Должность во Вселенной — страница 2 из 4

Глава 6. Пец приближается

Вместо эпиграфа:

«…идея первичности действия — а тем и величины действия S — математически проста: это непроизводная величина. Энергия Е = dS/dt есть производная от действия по времени, импульс С = dS/dr — производная от него же по расстоянию, сила С = dS/drdt — производная о него по тому и другому и т. д. А само действие S мы не можем так произвести ни от каких известных физических величин. Другой довод в пользу первичности — то, что без квантов действия h не обходится описание никаких объектов микромира.

…Но есть ли величина h = 6,626х10-54 Дж. С действительно Богом или природой данная нам константа? Не вернее ли полагать, что в силу обилия этих элементарных действий-событий природы всюду и во всем мы измеряем среднее значение, относительно которого индивидуальные величины h-действий статистически разбросаны: есть и меньше, и больше, и даже иногда сильно меньше или сильно больше. А отсюда следует, поскольку Вселенная велика и разнообразна, что в ней могут быть области, где реализуются преимущественно мелкие (относительно „наших“) или, наоборот, крупные кванты h; то есть и средние их величины там совсем другие.

Для нас, порождений материи-действия (S-материи, h-материи) мир выглядел бы одинаково при любых величинах h; более важно число квантов-событий в объектах, нежели их величина, которую не с чем сравнить. Но если соседствуют области с разными h, это обнаружит себя новыми законами и явлениями природы.

Во-первых, поскольку океан материи-действия един, должен проявлять себя нижеследующий закон сохранения материи-действия: в равных геометрических объемах произведения числа квантов h на их величины одинаково, или S1 = n1h1 = n2h2 = S2. Отсюда следует, что в таких объемах может обнаружиться существенная разница в физических — то есть с точки зрения внутреннего наблюдателя, для которого важны не величины h, а их число, — размерах их, а также и в длительностях сравнимых событий, то есть в темпах течения времени. Где кванты мельче — число их больше. Соответственно в таких объемах пространства-времени вмещаются большие объекты и успевают свершиться более крупные события — при внешне равных с другими участками мира размерах.

Во-вторых, на границе областей с разными h, в переходной зоне НПВ, Неоднородного Пространства-Времени, создастся силовое поле. Действительно, смысл приведенной выше дифференциальной формулы для силы F в том, что в отстоящих друг от друга на?г в пространстве и на?t по времени участках есть избыток действия? S не равен 0. Тогда есть и сила

F=?S/?r?t (1)

Это в обычном мире. Но в НПВ, взяв два равных по sn, а тем и по геометрическим признакам, соседних участка, мы обнаружим заметное физическое неравенство их за счет знаменателя ф-лы (1), поскольку?r1?t1 не равен?r2?t2. Отсюда следует возникновение поля сил

F?=(So/?r1?t1) — (So/?r2?t2) (1)

Поскольку в квантовой электродинамике с h наиболее отчетливо связано электрическое поле, то, вероятно, в областях НПВ оно и будет таким».

Из брошюры д.ф.-м.н. В. В. Пеца «К теории материи-действия. Обобщение на случай переменного кванта h»

I

Невысокий плотный мужчина в темном пальто с поднятым каракулевым воротником, в пегой пыжиковой шапке неспешно шагал через заснеженное, изрытое ямами поле. Позади остались девятиэтажные корпуса жилмассива, слева виднелись дощатые заборы и одноэтажные дома среди голых деревьев, справа дымящейся серо-стальной лентой вилась в сторону города река Катагань. На этом берегу ее, на разбитом обледенелом шоссе ревели самосвалы и грузовики.

Ему тоже следовало бы добираться по шоссе, так объяснили: шагайте, пока не упретесь в проходную. Но там было шумно, противно: под ноги смотри, от машин уворачивайся — и оглядеться некогда. Валерьяну же Вениаминовичу на первый раз хотелось именно осмотреться внимательно и не торопясь; впоследствии, он это понимал, такая возможность появится не скоро.

Поэтому он как слез с автобуса, так и повернул прямо в поле. Заблудиться он не мог, ориентир был перед глазами: шесть пар цеплявшихся за тучи голубых аэростатов по краям да четыре, еще выше их, в центре, держали незримый издали проволочный шатер. Сам Шар на фоне серого зимнего неба был виден смутно — только темнело его ядро и темная щетина далекой лесополосы за ним была в этом месте как бы вмята. Сначала Пец шел по нетронутому снегу — благо неглубокому, в ботинки не набивался; затем набрел на тропинку среди ям. Впереди по правую сторону нервно фырчал канавокопатель, дальше рабочие с помощью автокрана выкладывали в нитку трубы. «А работы-то развернулись», — с некоторой ревностью отметил он.

