Прошел май с Днем Памяти, и начались школьные каникулы. Я уже готовилась спорить с Селеной по поводу ее работы в гостинице, но тут подвернулся прекрасный случай. К нам как-то пришел преподобный Хафф — он еще тогда был методистским священником — и сказал, что методистскому лагерю в Уинтропе требуются две девушки-вожатые, хорошо умеющие плавать. Что ж, Селена и Таня Кэрон плавали как рыбы, и преподобный это знал. Короче, через неделю мы с Мелиссой Кэрон махали платками нашим девочкам, уплывающим на «Принцессе», и плакали, как дуры. Селена надела розовый дорожный костюм, и я впервые увидела, что она совсем взрослая. Это расстроило меня тогда, и до сих пор тяжело вспоминать.
Есть у кого-нибудь платок?
Спасибо, Нэнси. Так о чем это я?
Ах, да.
Селена уехала; оставались мальчишки. Я попросила Джо позвонить его сестре в Нью-Глостер и попросить ее с мужем принять их на июль, как уже бывало пару раз, когда парни были помладше. Я боялась, что Джо не захочет расставаться с Маленьким Питом, но он, наверное, представил, как дома будет тихо, и ему это понравилось.
Алисия Форберт — так звали его сестру — сказала, что они будут рады видеть детей. Джек Форберт, похоже, был не так рад, но всем заправляла Алисия, и вопрос решился.
Проблема была в том, что ни Джо-младший, ни Маленький Пит не хотели уезжать. Я их не винила: мальчики Форбертов были уже тинейджеры и не очень-то возились с такой мелкотой. Но меня такие вещи остановить не могли. В итоге я просто надавила на них. Джо-младший сопротивлялся чуть дольше, пока я не сказала ему: «Подумай, это же отдых от твоего отца». Печально, что приходилось убеждать детей таким образом.
А потом они и сами были рады уехать — Джо после четвертого июля пил все больше, и даже Маленький Пит не находил его в таком состоянии очень уж привлекательным. Его пьянство меня не очень беспокоило; я ему даже помогала.
Когда он в первый раз открыл кухонный шкаф и обнаружил там непочатую бутыль виски, он прямо остолбенел — я думала, он упадет в обморок. Но потом он уже не задавал вопросов, а только пил. С четвертого июля до дня своей смерти Джо Сент-Джордж большую часть времени был под мухой, а в таком состоянии мужчину ничего не интересует.
Однако неделя до отъезда мальчишек была для меня не очень-то приятной. Я уходила утром к Вере, когда он валялся на кровати, храпел и вонял, как гнилой сыр. Приходила я в два или в три, и он торчал на веранде (он перетащил туда любимое кресло), читал «Америкэн» и прихлебывал виски прямо из бутылки. Он пил всегда один, мой Джо был не из тех, кого называют «душа нараспашку».
В «Америкэн» тоже писали о затмении, но, похоже, Джо всегда плохо понимал, что читал. Его волновали только коммунисты, участники маршей протеста («ниггеры из автобусов», как он их называл) и чертов католик в Белом доме. Узнай он тогда, что случится с Кеннеди через четыре месяца, он умер бы счастливым, этот подонок.
Я сидела возле него и слушала, как он рассуждает о прочитанном. Я хотела, чтобы он привык к моему обществу, когда я дома, но черт меня побери, если это было легко. Даже от выпивки он не сделался добрее, хотя с некоторыми это бывает.
По мере приближения великого дня я уходила от Веры все с большим облегчением, хотя дома меня ждал только пьяный вонючий муж. Она совсем спятила — металась по дому, все время проверяла свои приборы для наблюдения и звонила разным людям, приглашая их прокатиться вместе с ней на пароме.
В июне под моим началом было шесть девушек, а после Четвертого июля их стало восемь — такого количества дом Донованов еще не видел. Они вымыли и отчистили каждый уголок так, что все сияло, и застелили все до одной кровати. Пришлось даже поставить еще кровати в солярии и на веранде второго этажа. Она ожидала в день затмения человек двадцать гостей с материка, носилась повсюду, выкрикивая указания, и была совершенно счастлива.
Потом, сразу после того как мальчишки собрались и уехали к тете Алисии и дяде Джеку, ее хорошее настроение вдруг улетучилось. Или, скорее, лопнуло, как воздушный шарик. Только что она глядела весело и что-то напевала, а на другой день как-то сгорбилась, и в глазах ее опять появился тот взгляд, с каким она приехала на остров после смерти мужа. В тот день она уволила двух девушек — одна стояла на пуфике, моя окно в гостиной, другая болтала на кухне с рассыльным и смеялась. Эта другая даже заплакала, когда это случилось. Она сказала Вере, что училась с этим парнем в школе и не видела его с тех пор, сказала, что просит простить ее и не выгонять, иначе мать устроит ей взбучку.
Веру это ничуть не проняло.
«Есть и хорошие стороны, дорогая, — сказала она ледяным тоном. — Мать будет тебя ругать, зато ты хорошо посмеялась с этим парнем».
Девушка — ее звали Сандра Мэлкей — пошла прочь, повесив голову и рыдая во весь голос. Вера стояла в холле и притворялась, что смотрит в окно. У меня так и чесалась нога пнуть ее под задницу… но я ее и жалела. Я-то поняла, почему у нее испортилось настроение, — дети, которых она так ждала, не приехали, несмотря на паром и все прочие приманки. Может, у них были просто другие планы, как всегда у детей, но мне казалось, что размолвка между ними и матерью продолжалась.
