Раз-два-три, мой милый пони.
«Не знаю. А вы что думаете?»
«Я думаю, что кто-то поднял этот камень и с большой силой и яростью бросил им в поднятое кверху лицо вашего супруга».
Никто ничего не сказал. Мне хотелось, очень хотелось как можно быстрее сказать: «Это не я. Кто угодно, но не я». Но я не могла — я снова была в смородине, и на этот раз колодцы поджидали меня повсюду.
Я сидела и смотрела на него, чувствуя, как предательский пот собирается у корней волос и медленно стекает по лбу. И он заметил это, он был приучен замечать такие вещи. Я попыталась вспомнить о Вере, о том, как она бы вела себя с ним, но эти его проклятые глаза не давали мне сосредоточиться. Похоже, этот докторишка воображал себя сыщиком-любителем из журнальных романов: потом уж я узнала, что он усадил в тюрьму человек десять с побережья. Я уже готова была открыть рот и что-то сказать, неважно что. Слышно было, как тикают часы на столе у Гаррета — скучный, пустой звук.
Но тот, о ком я забыла, — Гаррет Тибодо — опять подал голос вместо меня. Он заговорил беспокойным тоном, и я поняла, что он просто не может больше выносить этого молчания.
«Ну, Джон, я думаю, что Джо ухватился за этот камень, и тот…»
«Вы можете заткнуться?!» — рявкнул Маколифф на него голосом, в котором слышались раздражение и разочарование, и я немного расслабилась. Все кончилось. Я знала это, и шотландец тоже знал. Как будто мы с ним были вдвоем в темной комнате, и он держал у моего горла что-то вроде бритвы, и вдруг старый глупый констебль Тибодо распахнул дверь, и оказалось, что это не бритва, а всего лишь птичье перышко.
Гаррет пробормотал что-то неодобрительное, но док не обратил на него внимания. Он повернулся ко мне и сказал: «Ну, миссис Сент-Джордж?» — как будто уже загнал меня в угол. Но это было не так. Он мог надеяться на какую-нибудь мою ошибку, но за мной стояло трое детей, и я не имела права ошибаться.
«Я сказала вам все, что я знаю, — ответила я. — Он напился, когда мы ждали затмения. Я сделала ему сэндвич, думала, что он протрезвеет, но он стал кричать, потом схватил меня за горло, поэтому я вырвалась и ушла на Русский луг. Когда я вернулась, его не было. Я думала, он пошел к друзьям, как часто бывало. Но, похоже, он пытался выйти на дорогу через эти кусты. Может, даже искал меня, чтобы извиниться. Я этого не знаю… и так оно и лучше, — я печально посмотрела на него. — В ваших медицинских деталях можете разбираться сами, доктор Маколифф».
«Ваши советы мне не требуются, мадам, — красные пятна на щеках и на лбу выступали у него все сильней. — Но скажите: вы ведь рады, что он умер?»
«Господи, да какое вам дело до него и до меня! — воскликнула я. — Что вы ко мне пристали?»
Он не ответил, только взял свою трубку — руки у него немного дрожали — и снова начал набивать. Он больше ничего у меня не спрашивал; последний в тот день вопрос мне задал Гаррет Тибодо. Маколифф не задал его, потому что для него этот вопрос ничего не значил; но для старины Гаррета он значил много, как и для остальных островитян. Тут речь шла не о тюрьме, а о мнении людей.
«Долорес, скажи, зачем ты купила ему эту бутылку виски? — спросил он. — Что на тебя нашло?»
«Я надеялась, что он отстанет от меня, — ответила я. — Думала, мы мирно посидим и посмотрим затмение».
Я не плакала, но одна слеза все же скатилась у меня по щеке. Иногда я думаю, что только из-за нее я смогла остаться жить на Высоком — из-за одной маленькой слезы. Иначе меня бы выжили шепотом за спиной, и показыванием пальцем, и записками вроде: «Не хотим жить с убийцами». Меня трудно довести, но такие вещи могут довести кого угодно. Все это было и, может быть, еще будет, но записок было бы гораздо больше, если бы не эта слеза. И знаете — я ведь действительно плакала из-за Джо, из-за того, что шотландец сказал, как он мучился. Конечно, я ненавидела его за то, что он сделал с Селеной, но я никогда не хотела, чтобы он мучился. Я думала, что он умрет сразу, клянусь Богом.
Бедный старый Гаррет Тибодо был весь красный. Он достал из ящика успокоительное и протянул мне; наверное, боялся, что за первой слезой последует целый ливень. Он извинился, что они заставили меня перенести такое «болезненное мероприятие».
Маколифф только хмыкнул, услышав это, и вышел — выполз, точнее, и хлопнул за собой дверью так, что задребезжало стекло.
Гаррет подождал, пока он уедет, и проводил меня до двери, держа за руку, но стараясь не глядеть в лицо (что было довольно смешно). Он что-то бормотал насчет того, что ему очень жаль, — у этого парня было доброе сердце, и он не мог видеть, как кто-то плачет. Кого еще после двадцати лет службы в полиции провожали торжественным обедом, в конце которого все встали в его честь? Я скажу вам — место, где добрый человек может двадцать лет быть констеблем, это не такое уж плохое место. И все же я никогда не была так рада закрыть за собой дверь, как в тот день, выходя из полицейского участка.
