Я налила себе воды, но у нее был привкус, как у медной монеты, зажатой целый день в чьем-нибудь потном кулаке. Это напоминало мне ту ночь в кустах смородины, где так же пахло, и ту девочку в красно-желтом платьице. Я вспомнила, как мне показалось, что она в беде — та женщина, в которую она выросла. Не знаю, кто она была и где, но я никогда не сомневалась, что она была.
Но это неважно. Я говорю, что вода из крана помогла мне не больше, чем пиво, — даже пара кубиков льда не смогли отбить этот проклятый медный запах. Потом я стала смотреть какое-то дурацкое шоу по телевизору, попивая гавайский пунш, который нашла в холодильнике — я держала его там для двойняшек Джо-младшего. Одно шоу сменялось другим, и я смотрела их подряд, просто чтобы ни о чем не думать.
Я не думала и о том, что мне делать, ночью о таких вещах лучше не думать, потому что ваш ум отключается. Все, о чем вы думаете после заката, утром кажется глупым и смешным. Поэтому я просто сидела перед экраном и в конце концов опять уснула.
Мне приснился сон про меня и Веру, только Вера была такой, какой я ее знала раньше, когда еще жив был Джо. Во сне мы с ней мыли посуду — она мыла, а я вытирала, но делали это не на кухне, а у меня в комнате, перед маленькой франклиновской печкой. А ведь Вера ни разу за всю жизнь не была у меня дома.
Она мыла тарелки в пластиковом тазике — не мою дешевку, а свой китайский фарфор, — и передавала их мне, и одна из них вдруг выскользнула у меня из рук и разбилась о кирпичи, на которых стояла печка. «Ты должна быть осторожнее, Долорес, — сказала Вера, — если не будешь осторожной, когда устраиваешь несчастные случаи, то потом придется расхлебывать много всего».
Я пообещала ей быть осторожней, и я пыталась, но следующая тарелка тоже разбилась, и еще одна, и еще.
«Так не годится, — сказала Вера. — Только посмотри, что ты натворила!»
Я посмотрела, и вместо осколков тарелок на кирпиче лежали маленькие кусочки зубов Джо. «Не давайте мне их больше, Вера, — сказала я и заплакала. — Наверное, я уже слишком старая. Я их все перебью, если это не кончится».
Она все равно давала мне их, и они падали и разбивались, и их звон становился все громче и пронзительней, пока не превратился в грохот. Только потом я сообразила, что это не сон, и открыла глаза. Грохот раздался снова, и на этот раз я его узнала — стреляли из пистолета.
Я встала и выглянула в окно. По улице проезжали два грузовика с людьми в кузовах. Там их было трое или четверо, и у всех были пистолеты, и они не переставая палили в воздух. По тому, как эти люди шатались (и как вихлялись из стороны в сторону их грузовики), я поняла, что они в стельку пьяны. И один из грузовиков я узнала.
Что?
Нет, я не буду вам этого говорить — незачем доставлять людям неприятности. Может, это был и не тот грузовик.
Во всяком случае, когда я увидела, что они дырявят только облака, я стала смотреть в окно без опаски. Они развернулись у нас на холме — причем один из них чуть не выпал из кузова, и даже это вызвало у остальных смех, — и поехали обратно, гудя как сумасшедшие и стреляя. Я прижала ладони ко рту и крикнула: «Проваливайте отсюда! Не мешайте людям спать!» Они посмотрели на меня, и один крикнул в ответ: «Убирайся с острова, чертова стерва, убийца!» — и они еще несколько раз выпалили в воздух, чтобы показать, какие они смелые. Потом они поехали прочь, виляя из стороны в сторону, и скоро все затихло.
Это совсем испортило мне настроение — если еще было что портить. Я не испугалась, но не могла понять, зачем люди делают такие вещи. Я вспомнила Сэмми Маршанта — как он смотрел на меня, когда увидел ту скалку. Глаза его были темно-синими, цвета океана в бурю, как глаза Селены в тот день на огороде.
Я уже знала, что утром пойду сюда, Энди, но у меня еще оставался выбор — рассказать обо всем или кое о чем промолчать. Потом я решила, легла спать и спокойно проспала до девяти. Не помню, чтобы я еще когда-нибудь с момента свадьбы проспала так долго, но я ведь поздно уснула.
Я умылась, оделась и опять воткнула телефон в розетку — в конце концов, был уже день и можно было не бояться дурных снов и злобных голосов. Если бы кто-нибудь еще позвонил, я выдала бы ему пару-тройку ласковых из моих запасов, что-нибудь вроде «вонючей желтопузой гадюки». Но когда он в самом деле зазвонил, я ничего такого не сказала, а стала слушать. Женский голос спросил:
«Можно поговорить с миссис Долорес Клэйборн?»
Я сразу поняла, что звонят издалека — по звуку, к тому же никто на острове не называл меня «миссис».
«Я слушаю», — сказала я.
«Это говорит Алан Гринбуш», — сообщила она.
«Странно. По-моему, это мужское имя».
«Это его офис, — уточнила она, будто это само собой разумелось. — Можно соединить вас с мистером Гринбушем?»
Это имя было мне знакомо, но я не могла вспомнить откуда.
«А в чем дело?»
«По-моему, это касается миссис Веры Донован. Так соединить вас или нет?»
