«Долорес, — сказала она, — расскажи, что еще сногсшибательного выкинула та скотина в человеческом облике, с которой ты живешь».
Какое-то время я не понимала, о чем она говорит. Потом при слове «сногсшибательного» мне вспомнилось, как Джо ударил меня поленом, а я ударила его кувшином, и тут же все встало на свои места. Я вдруг начала хохотать и хохотала почти так же неудержимо, как раньше плакала. Я поняла, что она решила, что я опять беременна, и сама мысль о том, что я могла бы позволить себе заиметь ребенка от Джо теперь, заставляла меня хохотать как безумную.
Вера посмотрела на меня, потом снова принялась вязать, опять что-то напевая. Как будто то, что ее домоправительница сидит на ее кровати и хохочет, как гиена, было самым нормальным делом. Если так, то у Донованов в Балтиморе была странная прислуга.
Потом смех опять перешел в слезы, как дождь иногда переходит зимой в снег, когда ветер меняет направление. Потом все прекратилось, и я осталась сидеть на кровати, ощущая стыд… но и облегчение тоже.
«Извините меня, миссис Донован», — сказала я.
«Вера».
«Прошу прощения?» — не поняла я.
«Вера, — повторила она. — Я предпочитаю, чтобы женщины, устраивающие истерики на моей кровати, звали меня по имени».
«Не знаю, что на меня нашло», — сказала я.
«Я думаю, знаешь. Иди умойся, а то тебя будто окунули в чан с кипятком. Можешь воспользоваться моей ванной».
Я пошла в ванную и пробыла там долго. По правде говоря, я боялась идти назад. Я уже не думала, что она выгонит меня, раз она велела звать себя по имени, но не знала, что она собирается делать. Она могла быть жестокой, наверное, вы это уже поняли, и могла издеваться над людьми.
«Ты что, утонула там?» — окликнула она, и это значило, что пора выходить. Я вытерла лицо и вернулась в спальню. Я начала извиняться, но она махнула рукой и продолжала разглядывать меня, как букашку.
«Знаешь, ты меня удивила, — призналась она, — все эти годы не подозревала, что ты умеешь плакать. Я думала, что ты из камня».
Я пробормотала что-то об усталости и головной боли.
«Это я вижу, — сказала она. — Но кое-чего я не вижу, и ты должна мне об этом рассказать. Я думала, это ребенок».
«Нет, мэм», — и черт меня побери, если я не выложила ей тут же на месте всю историю. Приходилось следить за собой, а то бы я снова оказалась на ее постели с платком у глаз. Никогда не думала, что расскажу это именно Вере Донован с ее деньгами, с домом в Балтиморе и с ее хмырем, который был при ней не только шофером, но я это сделала, и под конец на сердце у меня стало немножко легче.
«Вот и все, — закончила я. — Теперь я не знаю, что делать с этим сукиным сыном. Думаю, придется взять детей, уехать и как-то перебиваться — вы знаете, я не боюсь тяжелой работы, — но я не хочу оставлять ему эти деньги и не могу простить ему это».
«Простить что?» — осведомилась она. Она уже почти довязала свой платок — никогда не видела таких быстрых пальцев.
«Он хотел изнасиловать свою родную дочь, — сказала я. — Он запугал ее так, что она никогда от этого не отойдет, а потом наградил себя за хорошую работу тремя тысячами долларов. Вот чего я ему не прощу».
«Да?» — спросила она, ее спицы легонько щелкали, и дождь барабанил по стеклу, и его серые струи отбрасывали тень на ее лоб и щеки, похожую на серые морщины. При виде всего этого я припомнила сказку, которую рассказывала бабушка, — о трех небесных сестрах, которые прядут нить нашей жизни: одна мотает, одна держит, а еще одна обрывает, когда придет срок. Последнюю вроде бы звали Атропос, и это имя вызывало у меня дрожь.
«Да, — сказала я, — но я не знаю, как с ним расквитаться за это».
Клик-клик-клик. Перед ней стояла чашка чая, и она прервалась, чтобы сделать глоток. Потом наступили времена, когда она пыталась пить чай правым ухом, но в 62-м она была еще острой, как бритва моего отца. Когда она смотрела на меня, ее глаза, казалось, видели насквозь.
«И что в этом хуже всего, Долорес? — спросила она наконец, отставляя чашку и опять принимаясь за вязанье. — Не для Селены или для мальчиков, а для тебя?»
«Этот сукин сын смеется надо мной, — сказала я. — Вот что больше всего меня бесит. Он знал, что я пойду в банк и что я найду там, и смеялся надо мной».
«Может, тебе это кажется», — сказала она.
«Какое мне дело? Я чувствую так».
«Да, — согласилась она, — чувство важнее всего. Я согласна. Продолжай, Долорес».
Что значит «продолжай»? Я рассказала ей все. Но нет, не все — что-то еще вылезало, как чертик из коробочки.
«Он не смеялся бы так, — сказала я, — если бы знал, что пару раз я чуть не остановила его часы».
Она спокойно смотрела на меня. Тени продолжали плясать по ее лицу и мешали видеть глаза, и я опять подумала о тех трех сестрах.
«Я боюсь, — сказала я, — не его, а себя. Если я поскорее не увезу отсюда детей, случится что-то плохое. Я это знаю. Внутри меня сидит такая штука и давит на меня».
«Это глаз? — спросила она спокойно, и меня как холодом сковало. Как будто она пробила дырку в моем черепе и заглянула прямо в мои мысли. — Что-то вроде глаза?»
