— Где мы находимся? — спросил он хотя бы для того, чтобы занять мысли Дыбуса. Успокаивать парня ему не хотелось, а в его бегающих глазах он разглядел панику.
Дыбус вытащил карту, испещренную непонятными цветными линиями и штрихами, и разложил ее рядом с прокурором.
— Тут я как раз сроду не бывал, но мы приблизительно здесь, — он показал точку на карте уже за пределами городских стен, неподалеку от пересечения Замковой и Старомейской, вблизи старого особнячка. Насколько Шацкий помнил, там было пустое место.
— Там же ничего нет, — заметил он.
— Это сейчас нет, — согласился Дыбус. — Но когда-то там было целое поселение, только дома стояли по большей части деревянные, поэтому ничего и не осталось. Этот погреб, по всей видимости, соорудил какой-нибудь купец — решил, что воры будут скорее искать под каменными домами, а не под хибарами бедняков на Подвалье.
— Надо бы проверить, можно ли отсюда проникнуть в особнячок на Замковой, в кафедральный собор и дом Будника. Мне кажется, мы выяснили, как переносили трупы с одного места в другое.
— Ты уверен? — Соберай немного пришла в себя, хотя все еще была слегка синевата.
— Скорее всего, да. Со вчерашнего дня мне не дает покоя одна деталь. У Будниковой под ногтями был песок, желтый приморский песок. Во время вскрытия я не уделил ему должного внимания, подумал, что, видимо, она любила ковыряться в земле или что это песок с места преступления. Сегодня утром я проверил кусты под синагогой и ее сад — в обоих местах земля обычная, черная.
— А тут другое дело, — пробормотал Вильчур, соскребая лёсс со стенки — под длинным ногтем осталось немного желтоватого песка.
— То-то и оно. — Шацкий отошел в угол, подальше от трупа, чтобы потушить сигарету.
Только сейчас он набрался духу и взглянул на останки Ежи Шиллера, осветив их фонариком. Бизнесмена-патриота можно было распознать только потому, что он был прикован к стене довольно высоко и собаки не смогли добраться до его лица. Все остальное, от грудной клетки и ниже, было разодрано в кровавые клочья. Шацкому не хотелось даже угадывать, каким частям тела соответствуют разбросанные по всему помещению куски. Этим займутся эксперты.
— Можем уже идти? — тихонько спросила Соберай.
— Все равно нам тут делать нечего, — Вильчур взглянул на часы. Все это время в нем угадывались нервозность и нетерпение, которые не соответствовали привычному образу флегматичного полицейского. — Нужно прислать экспертов, освещение, пакеты для вещественных доказательств. Пусть обследуют и это помещение, и близлежащие. Скорее всего, они найдут место, где содержали Будника и его жену, а там тоже должны остаться кой-какие следы.
— Пожалуй, даже больше, чем нам кажется. — Шацкий медленно поворачивал голову, освещая помещение. — До сего времени мы действовали на условиях убийцы — находили все прибранным и подготовленным специально для нас, а это место мы нашли слишком рано.
— Как это?
— Помните лязг, который мы услышали, прежде чем на нас напали собаки. Взгляните, на клетках есть какой-то часовой механизм, он-то и открыл эти клетки перед нашим приходом. А если б не паренек с абсолютным музыкальным слухом, нас бы здесь не было. Собаки разбежались бы по подземельям, скорее всего, еще какое-то время оставались в живых, не исключено, что сожрали бы труп Ежи Шиллера и, вполне возможно, каким-то чудом выбрались из лабиринта, а мы бы по подсказке убийцы нашли их на берегу Вислы и имели очередную загадку. А если б не нашли, наверняка бы нам подсунули еще одну подсказку. В любом случае мы бесспорно прибыли сюда слишком рано и вопреки плану убийцы. Надо это использовать и как можно быстрей вызвать криминалистов.
— И предупредить их, чтоб были осторожны, — прибавила Соберай.
— Я так и знал, что этот садист не сидел здесь при свече! — долетело до них из бокового коридора, в котором незаметно исчез Дыбус. — Идите сюда, я нашел аккумулятор!
В одну тысячную долю секунды, которая была необходима, чтобы связать факты воедино, нейроны Шацкого раскалились докрасна, но Вильчур оказался быстрее.
— Не трожь! — взревел полицейский. Шацкий отродясь не слышал такого чудовищного рева. Но было поздно.
Сначала прокурор Теодор Шацкий увидел белую вспышку, потом услыхал грохот, а потом его, как тряпичную куклу, швырнуло ударной волной на стенку. Остатком сознания он почувствовал неожиданное облегчение — мрак означал, что боль отступает. Авось лишь на минуту, но не исключено, что навсегда.
Кажется, он извлек из сандомежских архивов все, что только можно. Настало время идти дальше в поисках нужной прокурору информации, хорошо хоть, что, скорее всего, ему не придется выезжать за пределы воеводства. А если повезет, к завтрашнему дню все будет готово. Впрочем, поживем — увидим. Даже смешно, работенка для правосудия при расследовании довольно трудного дела оказалась гораздо проще, чем его обычные поиски шляхты с гербами.