…Не без душевного трепета — хоть и останавливаясь, чтобы не спеша и внимательно обозреть местность, стараясь не особенно глазеть издали на то, что видел на многих снимках, — но не без душевного тем не менее трепета приближался Валерьян Вениаминович к объекту, работами в котором ему отныне надлежало руководить. Поднявшаяся после укрощения Шара шумиха поначалу задела Пеца только краем, приятным краем. Его теория была упомянута в сообщении ТАСС и, более развернуто, в статьях центральных газет. (Не обошлось и без курьезов: одна газета, не разобравшись, известила мир, что Шар создан катаганскими инженерами по теории и замыслу профессора Пеца). Его тощая ротапринтная брошюра была немедленно перепечатана в одном научном и двух научно-популярных журналах. Ученый совет Саратовского университета выдвинул его кандидатуру в члены-корреспонденты Академии наук, и на днях он узнал, что избран единогласно. Были и звонки из редакций, приглашения выступить по радио и телевидению, приезжали на кафедру и домой брать интервью… Словом, было все, что еще лет десять назад доставило бы ему искреннее удовольствие.

Но главное было не это. Главным было то, что его «теория» — в уме и сейчас именовал он ее именно так, в кавычках, — его игра ума, на которую он не тратил много сил, подтвердилась. И еще как! «Ну, а этому-то ты рад?» — спрашивал он себя. И как ни копался в душе — выходило, что не очень. Скорее, было не по себе, проявлялась озабоченность: не породит ли это проблем больше, чем разрешит?… Потому что проявил себя слепой случай, стихия: блуждал в просторах Вселенной сгусток уменьшенных квантов, увлекаемый и отталкиваемый разными сочетаниями электрических полей туманностей и звезд, оказался вблизи Земли, потом — вблизи какой-то прорехи в слое Хевисайда, в прошлом году активного Солнца они были часты. Попал в атмосферу, приблизился к почве, начал куролесить. Точно так Шар мог оказаться вблизи Венеры, Плутона, Марса, у иной звезды… Слепая стихия, от которой никогда не знаешь, чего ждать!

За пятьдесят пять лет жизнь изрядно помотала Валерьяна Вениаминовича, не раз переворачивала его с боку на бок, роняла с высот в каменистые низины. У него были основания не любить стихии. Беспризорник, потерявший в 20-м году родителей, затем детдомовец, он бедовал со страной и рос со страной. Только выправился, окончил рабфак, затем институт, начал достаточно, чтобы одеться и есть досыта, зарабатывать, — война. Командиром взвода связи на Западном фронте, который был чем угодно, только не фронтом, попал в окружение в болотах Полесья, а затем, больной и истощенный, и в плен. Пропадал за колючей проволокой; немного придя в себя, бежал; был пойман, доставлен обратно («в состоянии пониженной трудоспособности», как сказано в сопроводительной бумаге немецкой полевой жандармерии) и отправлен в спецлагерь Вестербрюкен «на обработку». С двумя заключенными бежал и оттуда, на сей раз удачно. Пробрался в оккупированную Белоруссию, нашел партизан, голодал и мок, подрывал и мерз, убивал и был ранен.

Кончилась война, вернулся в физику. Но из-за пребывания в плену к серьезным экспериментальным работам не дали допуска; путь был открыт только в теорию. Как ни странно, но именно в теории поля, отвлеченной тогда области матфизики, у него прорезались способности, получились результаты — так что в этом случае стихии вроде бы вынесли Валерьяна Вениаминовича на хороший путь. Успех, впрочем, был умеренный: кандидатская диссертация и место ассистента на кафедре физики в Харьковском технологическом. К тому же началась кампания «русского приоритета». Он был самый что ни на есть русский и всегда «за» — но ершист, горяч, верил в немедленную справедливость, не страшился вступать в спор, в том числе и с начальством, и на рискованные темы. Декан факультета обвинил его, что в диссертации он протащил реакционную общую теорию относительности Эйнштейна и идеалистические взгляды Дирака, а заодно — используя фамилию и не совсем рязанскую внешность Валерьяна Вениаминовича: прямой нос, черные в то время волосы, крутой, выразительной лепки лоб, четкий подбородок — и в том, что он скрывает свою национальность. Уволили. Пец подал в суд. Суд после разбирательства склонялся восстановить. Тогда декан встал и сказал:

— Товарищи, у нас закрытая тематика. Как мы можем держать на кафедре человека, который дважды бежал из лагерей?!

За что Валерьян Вениаминович, поддавшись порыву (опять стихии!), тут же в кровь разбил ему физиономию, тем доказав, что держать такового Пеца на факультете действительно не следует.

Уехал с женой в Алма-Ату, где с научными кадрами было туго и к тонкостям не придирались. Там написал докторскую диссертацию, преподавал, прошел по конкурсу на заведование кафедрой в пединституте в Самарканде, перебрался туда. Он был лекарством для души — древний, видавший все и переживший все, мудрый и скептический Восток. Валериан Вениаминович отошел, увлекся горным туризмом, древнеиндийской и древнекитайской философиями и даже полюбил, наконец, свою теоретическую деятельность — скорее всего за отрешенность ее от жизненной суеты. На суету уже не доставало ни охоты, ни сил.