Тут я сообразила — Гринбуш посылал ей эти большие конверты из Нью-Йорка.
«Ага».
«Простите?» — удивилась она.
«Соединяйте».
Потом была долгая пауза — вернее, это мне она показалась долгой. Я подумала: может, это из-за того, что я подписывалась за Веру? Беда никогда не приходит одна.
Тут он взял трубку.
«Миссис Клэйборн?»
«Да, это я».
«Мне позвонили вчера с Высокого острова и сообщили, что Вера Донован умерла, — сказал он. — Было поздно, и я решил позвонить вам утром».
Я хотела сказать, что на острове мне не стесняются звонить в любое время, но промолчала.
Он откашлялся и продолжил:
«Я пять лет назад получил письмо от миссис Донован, где говорится о том, как я должен распорядиться ее наследством в течение двадцати четырех часов с момента ее смерти. Хотя с тех пор я не раз говорил с ней по телефону, это было последнее ее письмо», — у него был сухой, нервный голос, будто он торопился что-то сказать.
«Послушайте, — сказала я, — что вам нужно? Переходите прямо к делу».
Он сказал:
«Я рад сообщить вам, что, кроме небольшого пожертвования сиротскому приюту Новой Англии, основная часть наследства миссис Донован переходит к вам».
Мой язык прилип к гортани, и я почему-то вспомнила про ее штучки с пылесосом.
«Вы получите сегодня подтверждение, но я хотел сообщить вам об этом как можно скорее. Миссис Донован не терпела проволочек».
«Да, — сказала я, — не терпела, это точно».
«Я уверен, что вы скорбите о смерти миссис Донован, как и мы все, но я хочу, чтобы вы знали — вы теперь очень богаты, и если я могу быть вам полезен, то я был бы рад помогать вам и впредь, как помогал миссис Донован. Конечно, пройдет некоторое время, пока завещание утвердят, но я не думаю, что проблемы…»
«Подождите, — перебила я его. — Сколько у нее было денег?»
Конечно, я знала, что она была богата, Энди, хотя она в последние годы носила только фланелевые ночные рубашки и питалась одними детскими кашами. Я видела ее дом, видела машины и иногда читала кое-что в этих бумагах, прежде чем их подписывать. Это были бланки обмена акций, и я знаю, что бедняки не продают две тысячи акций Апджона и не покупают пять тысяч «Электростанций долины Миссисипи».
Я спросила не потому, что мечтала завести кредитную карту и выписывать вещи по каталогам Сирса, не подумайте такого. Просто я уже знала, что многие думают обо мне как о ее убийце, и хотела знать, за что я мучаюсь. Мне казалось, что речь идет о шестидесяти-семидесяти тысячах долларов… хотя она говорила, что оставит что-то сиротам, и окончательная сумма могла быть и меньше.
Он сказал что-то, чего я не расслышала. Что-то вроде «бу-бу-бу — около — тридцати — миллионов».
«Что вы сказали?» — переспросила я.
«Что после вычета налогов у вас останется что-то около тридцати миллионов долларов».
Моя рука, державшая трубку, начала дрожать. Ноги будто кололо маленькими иголочками, как бывает, когда просыпаешься после долгого сна, и мир опять начал казаться мне стеклянным.
«Извините, — сказала я. — Должно быть, связь не очень хорошая. Мне показалось, что вы сказали «миллион».
«Я так и сказал. Вообще-то я сказал «тридцать миллионов», — клянусь, он бы засмеялся, если бы я получила эти деньги не из-за смерти Веры Донован. По-моему, он был жутко возбужден — деньги для этого типа были как электричество, подпитывали его энергией. А может, ему было действительно приятно сообщить мне эту новость и услышать ту чепуху, что я говорю.
«Не может быть», — сказала я голосом таким слабым, что сама еле его расслышала.
«Я понимаю ваши чувства. Это очень большая сумма, и, конечно, не сразу верится».
«Но это правда?» — спросила я, и на этот раз он засмеялся.
Он повторил еще раз про тридцать миллионов, и рука у меня еле держала трубку. Я начала ощущать панику — какой-то чужой голос у меня в голове повторял «тридцать миллионов долларов», но это были только слова. Когда я пыталась понять, что они значат, в голову не приходило ничего, кроме комикса Джо-младшего, где Скрудж Мак-Дак купался в бассейне, полном золотых монет. Потом я опять подумала про Сэмми Маршанта и его глаза, когда он смотрел на скалку; потом про ту женщину, что говорила по телефону о том, что христиане на нашем острове не хотят жить с убийцами. Я подумала, что они все скажут, когда узнают, что смерть Веры принесла мне тридцать миллионов долларов… и мысль об этом приводила меня в ужас.
«Вы не можете! — воскликнула я. — Слышите? Вы не можете отдать их мне!»
Теперь настала его очередь удивляться и думать, что он не расслышал. Ничего удивительного — такие, как Гринбуш, просто не могут поверить, что кто-то способен отказаться от тридцати миллионов. Я уже открыла рот, чтобы сказать ему, что он не может, что он должен все деньги отдать сиротам, когда вспомнила, что тут вообще все не так.
«Постойте! — сказала я. — А Дональд и Хельга?»
«Прошу прощения?» — спросил он с опаской.