Следствие на следующий день было в сравнении с этим сущим пустяком. Маколифф задавал, конечно, всякие каверзные вопросы, но он уже не мог меня достать и знал это. Моя слеза перевесила все его вопросы, но после них на острове начались разговоры. Что ж, людям ведь надо о чем-то говорить.
Они вынесли вердикт «смерть от несчастного случая», Маколиффу это не нравилось, и он прочитал вердикт совершенно механическим голосом, но там было все что нужно: Джо в пьяном виде упал в колодец, звал на помощь, потом попытался вылезти и ухватился за камень, который упал и разбил ему череп, после чего он опять упал на дно, где и умер.
Может быть, главным было то, что они не сумели навесить на меня никаких мотивов. Конечно, многие (и доктор Маколифф в том числе) думали, что я его убила, но ничем не могли подкрепить своих подозрений. Никто ведь не догадался допросить мистера Пиза, а только он и Селена знали кое-что о моих мотивах.
Что до Селены, то она судила меня своим судом. Я и теперь вижу ее потемневшие глаза, и как она меня спрашивает: «Ты сделала с ним что-то? Мама, скажи! Скажи — это я виновата и должна заплатить за это?»
Я думаю, она и заплатила. Девочка с острова, которая никогда не выезжала из штата Мэн — только один раз в Бостон на соревнования по плаванию, — сделала карьеру в Нью-Йорке. О ней два года назад была статья в «Нью-Йорк таймс», вы не знали этого? Она пишет во все эти журналы и еще находит время писать мне раз в неделю… Но это письма из-под палки, как и ее звонки два раза в месяц. Думаю, этим она успокаивает себя и не дает признаться себе, что ей не хочется приезжать сюда и видеть меня. Да, она, которая в этой истории была меньше всех виновата, заплатила за все и до сих пор платит.
Ей уже сорок четыре, она не была замужем, она слишком худая (я видела ее фото в журналах), и, мне кажется, она пьет — я слышала это в ее голосе. Может, она не приезжает еще и потому, что не хочет, чтобы я видела, что она пьет, как пил ее отец. Или потому, что боится снова задать мне тот же вопрос и на этот раз получить ответ. Но что об этом теперь говорить? Что сделано, то сделано. Жизнь шла своим чередом. Никто не подоспел в последнюю минуту, чтобы обвинить меня, как в кино, и я не пыталась убить кого-нибудь еще, и Господь не поразил меня молнией. Я вернулась работать к Вере в Пайнвуд. Селена снова сошлась со старыми подругами, когда осенью пошла в школу, и я иногда слышала, как она смеется по телефону. Маленький Пит и Джо, конечно, тяжело переживали смерть отца. Джо даже тяжелее, чем я думала. Он похудел и видел страшные сны, но к весне все прошло. Единственное, что действительно изменилось, — Сет Рид закрыл старый колодец бетонной плитой по моей просьбе.
Через полгода после смерти Джо рассматривали дело о его наследстве. Я туда даже не ездила, и через неделю мне прислали бумагу, что я могу делать со всем, что хочу, — продать или бросить в море. Последнее было бы верней, когда я посмотрела, что мне досталось. Хотя мне повезло, что все друзья у него были идиоты. Я продала Норису Пинетту его приемник, который он паял раз десять, за двадцать пять долларов, а Томми Андерсону — три сломанные машины, что стояли во дворе. Этот осел был до смерти рад купить их, а на вырученные деньги я купила «шеви» 59-го года. Еще я получила банковскую книжку Джо и снова стала собирать детям на колледж.
Да, и еще одно — в январе 64-го я снова взяла девичью фамилию. Я не особенно трубила об этом, но не собиралась тащить за собой «Сент-Джордж» до конца жизни, как собака жестянку, привязанную к хвосту. Вы можете сказать, что я обрезала веревку, но от него было не так легко избавиться, как от его имени.
Мне шестьдесят пять, и пятьдесят из них мне приходилось самой принимать решения и платить по счетам. Иногда эти решения были довольно путаные, но уйти от них было нельзя — особенно когда от меня зависели другие. Тогда приходилось решать, а потом расплачиваться. Я не помню, сколько ночей приходилось просыпаться в холодном поту, когда слышала этот звук, с которым камень ударился о его коронки, — звук бьющейся фарфоровой тарелки. И когда я не просыпалась, а засыпала еще крепче, а иногда я слышала его наяву — когда я сидела на крыльце или чистила серебро у Веры. Этот звук. Или звук его падения на дно. Или его крик: «До-лоррр-ессс…»
Я не думаю, что эти звуки отличаются от того, что видела Вера, когда она кричала о проволоке под кроватью или пыльных головах. Бывало, когда я в это время входила к ней и успокаивала ее, я слышала вдруг звук удара, а потом закрывала глаза и видела, как фарфоровая тарелка разлетается на тысячу кусков. Тогда я обнимала ее, будто она была моей сестрой, и мы ложились в постель, каждая со своими собственными страхами, и засыпали в обнимку. Иногда, перед тем как заснуть, я думала: «Вот чем ты платишь за свою стервозность. И незачем говорить тебе, что ты не платила бы, если бы не была такой стервой. Жизнь заставила тебя стать такой. Но за это нужно платить, платить страшную цену».
Энди, можно мне попросить еще один маленький глоточек из твоей бутылки? Я никому не скажу.