Теория пространств с меняющимися квантами h была его увлечением последних лет, сначала в Самарканде, потом в Саратове, куда пришлось перебраться из-за ухудшившегося здоровья жены. Он строил эту «теорию» дома, после лекций и кафедральных дел, строил для себя, для души, не рассчитывая на признание и резонанс; даже приговаривал, адресуя себе слова, кои в «Ревизоре» городничий высказал зарвавшемуся Держиморде: «Не по чину берешь!» Действительно, не по «чину» ему, скромному провинциальному профессору, была эта сверхидея для корифеев. Но что поделать, если она пришла в голову именно ему и если в работе над ней он более всего чувствовал себя человеком! С результатами он знакомил только немногих людей, чье внимание ценил. Один из них, доцент кафедры астрофизики Варфоломей Любарский, хоть и оспаривал многое, но все-таки подбил Пеца размножить рукопись на университетском ротапринте: не пропадать же работе!


Корнев в разговоре со Страшновым, пожалуй, напрасно аттестовал теорию Пеца как «сумасшедшую». То есть применительно к самим идеям может быть и так, но по отношению к автору ее — ни в коей мере. Напротив, эта теория выражала совсем другие черты Валерьяна Вениаминовича: основательность и скептицизм. Взгляд, что «мировые постоянные» не всегда и не всюду постоянны, безусловно, излишне волен для присяжного физика и преподавателя — но для материалиста-диалектика естественен: все меняется. Основательность же вообще была созвучна натуре Пеца; недаром и в художественной литературе он наиболее ценил сочинения великих романистов, умевших так развернуть, исследовать и исчерпать тему, что другим ничего не оставалось прибавить. По этой же причине, когда начала приобретать сторонников в физике идея «материи-действия», он не устремился вместе с другими — в жажде опубликоваться и снискать — на верхние этажи строящегося здания новой теории, а начал придирчиво простукивать у этого здания фундамент и стены: а глубоко ли? а прочно ль? а не выйдет ли, как прежде-пока этажей мало, идея-фундамент держит, а как нагромоздится большое скопление фактов и несогласующихся выводов — трещина, авария, обвал? Кризис физики. И ничего, хорошо даже, что его обобщение на случай переменного кванта пока не злободневно: можно работать спокойно, не насилуя мозг и душу гонкой, подгонкой и сиюминутным соответствием. Когда-нибудь и эта проблема всплывет, окажется злой. Потомки скажут спасибо.

Валерьян Вениаминович и в мыслях не держал, что проблема окажется злой при его жизни. Да еще так всерьез. Ну пусть бы обнаружили в галактических просторах, в звездах какие-то там спектральные феномены, кои только и можно объяснить через изменение кванта h; или в сверхускорителях что-то такое мелькнуло… И того, и другого хватило бы за глаза и для признания, и для шумихи, для избрания в Академию — и, главное, ни к чему особенному не обязывало бы. А тут: громадный Шар, с одной стороны, опасный катастрофами, а с другой — пригодный для устройства в нем целого НИИ… Вот что всегда настраивало Пеца против стихий, так это отсутствие у них чувства меры.

II

Задумавшись, Валерьян Вениаминович не сразу осознал, что шагает с некоторым усилием и наклонясь вперед, будто поднимается в гору. Он остановился, огляделся: да, теперь он шел в гору, хотя минуту назад никакой «горы» перед ним не было. Серо-желтые дома массива переместились вниз, снежное поле накренилось; два ближние аэростата грушевидно исказились и нависали над ним.

Пец вернулся метров на пятьдесят назад, наблюдая, как все восстанавливается в горизонтальной плоскости и в обычных пропорциях: снова зашагал к эпицентру, туда, где снежное поле разлиновали косые штрихи и столбы проволочной изгороди. Вскоре он ощутил, что в корпус ему ударяют время от времени мягкие, но плотные порывы ветра, а земля под ногами слегка покачивается. «Порывы — это перекачка, понятно. А почву что шатает?… Внешний ветер отдувает аэростаты, смещает сеть и Шар — и меняется вектор гравитационного поля?… Но почему около Шара искривляется поле тяготения?! Не понимаю».

Валерьян Вениаминович поднял голову, следя за стальным канатом, уходившим откуда-то справа в серую мглу. «Этот инженер остроумно придумал — заэкранировать Шар сетями и держать его, как бычка на веревочке. Но что ни говори, а его сети экранируют предсказанное мною электрическое поле без заряда, от переходной области НПВ. С этим полем у меня здорово получилось, есть чем гордиться! Другие свойства пространства-времени с меняющимися квантами предугадать легко, любой бы дошел, а вот поле, обнаруженное по знаменателю формулы, — это не на поверхности. Высокий теоретический класс!» У него поднялось настроение.