Он мог бы оставить все папки в читальне и выйти, как это делал обычно, но на сей раз сунул их под мышку и вернулся в молитвенный зал. Почему? Ему, очевидно, передался дух уголовного следствия, а у дилетантов это всегда вызывает обостренную подозрительность, осторожность и повреждение ума. Ему не хотелось оставлять важные для прокурора документы без присмотра, чтобы каждый мог сунуть в них свой нос. Под каждым подразумевался убийца, или его соучастник, или кто-то с ними связанный. Ну а кроме всего прочего, главный зал архива все еще вызывал в нем страх, из-за чего он не мог спокойно о нем думать. Неужто он такой слабак? Одно нелепое событие, один увиденный за версту и в тумане труп, и он уже рассиропился, как старая баба.
Роман Мышинский отворил тяжелую стальную дверь и вошел в главное помещение синагоги. В свете проникающего сквозь окна послеполуденного солнца оно вовсе не выглядело страшным, скорее запыленным. Изображенные на своде знаки зодиака не производили впечатления грозных — это была просто довольно беспомощная живопись восемнадцатого века. Тем не менее, поднимаясь по содрогающейся при каждом шаге лестнице, он не мог похвастаться хладнокровием, а ведь именно там, на самой верхотуре, возле этих гребаных мостков и этих долбаных окон, из которых видны покойники, и находились ипотечные книги.
Он вернул архивные материалы на место и встал возле «своего» окна как на сеансе психотерапии. «Вот, пожалуйста, стою, и всё в ажуре. Ничего особенного, я совершенно спокоен».
И как раз в этот момент металлическую конструкцию затрясло, она затрещала в местах заклепок, сварных швов и соединений, а мостик, сорвавшись с крюка, с лязгом ударился о подоконник, как бы приглашая Романа взглянуть на новый труп.
Вскрикнув от ужаса, Мышинский даже подскочил.
— Что у вас там? Совсем с ума сошли? — внизу стоял директор архива и неодобрительно смотрел на Романа.
— Я-то при чем? Это у вас тут какие-то тектонические процессы.
Осуждение в глазах директора исчезло, появилось незлобливое снисхождение к идиоту.
— Угадали. Чем еще могу быть полезен? Я собираюсь закрыть, — тут он злобно ухмыльнулся, — наш центр сейсмических исследований.
За свою жизнь он достаточно насмотрелся документов о войне, чтобы знать, что дело из рук вон плохо. Теперь его организм работал в ином режиме, в венах было больше гормонов, чем самой крови — биология хотела дать ему максимальные шансы на выживание. Ему оторвало ноги, кишки вывалились наружу, глаз он разлепить не мог, а если б все это увидел, забился бы в такой истерике, что пополз бы с оторванной ногой в руке или стал запихивать на место кишки. Жалко, что все так кончается, но, с другой стороны, хотелось бы надеяться, что все-таки существует какое-то «потом» или какое-то «заново», почем знать.
— Вставай, Тео! Здесь нельзя оставаться! — Белый свет ослепил его даже сквозь сомкнутые веки, он заслонил лицо рукой и догадался, что у него есть рука. Уже хорошо.
— А ноги? — спросил он сдуру.
— Что, ноги? Вставай на свои ноги, надо вынести отсюда Марека, не исключено, что есть еще возможность его спасти. Быстрее, Тео, умоляю! — в голосе Соберай появились слезливые ноты.
Шацкий закашлялся и решил открыть глаза. В воздухе было столько лёссовой пыли, что свет от фонариков пробуравливал в нем лишь короткие и на удивление белые проточины. Лицо Баси Соберай покрывал толстый слой лёсса, он различал только перепуганные глаза, влажные губы — она их нервно облизывала — и мокрую дорожку под носом. Сам он был весь в пыли, изрядно побит, но цел — мог двигать всеми своими конечностями, только чудовищно болела голова и спина в месте удара о стену. Шацкий с трудом встал, голова закружилась.
— Вильчур?
— Перевязывает Марека.
— Дуй наружу, вызови «скорую». К собачьим трупам бежишь прямо, потом помни о стрелках. Держи. — Он сунул ей пистолет.
— Ты с ума сошел?!
— Во-первых, могут быть и другие собаки, во-вторых — преступник. Не спорь, беги!
Он подтолкнул ее к выходу, а сам, пошатываясь, пошел в сторону коридора, где исчез Дыбус, оттуда пробивался свет от фонариков и доносились мучительные стоны.
Вильчур склонился над Мареком, один фонарик был у него на лбу, второй он водрузил на возникшую после взрыва осыпь, которая закрыла проход в следующий коридор. Услышав шаги, он повернулся к Шацкому. Как и все они, Вильчур был покрыт пылью, на его продолговатом морщинистом лице это выглядело жутковато — усатая с поблекшими глазами физиономия напоминала ритуальную маску. Шацкого поразило, что глаза полицейского были полны непритворной боли. Словно он сожалел, что в этот несчастный коридор вошел не он, а молодой парень, у которого вся жизнь была впереди.
— Он еще в шоке, но в ближайшие пятнадцать минут должен оказаться на операционном столе, иначе шансов на спасение не останется, — заскрипел полицейский.
Его оценки казались слишком оптимистичными. У Дыбуса был открытый перелом руки, толстовка пропиталась кровью, а из дырищи на лице проглядывала челюсть. Но хуже всего была оторванная нога. Взгляд Шацкого притягивала выпирающая из культи белая, безобразно искрошенная кость.