Он наблюдал за Кларой, которая подошла к группке знакомых. Всем было столько же лет, что и ей, — двадцать шесть-двадцать семь. Кто-то рассказал анекдот, остальные прыснули со смеху. Выглядели симпатично: парень из разряда системных администраторов в круглых очочках и с жиденькими русыми волосиками, две девицы в джинсах, одна плоская, как доска, и широкая в бедрах, другая грудастая и худощавая. Ну и Клара. В джинсах, бордовой блузочке с треугольным вырезом, с волосами, собранными в конский хвост. Юная, очаровательная, не исключено, что самая красивая в зале. Отчего он держал ее за глупую фифу с акриловыми ногтями? Только потому, что было в ней больше женственности, чем у его помятой бывшей, с которой он провел последние пятнадцать лет? Или теперь каждое проявление женственности, каждая туфля на каблучке и накрашенный ноготь должны казаться вульгарными? Неужто после периода кошмарных икеевских шлепанцев за четыре девяносто девять, валявшихся под кроватью с тех пор, как в Польше появилась «Икеа», у него так перепахана психика?
Он подошел к ее компании. Во время представления друг другу они смотрели на него с доброжелательным интересом. Клара, странное дело, казалось, была горда, что среди них оказался такой старикан.
— О Боже, настоящий прокурор, значит, теперь и травки не покуришь, — пошутила плоскобедрая Юстина.
Лицо Шацкого превратилось в каменную маску.
— Курить травку нельзя, ибо иметь ее запрещено. Закон о борьбе с наркоманией, статья шестьдесят вторая, часть первая: хранение одурманивающих и психотропных веществ наказывается лишением свободы на срок до трех лет.
Компашка замолкла и растерянно взглянула на Шацкого, тот сделал большой глоток пива. Писи сиротки Хаси, так часто бывает, когда наливают из крана.
— Не расстраивайся, у меня есть пара хороших адвокатов, чем черт не шутит, может, вторую половину отсидишь в одиночной камере.
Все рассмеялись, после чего завязалась неторопливая беседа. Клара стала рассказывать о подготовке к защите кандидатской — он был потрясен, ему и в голову не приходило, что она могла закончить какой бы то ни было институт, — но тут ее на полуслове прервало мощное вступление суппорта[67]. У Шацкого чуть стакан не выскользнул из рук, и это ошеломление не отпускало его уже до конца дискотеки — наилучшей из всех, на каких он бывал за много-много последних лет. Оказалось, что в той глухомани слушали и играли офигенную музыку. Суппорт вступил отличным панк-роком, потом перешел на мелодичную стилистику Iron Maiden[68], следующие две группы — из того, что он понял, корнями уходили в Corruption[69] и, как оказалось, были из Сандомежа — тоже играли чистый рок, без всяких там повторов, рэповых вставочек и стенаний типа о, yeah, baby.
Казалось, с каждой композицией людей становилось все больше, орали они все громче, а скакали все выше, под сводом сгущалось облако эндорфинов, пот оседал на металлической решетке, и было в этом что-то от племенных танцев, которые напомнили ему старые варшавские клубы, куда он ходил лет сто назад на концерты «Культа». Первая группа, музыкально гораздо интереснее, местами смахивала на Soundgarden[70], местами — на Megadeth[71], но более плоская и без их неожиданностей. Шацкому больше пришлась по вкусу вторая, от нее исходила динамическая, свежая энергия в стиле Load/Reload американской группы Metallika. Пели они по-польски, у них были замечательные тексты, все в миллион раз интересней и в триллион раз аутентичней, чем у звезд на радио «Зет», прошедших не через одну пластическую операцию.
А где-то там наверху продолжалась нормальная жизнь. Дорожная полиция на мосту проверяла выезжающие из города машины, патрули с погашенными мигалками прочесывали боковые улочки, высматривая маленькую фигурку с рыжей шевелюрой. Стоя в темной кухне, Ежи Шиллер посматривал на доглядывающих за ним мужчинами в темно-синем «опеле-вектра», запаркованном возле его калитки. На нем была та же рубашка с закатанными рукавами. Спать ему не хотелось. Леон Вильчур смотрел третью серию «Инопланетянина» и не курил — инспектор никогда не курил у себя дома. Барбара Соберай в очередной раз завела с мужем разговор старых супругов, и хоть касался он волнующего вопроса — усыновления, — все равно от него за версту несло рутиной и убеждением, что, как обычно, ни к чему-то этот разговор не приведет. Судья Марыся Татарская глотала «Таинственный сад»[72] в оригинале, внушая себе, что шлифует язык, а на самом деле хотела еще раз перечитать роман и растрогаться до слез. Мария «Мися» Мищик уминала колбасу — ее уже воротило от своих, ставших опознавательным знаком, пирогов и тортов — и смотрела по «Польсат-Ньюз» на фотографию Будника, сделанную полицией во время последнего допроса. Какой же должна быть работа политика, думала Мищик, если Будник выглядит так плачевно — от него осталась половина. Да еще этот пластырь. Супруги Ройские преспокойно посапывали в объятиях морфея, не отдавая себе отчета в том, как немного есть на свете пар, которые спустя сорок лет после свадьбы все еще спят под одним одеялом. В двухстах двадцати километрах оттуда, в варшавском районе Грохув, Марцин Лудень, как и миллионы других четырнадцатилетних, исступленно занимался рукоблудием, думая обо всем на свете, только не о предстоящей на будущей неделе поездке в Сандомеж. Роману Мышинскому вновь снился фарфорово-белый мертвец, который, как истукан, тащился за ним по пятам в синагоге, а он не в силах был от него удрать, потому что всякий раз спотыкался о груды исписанных кириллицей книг.