Изгородь приблизилась. Пец прочитал фанерное объявление на столбе:

ВНИМАНИЕ!

ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА!

Проход строго воспрещен! За нарушение — штраф

Рядом за колючей проволокой зияла метровая дыра. В нее и вела тропинка. Валерьян Вениаминович пригнулся и осторожно, чтобы не зацепить пальто, пролез. «Исторический момент, — иронично отметил он. — Первооткрыватель Шара проникает в Шар».

Распрямился, сделал шаг; его качнуло. Пец остановился, осмотрелся — и почувствовал головокружение. Мало того что оставшиеся позади дома, шоссе, река оказались глубоко внизу и как-то расплылись, сделались туманно-серо-желтыми, но и снежное поле впереди, еще секунды назад поднимавшееся в гору, теперь загибалось вниз — чем дальше, тем круче. Ушло вниз и далекое ярко-оранжевое игрушечное зданьице в два этажа, с сарайчиками-ангарами возле, со строящейся поодаль кривой кирпичной трубой и фигурками рабочих около. Справа и слева местность тоже заваливало. Валерьян Вениаминович стоял, будто на пятачке, на вершине. Он сделал шаг, другой — и чуть не упал. Идти было невозможно: это для глаз все впереди уходило вниз, а искривленное в сторону Шара тяготение выворачивало местность по-прежнему «вверх», на подъем. Зрительные ощущения Пеца вступили в болезненный спор с чувством равновесия: глаза заставляли корпус откидываться назад, а для шага надо было податься вперед.

«Что за чепуха! — Пец двинулся, сердясь на себя, — Ходят же люди, вот и тропинка — а я что за цаца!»

В этот момент дунул ветер. Воздух шатнул Валерьяна Вениаминовича, взметнул порошу; качнулась под ногами тропинка. Он увидел, как предметы по сторонам заколыхались, будто были погружены в прозрачное желе. «Ну и ну…» Он сделал еще несколько шагов, балансируя руками. Снова качнуло местность. Поле перед ним с каждым шагом запрокидывалось круче. «Все правильно, я прохожу область краевых искажений».

Но он ее не прошел, эту область. Тело взмокло, желудок вел себя самостоятельно, ноги дрожали, сердце замирало — все признаки укачивания. Пец опустился на снежный холмик: пейзаж вокруг сразу выровнялся, сделался почти нормальным. «Ну, ясно, — он снял шапку, подставил ветру разгоряченную голову, — у почвы кванты почти обычные, а чем выше, тем они мельче, искажения сильнее. Здесь хорошо бы иметь глаза на ногах…»

Через минуту он пришел в себя, встал. Впечатление было необыкновенно сильным! он будто воспарил над накренившейся и завернувшейся краями вниз местностью. Пришлось обратно сесть.

Валерьян Вениаминович чувствовал растерянность и унижение. «И стыдно, и смешно, и ноги не идут… первооткрыватель! Еще покачивания эти — неужели нельзя было жестче натянуть канаты?… И ведь я все фокусы НПВ понимаю. До чего, оказывается, ничтожно мое теоретическое знание, если по ощущениям я переживаю то же, что пережила бы забредшая сюда корова! Да корове и легче бы пришлось — у нее четыре ноги, глаза ниже. Что же мне, к подчинённым на четвереньках добираться?!»

Он рассердился всерьез, поднялся, глядя только под ноги. «Ну, хватит, возьми себя в руки, директор! Хорошо еще, не видит никто. Я действительно знаю, что все это иллюзии неоднородного пространства, нет здесь ни провала, ни подъема. Я знаю и больше, что необязательно знать в однородном мире: пространство вокруг меня и во мне, во всем — мощная упругая среда, воспринимать как реальность надо не пустячные неоднородности в ней — домики, поле, деревья, канавы — а его самое. Пространство-время. Я в нем — как рыба в воде. Ну, вперед!»

Он зашагал — сначала балансируя руками, потом ровнее, спокойней. Обморочно покачивалась окрестность, кривлялись контуры строений, изгибалось поле… Но реальность была вокруг и в нем, основная, постигаемая рассудком реальность. Вскоре идти стало почти так же легко, как и перед Шаром.

«А что? — сказал себе Валерьян Вениаминович, отирая платком лицо. — Ты полагал, что если прошел войну, сделал научную карьеру и сочинил теорию, то уже познал жизнь? Нет, похоже, это еще впереди».


Вдали на тропинке показался человечек; он шел, быстро-быстро перебирая коротенькими ножками. «Еще исторический момент: встреча с первым сотрудником!» Завидев Пеца, человек остановился, поглядел по сторонам, снова двинулся вперед, ненатурально быстро вырастая в размерах. Его тоже пошатывало на ходу.

