Доля правды — страница 38 из 67

Прокурор Теодор Шацкий равнодушно отвернулся и направился к своей машине. Самое время протрубить конец и хорошенько подумать, кто из его знакомых, только не из местных, мог бы помочь ему развязать этот узел. Кой-какая идейка у него уже проклюнулась.

А сзади чернорубашечники в лучших традициях патриотических хоров горланили, как бы уже на бис, как бы уже под занавес, какой-то гимн на мелодию «Интернационала»:

Несем мы Польше возрожденье,

Долой вранье и рабский труд.

Врагов мы дружно одолеем —

Ведь с нами весь рабочий люд.

«Что за страна, — размышлял Шацкий. — Разве здесь можно жить нормально?»

6

Нельзя хранить старье, нужно иметь все новое. Попытки вернуться к старому тщетны. Придумай мы такое возвращение и запиши его на бумаге, нас бы все равно ждало разочарование, потому что возвращение на бумаге — это всего лишь набор фрагментов, неких слов, отдельных красок и кое-каких ощущений. Река времени уносит свои воды безвозвратно. Поэтому, поджидая очередную жертву, он спокоен. В нем нет ни грусти, ни размышлений, ни сожаления. Нужно заняться практичными делами, подумать, что дальше. Ведь, в конце концов, в жизни есть только новое.

7

Часы на ратушной башне пробили одиннадцать раз и ни ударом меньше, хотя в столь поздний час такая точность казалась чрезмерной жестокостью. Другое дело, что в Сандомеже мало кто спал — дети и караулившие дом Ежи Шиллера полицейские не в счет. Люди вели разговоры. По большей части на кухне, там лучше всего перекинуться словом, но также и в спальне или на диване перед приглушенным телевизором. Толковали об одном: о знакомых мертвецах и знакомых подозреваемых, о знакомых-которые-наверняка-это-сделали и о знакомых-которые-наверняка-этого-не-сделали, о мотивах и отсутствии мотивов, о тайнах, сплетнях, невероятных объяснениях, заговорах, мафии, полицейских, прокурорах и опять же о мертвецах. Но еще и о старых суевериях, о вечно живых передаваемых из поколения в поколение легендах, о некогда обретавшихся тут соседях и, наконец, — о доле правды во всем этом.

Ариадна и Мариуш разговаривали, сидя перед телевизором, настроенным на информационный канал с вечно плохими новостями. Точнее, говорил в основном он, она слушала, довольно слабо возражая. Ей не хотелось скандалов, не хотелось разбудить спящего в соседней комнате маленького сына, к тому же с того момента, когда она окончательно пришла к выводу, что муж — ее самая большая ошибка в жизни, ей вообще расхотелось с ним спорить.

— Чего-то я не просекаю. Триста лет висит картина в костеле, даже не в костеле — в соборе! Были процессы, были осужденные, еще до войны случались подобные гнусные дела. А теперь все страшно удивляются, что вылезло шило из мешка.

— Какое шило, ты что, с ума сошел? Никто этого не доказал.

— Но никто не доказал, что это неправда.

— Мариуш, ради Бога, доказывать чью-то невиновность не нужно, нужно доказывать чью-то вину. Чтобы это знать, не нужно быть юристом, это… даже не знаю, как сказать… это азы гуманности.

— У евреев это был нормальный обычай, ясно? И не только у нас в Польше, наверняка и во Франции, и в других странах. А потом, как ты думаешь, кто разъезжал на черной «Волге»?

— Дай угадаю: евреи?

— А откуда легенды, что детей затаскивали в «Волгу», чтоб потом кровь из них высасывать, а? Не думаешь, что одно соответствует другому?

— Правильно, одно вранье соответствует другому. Одинаковая чушь. Как только пропал ребенок из-за того, что родители запили или за ним не следили, сразу же появляются колдуньи, евреи, цыгане, черные «Волги» и все такое прочее. Неужели ты не понимаешь, что это сказки?

— В каждой сказке есть какая-то доля правды, пусть даже самая маленькая.

— Не добивай меня, ведь кровь не может быть кошерной, ни один еврей пальцем не дотронется до мацы с кровью, ты ведь с высшим образованием, должен знать такие вещи.

— Именно потому что с высшим образованием, я знаю, что в истории не бывает вещей черных или белых. Можно разглагольствовать о кошерном и шабате, а делать совсем другое. Думаешь, когда Израиль воевал с Ливаном, они в субботу прекращали стрелять? То-то же.

— А тебя не учили, что в истории поляки убивали евреев, а не наоборот? Что именно поляки организовывали погромы и поджоги, а во время оккупации были не прочь донести на какого-нибудь ребенка, которого прятали в лесу, или подцепить еврея на вилы, если тому чудом удалось бежать?

— Это лишь одна из версий истории.

— А в другой евреи по ночам охотятся на детей? Боже, невероятно!

— Давай договоримся, что теперь они охотятся иначе. Теперь деньги значат больше, чем бочки с гвоздями. Какой банк сегодня в нееврейских руках? Какой банк в Польше — польский? А таким способом высасывать кровушку лучше, чем гвоздями.

— Ясное дело. Ты лучше возьми да врежь второй замок в дверь, чтоб у тебя ребенка не похитили. Такой толстенький католический бутуз, хватило бы на мацу для всего города.

— Думай, что несешь, баба, — вот тебе мой совет. Думай, что говоришь о моем сыне.