А где-то там внизу прокурор Теодор Шацкий самозабвенно вертелся в зажигательном ритме рок-н-ролла. Схватив Клару за руку, крутился, пока оба они не потеряли равновесия, опьяневшие от пива и эндорфинов, каштановые волосы приклеились к ее вспотевшему лбу, лицо блестело, блузка под мышками взмокла от пота. Запыхавшись, они все же нашли в себе силы, чтоб прокричать припев.
— О мой Боже, хуже быть не может! — надрывался Шацкий, не покривив душой. — Не хочу терпеть униже-е-нья!
Не дожидаясь бисов, он набросил на Клару свою куртку и, как добычу в пещеру, приволок ее в квартиру на Длугоша. Пахла она потом, пивом и сигаретами, каждая частица ее тела была горячей, мокрой и соленой, и Шацкий впервые подумал, что крики ее и стоны вовсе не вульгарны.
Потрясающий вечер. И хотя Шацкий не засыпал счастливым, то уж точно — безмятежным, а последней его мыслью было: утром он оставит малышку в постели — незачем портить ей и себе этот исключительный вечер.
Глава пятая
воскресенье, 19 апреля 2009 года
Йозеф Рацингер отмечает четвертую годовщину с того дня, как стал Бенедиктом XVI, он и другие католики заканчивают празднование Пасхальной октавы, встречая Воскресенье Божьего Милосердия. В Польше, в Лагевниках, кардинал Дзивиш, комментируя политическую ситуацию, призывает учиться искусству всепрощающей любви — необходимому условию нормальной общественной жизни. А в то же самое время депутат сейма Паликот на основании количества «мерзавчиков», которые заказывает канцелярия президента, обвиняет Леха Качиньского в алкоголизме. В шестьдесят шестую годовщину начала восстания в Варшавском гетто Марек Эдельман[73] в молчании возлагает букет нарциссов к памятнику Героям гетто. Обычно он это делает ровно в полдень, но сегодня ему приходится ждать, когда закончится официальная часть. Тем временем в Чехии продолжается подготовка ко дню рождения фюрера: в результате поджога цыганского дома в больницу в критическом состоянии поступает двухлетняя девочка. Полиция торжественно открывает мотоциклетный сезон, сопровождая церемонию миленьким лозунгом: «Стаял снег — жди калек!» Под Сандомежем ДТП — автомобиль сбивает опору линии электропередач и загорается, погибает семнадцатилетний парень. Солнечно, но зябко, температура не выше 12 градусов, а ночью падает до нуля.
Прокурор Теодор Шацкий не мог отыскать презерватив. Даже упаковки от него — початой ли, непочатой — нигде не было видно. Никакого следа, удостоверяющего, что во вчерашнюю упоительную ночь они предохранялись. А раньше всегда предохранялись, потому как: спирали у нас нет, пилюль нет, зато есть опасные и безопасные дни, есть постоянная предосторожность, а прежде всего, есть, черт бы его побрал, местечковое против противозачаточное Средневековье и несподручное натягивание резины. Если таковая вообще была. Но это еще не факт.
Шацкий метался по комнате, как зверь в клетке, заглянул даже под кровать, чувствуя нарастающую панику и желая любой ценой убедить себя в том, что нет такой возможности, чтоб он сделал ребенка очаровательной, на пятнадцать лет себя моложе сандомежанке, которую он к тому же, как только утром осознал катастрофу с контрацепцией, освободил от себя, и она, закрывшись в ванной, рыдала.
Грохнула дверь. Шацкий в мгновенье ока вскочил с колен и нацепил маску участливости и сострадания. Клара, ни слова не говоря, принялась собирать свои манатки, и в нем на минуту затеплилась надежда, что обойдется без разговора.
— Я училась в Варшаве и в Гёттингене, немало путешествовала по свету, жила в трех столицах. Не скрываю, были у меня и мужчины. Кто-то дольше, кто-то короче. Но у всех у них было одно свойство — были они милы. Даже если мы приходили к мнению, что продолжать связь необязательно, все равно они оставались милыми. Ты же — первый настоящий х…, который встал на моем пути.
— Клара, прошу тебя, зачем сразу такие слова, — спокойно отозвался Шацкий, стараясь не думать о двусмысленности последней фразы. — Ты ведь знаешь, кто я такой. Госслужащий, с несложившимся прошлым, старше тебя на полтора десятка лет. Что ты хочешь со мной строить?