Вблизи Первый Встречный Сотрудник оказался приземистым мужчиной в зеленой армейской стеганке, в сапогах и в кубанке с синим верхом; через плечо был перекинут бунт ВЧ-кабеля в голубой хлорвиниловой оболочке. Из-под кубанки выбилась рыжеватая челка. Рыжими были и брови, и короткие щетинистые усы на обветренном докрасна лице. Голубые глазки недобро и настороженно глянули на Валерьяна Вениаминовича. Сотрудник явно был не в восторге от исторической встречи, хотел пройти мимо. Но Пец его остановил:

— Это куда же вы несете?

— А вам что за дело? — сипло сказал сотрудник.

— А то, что материальные ценности надо выносить через проходную. И по пропуску.

— А может, он у меня есть, пропуск. А так мне короче.

— А есть, так покажите, — с нарастающим отвращением к диалогу потребовал Пец.

— Чего-о? — Мужчина взглянул, будто примериваясь. — Да кто ты такой?

— Директор новый. Так как насчет пропуска?

— Директор… — В голубых глазках Сотрудника возникло смятение. Какой-то миг он колебался, не свалить ли ему Пеца ударом кулака и не кинуться ли в бег. Но — понял, что влип, раскис лицом и голосом. — Товарищ директор, так я ж… так мне же разрешили…

— Ну, ясно! — Теперь и у Валерьяна Вениаминовича был такой вид, что сам того и гляди врежет. — Поворачивай. Неси обратно, ну!

Мужчина понуро брел впереди, бормотал: «Вот тебе и на… так ведь я же ж в первый и последний раз!..» Пец шагал за ним молча, только в уме матерился так густо, как не приходилось с военных времен. «Ну, начинается научная работенка, и в бога, и в душу, и в печенку!.. С первым успехом, товарищ член-корреспондент: несуна поймал, распро…! Засужу шельмеца, чтоб другим неповадно было. Ах, не следовало соглашаться на директорство! Завом теоретического отдела или там замом по науке — это пожалуйста. А ведь теперь надо быть и недреманным оком, и погонялой, и пробивным дядькой — кем угодно, только не мыслящим исследователем».

— Иди, не озирайся! — рыкнул он на Сотрудника, который оглянулся, хотел что-то сказать. — Как фамилия, кем работаешь?

— Ястребов я, механик-монтажник. Я ж, не на продажу, товарищ директор! — запричитал тот сипло. — Я ж для себя… И он списанный, этот кабель, еще от авиаторов остался. В конце концов, я мог и иск предъявить, мне советовали: разве для того я отвалил семь сотен за телевизор, чтобы он из-за вашего Шара ничего не показывал? У соседей через два двора показывает, а у меня ничего. Вот и хотел нарастить антенну, отвести ее в сторону…

«Хм, еще один фокус Шара: радионепрозрачность. С чего бы?…»

— Где живешь?

— Да вон там, на Ширме, — обернувшись, указал вдоль тропинки механик. — А телевышка как раз за Шаром.

«Это непонятно. В Шаре пространство как пространство, вышка остается в пределах прямой видимости, радиоволны должны проходить. Ну, в пути до центра Шара они сокращаются — так ведь затем удлиняются, все симметрично. Или там в глубине есть что-то, что отражает?… Непохоже».

Дальше шли молча, все внимание отнимала дорога: путь преграждали многочисленные трубы, выложенные в разных направлениях, выгнутые, сваренные. Так они приблизились к сарайчикам, которые оказались не такими и маленькими: полутораэтажные строения с арочными крышами. «Ремонтные ангары для легких самолетов», — понял Пец. Из ближнего донесся визг циркулярной пилы, из соседнего — стук движка; там вспыхивали голубые блики сварки.

За ангарами находился двухэтажный дом, который издали казался ярко-оранжевым; он был из красного кирпича. Крышу его венчала метеобашенка с флажком и стрелкой ветроуказателя. Флажок висел на нуле, только изредка колебался. Площадка перед домом была заставлена контейнерами, ящиками, снег истоптан.

Пец остановился, огляделся: окрестность отсюда заваливалась равномерно во все стороны. Над головой висела тьма с сумеречно серыми краями.

Механик Ястребов стоял рядом, опустив голову, — переживал. Валерьян Вениаминович задумчиво глядел на него. Тот поднял глаза, криво усмехнулся: мол, что ж, теперь воля ваша.

— Ладно, — молвил Пец, — отнесите кабель на место, и на первый раз все. Не вас пожалел, не хочу с этого начинать. А еще замечу — безусловно, под суд. И это припомню. Ступайте.

— Спасибо, ой, спасибо вам… не знаю, как вас?

— Валерьян Вениаминович.

— Ой, спасибо. Валерьян Вениаминович! Да я ж никогда и ничего!..