«Откуда вы знаете?» — прошептала я, вся дрожа.
«Знаю, — она начала вязать новый ряд. — Я все про это знаю, Долорес».
«Ну вот… я могу забыть про деньги и про все… и делать это».
«Чушь, — сказала она, и ее спицы мелькали, клик-клик-клик. — Мужья умирают каждый день, Долорес. Может, один из них умер прямо сейчас, пока мы тут с тобой говорим. Умирают и оставляют свои деньги женам, — она довязала ряд и посмотрела на меня, но я по-прежнему не видела ее глаз из-за теней, которые вились по ее лицу, как змеи. — Я-то это знаю. Посмотри, что со мной произошло».
Я молчала. Мой язык прилип к нёбу, как пережаренная котлета к сковороде.
«Несчастный случай, — произнесла она наставительно, — иногда лучший друг женщины».
«Что это значит?» — смогла я кое-как прошептать.
«Да что угодно, — сказала она и улыбнулась. Нет, Энди, ухмыльнулась, и от этой ухмылки у меня мороз прошел по коже. — Просто помни, что твое — это твое, а его — тоже твое. Если он попадет в катастрофу, его деньги станут твоими. На этот счет в нашей великой стране есть закон».
Тени пропали, и я наконец смогла заглянуть ей в глаза. То, что я увидела, заставило меня отвернуться. Снаружи Вера была холодна, как кусок льда, но внутри у нее было горячее, чем в центре лесного пожара. Чересчур горячо, чтобы долго на это смотреть.
«Закон — хорошая штука, Долорес, — сказала она. — И то, что скотина в человеческом обличье может попасть в катастрофу, — тоже не так уж плохо».
«Вы говорите…» — начала я, уже чуть громче.
«Я ничего не говорю, — перебила она. В те времена, когда Вера решала закончить разговор, она захлопывала его, как книжку. Она положила вязанье в корзину и встала. — Хотя вот что я скажу: ты никогда не застелешь постель, пока будешь сидеть на ней. Я сейчас спущусь и приготовлю чай. Когда закончишь, спускайся и попробуешь яблочного пирога, который я привезла с материка. Если тебе повезет, добавлю еще ванильного крема».
«Хорошо», — сказала я. В голове у меня все кружилось, но кусок пирога показался мне как раз тем, что мне нужно. Впервые за последние недели я чувствовала настоящий голод.
Вера дошла до двери, потом повернулась ко мне.
«Мне не жаль тебя, Долорес, — сказала она. — Ты не сказала мне, что беременна, когда устраивалась на работу, а ведь ты была. Я вычислила это. Сколько было к тому времени, три месяца?»
«Шесть недель, — поправила я шепотом. — Селена родилась чуть раньше».
«И что в таких случаях делают разумные девушки на Высоком острове? Конечно, скрывают все. Этому тебя мать научила? Плохо, что она не научила тебя вот чему: хныканье не спасет твою дочь от этого вонючего старого козла и не вернет твоих денег. Но мужчины, особенно пьющие, часто попадают в катастрофы. Они падают с лестницы, засыпают в ванне или влетают в дерево на своем «БМВ», когда спешат домой из Арлингтон-Хайтс от любовницы».
С этими словами она вышла и закрыла дверь. Я застилала постель и думала о том, что она сказала… о том, что не так плохо, когда скотина попадает в катастрофу. Я начинала видеть то решение, которое было прямо передо мной, и разглядела бы его сразу же, если бы мои мысли не метались в панике, как воробьи на чердаке.
Но когда мы попили чай и я проводила ее наверх, кое-что в моей голове прояснилось. Я хотела расквитаться с Джо, хотела отобрать деньги моих детей. Если бы он попал в какую-нибудь катастрофу, это было бы то, что надо. Деньги, которые я не могу получить, пока он жив, вернулись бы ко мне. Он оказался хитрее, чем я думала, но одного он не учел — что он может когда-нибудь умереть.
И все перейдет ко мне как к его жене.
Когда я вечером покинула Пайнвуд, дождь уже кончился, и я шла медленно. Где-то на полпути я вспомнила про старый колодец за деревянным сараем.
Когда пришла, дома никого не было — мальчишки где-то играли, а Селена помогала миссис Девере в прачечной — знаете, она той осенью перестирала все белье в гостинице. Где Джо, я не знала и не хотела знать. Грузовика его не было, и, учитывая грохот, с каким он ездил, я узнала бы о его возвращении.
Я постояла минуту, глядя на записку, оставленную Селеной. Странно, от каких мелочей зависит то, что мы делаем. Даже сейчас я не уверена, хотела ли я тогда убить Джо. Да, я пошла смотреть этот колодец, но это была скорее игра, как у детей. Если бы не эта записка Селены, я могла бы не сделать этого и… кто знает, что тогда было бы. Но Селена этого не узнала и не узнает.
Записка была такая: «Мама, я пошла к миссис Девере с Синди Бебкок помочь со стиркой — у них сейчас много постояльцев, а ты знаешь про ее артрит. Она очень меня просила. Вернусь к ужину. Целую».
Я знала, что за это она получит всего долларов шесть или семь, но знала и то, что она была бы рада работать и бесплатно, лишь бы уйти из дома, и с радостью устроиться в гостиницу горничной, если будет такая возможность. Деньги есть деньги, даже на нашем острове, и, конечно, миссис Девере возьмет ее на работу — Селена никогда не ленилась и не боялась запачкать руки.