Настроение Веры улучшилось, когда начали приезжать гости, но я все равно была рада, уходя каждый день домой, а во вторник она уволила еще одну девушку, Карин Джоландер, которая выбросила треснутую тарелку. Карин не плакала, уходя по дороге, но смотреть на нее было тяжко.
Видно, тогда я была на взводе, потому что, как только Карин ушла, я пошла разыскивать Веру. Она бродила по саду в своей соломенной шляпе и срезала розы так свирепо, как будто была не Верой Донован, а мадам Дюфарж, отрезающей головы.
Я подошла прямо к ней и сказала:
«Зря вы уволили эту девушку».
Она выпрямилась и смерила меня взглядом благородной девицы.
«Ты так думаешь? Рада услышать твое мнение, Долорес. Знаешь, каждый вечер, ложась спать, я так и спрашиваю себя: «Что бы сказала об этом Долорес Сент-Джордж?» Просто уснуть не могу».
Это меня еще больше взбесило.
«Долорес Сент-Джордж думает, — сказала я, — что она никогда не стала бы вымещать свои обиды на беззащитных людях. Она не такая стерва».
Челюсть ее отвалилась, как будто я открутила держащие ее болты. Похоже, она так удивилась, что даже не заметила моего испуга. Ноги у меня так дрожали, что я еле дошла до кухни, чтобы посидеть там и подумать. Я наблюдала в окошко над раковиной, как она продолжала срезать розы, и они падали в ее корзину, как мертвые солдаты с окровавленными головами.
Я уже собралась уходить, когда она захотела поговорить со мной. Душа у меня ушла в пятки — я не сомневалась, что она мне скажет, что не нуждается больше в моих услугах, в последний раз посмотрит на меня этим своим «поцелуй-мой-нижний-профиль» взглядом, и я пойду себе по дороге, как те девушки. Конечно, я бы почувствовала облегчение, но и обиду тоже. Меня никогда еще не выгоняли с работы. Короче, я собрала остатки сил и вошла в ее комнату.
Но когда я ее увидела, я поняла, что увольнять меня не собираются. Она смыла весь макияж, который был на ней утром, и похоже было, что она плакала. В руках она держала коричневый пакет, который и протянула мне.
«Что это?» — спросила я.
«Два бинокля и два рефлектора, — сказала она. — Я подумала, что вам с Джо может понадобиться. У меня, — она откашлялась и снова посмотрела на меня. Одно меня в ней восхищало — как она умела смотреть на людей, что бы она при этом ни говорила: — У меня остались лишние».
«Да? — спросила я. — Очень жаль».
Она отмахнулась и спросила, не собралась ли я ехать с ней на пароме.
«Нет, — сказала я. — Я посмотрю на это со своего крыльца вместе с Джо. А если он куда-нибудь провалится, пойду на Восточный мыс».
«Пусть провалится, — она смотрела на меня в упор. — Я хочу извиниться за сегодняшнее утро… и передай Мэйбл Джоландер, что я изменила свое решение».
Ей стоило немалого сказать такое, Энди, — ты не знал ее так хорошо, как я, и можешь мне не поверить, но ей это очень дорого стоило. По правде говоря, я в первый раз услышала, чтобы она извинялась.
«Передам, — сказала я. — Только это Карин, а не Мэйбл. Мэйбл работала у вас шесть лет назад, а сейчас она в Нью-Хэмпшире, в телефонной компании».
«Ну, Карин, — согласилась она. — Скажи ей, что я передумала, пусть возвращается. И больше ни слова об этом, Долорес. Ты поняла?»
«Да, — сказала я. — И спасибо за бинокли. Они нам очень пригодятся».
«Пожалуйста, — сказала она, и, когда я уже выходила, окликнула меня: — Долорес!»
Я обернулась, и она опять подмигнула мне, будто знала что-то такое, чего не должна была знать.
«Иногда приходится быть стервой, — сказала она. — Только так женщина может выжить».
И она закрыла дверь перед самым моим носом; но осторожно, а не захлопнула.
Ну вот, наступил день затмения, и я не могу рассказывать вам про него — а я собираюсь рассказать все — с сухим горлом. Я говорю уже два часа, и еще много осталось, поэтому говорю тебе, Энди, — доставай свою бутылку из стола, или на сегодня придется закончить.
Вот так-то лучше. Эй, куда ты столько льешь! Один глоток может прочистить трубу, а два забьют ее снова. Хватит.
Теперь можно и продолжать.
Вечером 19-го я легла спать вся больная, потому что по радио передали, что возможен дождь. Я столько думала обо всем этом, а про дождь даже не вспоминала. Потом я сказала себе: Долорес, ты зашла слишком далеко. Ты сделаешь это, даже если будет лить как из ведра. И я закрыла глаза и спокойно уснула.
Суббота, 20 июля 63-го года, была жаркой и облачной. Радио сказало, что дождя, по всей вероятности, не будет, но возможна сильная облачность, и шансы жителей побережья увидеть затмение примерно пятьдесят на пятьдесят.
Я чувствовала, что груз свалился с моих плеч, и, оставив свои тревоги, отправилась к Вере готовить прием, который она планировала. Неважно, что будет облачно, все равно все будут торчать на крыше или на пароме, пытаясь разглядеть между облаков то, чего они не увидят больше никогда в жизни. Надежда — великая сила, никто не знает это лучше меня.