Механик радостно направился к ангару. А Пец, смеясь в душе над собой: сибарит, ушел от скандала, нервы свои пожалел… — вошел в здание.

III

В коридоре первого этажа гуляли сквозняки, пахло маслом и горелой изоляцией; где-то гулко били по железу. На втором этаже было чище, уютней. Обшарпанные дермантиновые двери украшали новенькие таблички: «Бухгалтерия», «Главный энергетик», «ПКТБ», «Директор» (Пец подергал двери: заперты), «Отдел снабжения». Из-за последней двери слышался нестройный гул.

Валерьян Вениаминович вошел — прямо в галдеж, перемешанный с сизым дымом. В обширной, на три окна комнате людей было не так и много, но все они — и сидящие за столами, и стоящие возле — переговаривались.

— Альтер Абрамович, когда же придут ртутные вентили? Ведь разнарядка давно утверждена!

— Мы запрашивали Дубну. Обещают во втором квартале.

— Послушайте, или мне курированием заниматься, или снабжением!..

— Надо ставить вопрос перед Вериванной, а Вериванна…

— Если во втором квартале, так вполне могут и 31 июня отгрузить.

— Да в июне тридцать дней, побойтесь бога!

— При чем здесь бог, о чем вы говорите! Они все могут.

— Э, что Вериванна! Надо ставить вопрос прямо перед товарищем Документгурой. А уж товарищ Документгура…

«Ну, шарага!.. — прислоняясь к косяку, подумал Пец. — Как ни в чем не бывало… А чего ты ждал? Чтобы они обсуждали здесь теорию неоднородных пространств? Снабжение — всюду снабжение, действительно, могут и 31 июня отгрузить».

Троекратно с непривычной размеренностью прозвенел телефон. Грузный мужчина со скульптурным профилем римлянина и скептическими еврейскими глазами взял трубку:

— Давайте, жду… Рига? Алло, Рига!.. Здравствуйте, товарищ Коротков. Почему не отгружаете нам высоковольтные трансформаторы?… Как кому, как куда! В Катагань, в филиал Института электростатики, заказ номер 211… Что? Ничего не понимаю. Тише, товарищи, я с Ригой разговариваю!

В комнате стихли.

— Мы давно вам перечислили все сполна, — упрекал мужчина собеседника в Риге дребезжащим баритоном, — а вы… Что-что?… Бог с вами, товарищ Коротков, какая я девушка? С вами говорит заведующий отделом снабжения. Приятель, мы же не первый раз беседуем. Что?! Вы не Коротков, вы его секретарша? Коротков будет через час?…

Он с отвращением бросил трубку. Кто-то фыркнул. Кто-то сочувственно покачал головой. «Ага, — приободрился Пец, — специфика все-таки себя показывает!»

— Невозможно работать, — сказал Приятель плачущим голосом. — Ну просто совершенно невозможно работать! — Он поднял глаза к двери, увидел кого-то входящего. — Александр Иванович, как хотите, но я в таких условиях бесперебойного обеспечения не гарантирую. Невозможно вести переговоры с поставщиками! Я ему, понимаете, о трансформаторах, а он: «Не щебечите, девушка!» Это я девушка, я щебечу. И в заключение оказывается, что баритон, который я принял за коротковский, принадлежит его секретарше, у которой на самом деле дискант. Как вам это понравится?

Валерьян Вениаминович оглянулся: рядом стоял рослый шатен с веселыми глазами и прямым мужественным носом; слушая снабженца, он обхватил нос пальцами, будто доил, потом отпустил; борт синего пиджака украшала красно-белая колодочка. Вот он какой, Корнев!

— Спасение утопающих, Альтер Абрамович, — сказал шатен, — как известно, дело рук самих утопающих. Доставайте скорее инверторы. Сейчас мы в зоне двухкратной деформации, и то трудно общаться с внешним миром. А проникнем в десятикратные и выше, — там будут диалоги уже не баритона с дискантом, а инфразвука с ультразвуком. Без инвертеров онемеем!

— Инверторы? — поинтересовался Пец. — Это вроде телемониторов, которые моменты забития гола растягивают?

— Да, только эти проще, для телефона. Те тоже привлечем, без телевизионного контроля здесь не обойдешься, — ответил Корнев, внимательно взглянув на Пеца. — А вы, простите, кто и к кому?

— К себе… и к вам, — Валерьян Вениаминович представился.

— О, я вас второй день выглядываю! Вот вы какой!

Рукопожатие. Корнев повернулся к сотрудникам. — Минуту внимания, товарищи! Как вы знаете, с нового года мы больше не филиал ИЭ, а самостоятельный НИИ НПВ, научно-исследовательский институт неоднородного пространства-времени. Позвольте представить вам человека, о котором вы, несомненно, слышали: Валерьян Вениаминович Пец, член-корреспондент Академии наук, теоретический первооткрыватель Шара и — директор нашего института!