— Или того хуже — могут ему в банке счет открыть, вот будет трагедия-то, когда от каждого поступления на счет нашего Анджейка эти пархатые обогатятся. Клянусь Христом Богом, не допустим этого! Наш Анджеек всегда будет держать деньги под матрасом!

Ксендз Марек и его прихожанка Анеля вели разговоры за столом у нее на кухне. Отдадим им должное: поскольку добрый Бог наделил Анелю даром крепкой веры и еще большим кулинарным талантом, из кухни чаще доносилось энергичное чавканье, нежели теологические дискуссии.

— Ой, грешу-грешу, знаю, что грешу, а к тому же поздновато, уходить пора. Но коли вы настаиваете, пожалуй, совсем маленький кусочек, вон тот, сбоку, с корочкой запеченной, больше всего такой люблю. Святой Фома, отведавши вашего творожника, тут же бы привел еще одно доказательство существования Господа нашего.

— Ну что вы, ксендз, все бы вам шутки шутить.

— Из-за таких вот шуточек снова придется отдавать сутану портному. А тут надо бы скорее похудеть, туристы приезжают, хотят на отца Матеуша взглянуть, а не на какого-то там толстяка.

— Да что вы такое говорите? Вы хорошо выглядите.

— Слишком хорошо.

— А что вы, ксендз, думаете, обо всей этой пачкотне, снова шум в соборе поднимается.

— Ой, поднимается-поднимается. Я даже, пани Анеля, вот что об этом на днях подумал: мы должны учиться на картинах этого Прево, ведь каждое убийство, каждая ненависть и каждый оговор — это всегда плохо, и мы должны этого остерегаться. Любой фанатизм плох, любая прикраса плоха, даже если кто-то прикрашивает с добрыми намерениями.

— Красиво, ксендз, говорите.

— Конечно же есть масса истолкований картины. И сдается мне, что говорит она о важной на сегодня проблеме абортов, ведь в старые времена такая проблема тоже существовала, и будто бы они умели делать аборты.

— Кто? Евреи?

— Неизвестно, евреи ли или еще кто, но только им подбрасывали младенцев уже после аборта.

Пан Станислав, меж друзей именуемый Стефаном, будучи дипломированным экскурсоводом, двадцать три года проводил экскурсии по Сандомежу. В данный момент он заканчивал ужин в ресторане гостиницы «Башня». Пригласили его бухгалтеры некой строительной фирмы, которым он весь день показывал свой любимый город.

— Может, я, конечно, и староват, но до войны я не жил и, как там на самом деле было, понятия не имею. Но если рассуждать логически: в Польше да и в мире масса всяческих сект, верно?

— Верно.

— И в сектах этих — нам ведь по телевизору показывают — случаются самоубийства, случаются также и убийства. Верно?

— Верно.

— Сатанисты, к примеру, и прочие. То есть если разобраться логически, то в истории могли ведь существовать и различные еврейские секты?

— Ну, могли.

— И такие секты могли страшные дела творить?

— А то как же.

— Вот тут-то, видно, и собака зарыта, и на картине запечатлена память о таковых страшных делах.

Пани Хелена, как и все старые жители города, знала евреев не только по деревянным фигуркам, которые теперь продавали в сувенирных магазинах. В этот один-единственный день пани Хелена перестала быть обузой и стала авторитетом, который знает, как оно бывало в старые времена. А она, как и большинство тех, что жили в довоенном польско-еврейском городке, никаких бочек не помнила, зато в памяти у нее осталось, как они в теплые денечки все вместе загорали на берегу Вислы. Об этих теплых денечках и думала она, когда внизу внучка спорила со своим мужем.

— Сильвия говорит, что не посылает, зачем рисковать. Пусть ребенок дома посидит, тогда ничего с ним не случится. Ты ведь знаешь, какая тут легенда.

— Может, бабульку спросим, она-то ведь помнит, как там до войны было с еврейчиками.

— Точно, пойдем наверх. Только, Рафал, не говори «еврейчики», это просто отвратительно.

— А как же мне говорить? Иудеи?

— Говори без этой уменьшительной формы… осторожней на последней ступеньке… Ба, ты спишь?

— Я свое уже отоспала.

— А вы у нас, бабушка, цветете, как я посмотрю.

— Скорее отцветаю, Рафал, дай поцелую тебя, любимый зятек мой внучатый.

— Не балуй его, ба. А ты помнишь, как до войны было?

— Намного лучше. Кавалеры на меня оглядывались.

— А евреи?

— Ба! Самые лучшие из евреев, Мосек Эпштейн, вот уж кто был гладок.

— А что тогда говорили, помнишь? Потому что теперь тоже говорят. Как там с кровью было дело, будто детей похищали?..

— Болтовня все это, и тогда тоже языком трепали. Помню, подружка у меня была, не больно-таки смышленая. Пошла она однажды в воскресенье в магазин, мать ее за чем-то послала, а магазин был еврейский. Потому что у нас в те времена было так: поляки открыты в субботу, а евреи — в воскресенье, и все довольны.

— И эта подружка…

— И эта подружка пошла в воскресенье в магазин, а поскольку из костела вышла процессия, еврейка дверь-то и прикрой, чтоб не колоть глаза. И эта подружка — даже не помню, как ее звали, Крыся, кажется, — как это увидала, как начала криком кричать, мол, ее на мацу хотят украсть. Шуму-гаму, но как раз в том магазине мама моя была, она-то и спасла положение, дала Крысе подзатыльник и отвела домой. Но визг был такой, на всю округу, что полгорода поверило. И маца такая, и похищение детей — все это глупость и неправда, даже говорить не хочется.