленом по спине, — сказала я. — Едва не отбил мне почки. Я тогда решила не позволять ему больше делать этого. Вот и все».
Она моргнула, и ее рот приоткрылся, как большая удивленная буква «О».
«Он ведь говорил тебе другое, так ведь?»
Она кивнула.
«А что он говорил? Из-за его пьянства?»
«Да, и из-за покера, — сказала она еле слышно. — Он говорил, что ты не хочешь, чтобы он или кто другой веселились. Что поэтому ты не хотела, чтобы он играл в покер, и чтобы я в прошлом году пошла ночевать к Тане. Он говорил, что ты хочешь заставить всех работать восемь дней в неделю, как ты сама. И поэтому ты ударила его этим кувшином и угрожала отрезать голову, если он что-нибудь сделает. И что ты ударила его, когда он спал».
Я едва не рассмеялась, Энди, до того это было глупо.
«И ты ему поверила?»
«Не знаю, — сказала она. — Я так боялась, когда вспоминала этот топор, что не знала, чему верить».
Этот ответ вонзился мне в сердце, как нож, но я не подала виду.
«Селена, — сказала я, — это неправда».
«Так оставь меня в покое! — крикнула она, вырываясь. На ее лице снова появилось это затравленное выражение, и я поняла, что она не просто стыдится чего-то, а боится до полусмерти. — Я сама разберусь! Не нужно мне твоей помощи, и оставь меня в покое!»
«Ты не разберешься сама, Селена, — сказала я тихо, успокаивающе, как говорят с телятами или ягнятами, когда освобождают их из колючей проволоки. — Послушай меня. Мне жаль, что ты увидела меня с топором, я очень жалею обо всем, что ты увидела и услышала той ночью. Если бы я знала, что это сделает тебя такой, я бы ничего не сделала, а терпела бы и дальше».
«Ты что, не можешь помолчать? — она наконец вырвала свои руки и заткнула ими уши. — Я не хочу тебя больше слушать. Не хочу».