Это было сказано звучным торжественным голосом, пожалуй, даже излишне торжественным — потому что все, кто сидел, встали, а те, кто стоял, выпрямились. Пец, обходя снабженцев и пожимая с бормотаньем «Оч-приятно!» их руки, чувствовал себя стесненно.

Глава 7. Толчок в определенном направлении

— Ты чего меня ударил

балалайкой по плечу?

— Я того тебя ударил:

Познакомиться хочу.

Фольклор

І

На самом деле Корнев был настроен далеко не радушно. Успех развращает даже скромного. Когда же человек сам жаждет погрязнуть в славе, искуситься властью и влиянием, погрузиться в пучину почитания, если он уже слегка вкусил — в самый раз для возбуждения аппетита — этих плодов, то для него оказывается серьезным ударом, когда обстоятельства и люди (главное, люди все эти!) отодвигают его в сторону. «Обошли!» — так воспринял Александр Иванович весть, что директором нового НИИ назначен Пец, а его кандидатура предполагается на должность главного инженера. Нет, вы подумайте: Пеца, не глядя, ставят директором, а он, человек, понявший Шар, захвативший его и доставивший из дебрей к городу, только предполагается на вторую должность! А кто откопал этого, извините, Пеца, как не он? Кто бы его знал по репринтной брошюрке! «Выходит, мавр сделал дело — мавр может удалиться? Ну, люди!.. И ладно, и пожалуйста, могу вообще уйти к чертям, вернусь в ИЭ — посмотрим, как тут управится этот профессор, будет ли себя не жалеть, вникать в каждую неувязку! Конечно, там, наверху, академикам в рот смотрят… Еще пожалеют!»

И хотя сознавал Корнев, что никудашеньки он от Шара не уйдет, за уши не оттянешь, да и быть главным инженером ничем не хуже, чем директором (кто реально окажется хозяином, вопрос больше характеров, чем статуса), но сам факт, что вышло не по его, не как он представлял в мечтах, всколыхнул в нем волну самоутверждения. Так бывало всегда: вернули статью или заявку на изобретение, не повысили в должности, когда ожидал, или — это еще в студенческие годы — отвергла девушка… И всякий раз он разочарованно и зло мечтал, что все равно добьется, возвысится, совершит — и уж тогда!.. О, тогда они (или он, или она — все противоставшее) пожалеют, будут, искать его расположения. А уж он… и так далее. Конечно, эти чувства быстро проходили. И если случалось, что он потом оказывался прав делом и мыслью, достигал, совершал и возвышался (а так случалось не раз), то эти злые мальчишеские мечтания — повыламываться и благородно посчитаться — Александр Иванович никогда не исполнял, ибо глупость их была очевидна. Но и они были стимулом его действий.

(И не знал, кстати, Корнев, что не академики, которым «наверху в рот смотрят», продвинули В. В. Пеца в директора, а сработал все его лучший друг Виктор Пантелеймонович Страшнов. Он сам слетал в Саратов, познакомился с Валерьяном Вениаминовичем, убедился в его авторитете и положительности — и продвинул кандидатуру Пеца через Академию и ЦК).

К моменту прибытия Пеца чувства Александра Ивановича почти пришли в норму. Осталась настороженность, опаска уронить себя; разумеется, было и холодное уважение к теоретической мощи профессора. Но более всего он был озабочен тем, чтобы направить развитие работ в Шаре в то русло, которое наметил и начал прокладывать.


Они разговаривали сначала в кабинете, потом прогуливались по территории; Александр Иванович показывал Валерьяну Вениаминовичу, где что есть, что как делается… У Пеца был свой план освоения Шара, умеренный академический план: сначала изучить возможность жизни и работы людей в НПВ — постепенно, начиная от внешних слоев; исследовать свойства Шара (напряженность электрического поля, градиенты неоднородности, гравитационные искажения…). Для этого следовало организовать небольшой, сотрудников на двести, институт с мощным теоретическим отделом и вспомогательными, преимущественно измерительными лабораториями. После фундаментальных исследований — эдак года через три-четыре — можно дать рекомендации и для практического использования Шара. Но то, что он узнавал от Корнева, сокрушало его планы и портило настроение.

Факт разрушения Таращанска, печальный сам по себе, для развертывания работ в Шаре обернулся несомненным благом: явление следовало принимать всерьез. Были выделены немалые суммы, открыт доступ к лимитированным материалам, изделиям — и это даже в текущем году, не дожидаясь начала нового. Соответственно и Корнев не стал медлить, дал работу проектировщикам и строителям, загрузил заказами заводы, вступил в договорные отношения с серьезными организациями… Александр Иванович не спешил информировать Пеца о договорах, откладывал это напоследок. Но они как раз подошли к участку, огороженному забором с колючей проволокой по верху; за забором слышалась строительная деятельность и лаяли собаки.

— А здесь что — питомник? — недоуменно спросил Пец. — Ускоренное выращивание чистопородных гончих?

— Н-нет, — с заминкой ответил Корнев, — здесь будет лаборатория ускоренных испытаний бортовой аппаратуры. По хоздоговору с предприятием РК-14.

— РК-14… то самое, ракетно-космическое?

— Да.

— И на какую сумму договор, на какой срок?

— На семьдесят пять миллионов, на три года.

Пец только крякнул и не нашелся, что сказать.

— Оказывается, надежностные испытания сильно тормозят их разработки. Многие системы надо годами проверять в тяжелых режимах, прежде чем пускать в серию. Вот они и закупили наше ускоренное время наперед.

Собаки бодро лаяли, оповещая, что здесь секретный объект, на который они, р-р-гаф! — ни одного шпиона не пропустят.

— Собак сами добывали? — хмуро поинтересовался профессор.

— Нет, заказчики привезли. И строят сами, материалы их…

В интонациях Корнева сквозило удивление, что Пец не одобряет сделку. А Валерьян Вениаминович был наслышан об этой фирме, об ее умении накладывать лапу, действуя деньгами — либо через правительство. «Не клевал тебя, парень, жареный петух, — думал он. — Подомнут — и прости-прощай широкие исследования! Ну, это мы посмотрим. И собак надо убрать». У него была застарелая, от времен, когда его ловили после побега, нелюбовь к охранным овчаркам.

Они направились к краю зоны, в сторону кирпичной трубы. Корнев шагал широко и вольно — привык. Валерьян Вениаминович Сделал каждый шаг с опаской, косился на дико искривленные пейзажи «внизу». Раздражение его возрастало: выходит, без него его женили — да еще на такой фирме! Вот и прикидывай: опротестовать договор — хлопотно, исполнять — может выйти еще хлопотнее. Но исполнять — все-таки дело, а отказываться — скандал, склока, испорченные отношения… Черт знает что!

— Хорошо, — Пец решил переменить тему. — Какая здесь закономерность уменьшения кванта h с высотой?

Вопрос был прямой, как на экзамене. И Корнев почувствовал себя студентом на экзамене, студентом не из успешных. Он совсем упустил из виду этот чертов квант.

— Квант h… м-м… ну, чем выше, тем он меньше, — сказал он…

— Какие величины вы измерили? — не отставал профессор.

— Мы измерили… мы, Валерьян Вениаминович, измерили нечто большее, чем величину h, — бодро ответил Корнев. — Мы сняли барометрический закон по высоте, интересный вышел закон. С его помощью промерили изменение темпа времени до километровой высоты. Ну, а темп легко пересчитать и в квант…

Тут он по неуловимым признакам почувствовал, что внимание Пеца стало неодобрительным. «Нет, это не тот человек, которому стоит забивать баки. Надо начистоту».

— Не буду темнить. Валерьян Вениаминович, — вздохнул он, забирая нос в ладонь, — не меряли мы этот квант действия. У нас никто не знает, как его измерить.

— Вот это да! — Пец так и стал, подняв голову. — Нет, это бесподобно! А как же вы давали информацию ТАСС и газетам о соответствии моей теории? А если здесь вообще нет изменений кванта действия, что-то иное?

— Да что может быть иное, все сходится!

— Мало ли — сходится… Природа не очень-то милостива к кабинетным умствованиям. Не измерить за три месяца… ну, знаете! Ладно, — Валерьян Вениаминович снова сдержал себя, — расскажите, что вы измеряли и как.

Корнев рассказал, как они запустили в глубину Шара аэростат с барометрическим самописцем, датчиком сигналов, отсчитывали по длине вытравленного каната высоту, соотносили с ней присылаемые приборами по кабелю импульсы. Давление воздуха здесь распределено не так, как в атмосфере: до тысячи четырехсот физических метров убывает явно быстрее, а далее слабо меняющееся высотное разрежение. Время на высоте в полкилометра ускоряется примерно в сто пятьдесят раз, на восьмистах метрах — в три с лишним тысячи раз…

— Словом, ускоренного времени там завались… — рассказывая, Корнев, присел, вычертил пальцем на снегу кривую барометрического закона в декартовых координатах, кривую ускорения времени. Пец наклонился, смотрел. — Кроме того, мы поднимались на вертолете — до упора, на полтора километра. Выше винт не тянет.

— И что там? — нетерпеливо спросил Пец.

— Пространства тоже хоть отбавляй. Степень неоднородности на всех высотах умеренная, работать можно.

— А еще выше?

— Там — тьма. Сквозь нее, как мы ни глядели, ничего не просматривается: ни сеть над Шаром, ни аэростаты, ни небо.

— То есть, вы полагаете, там есть что-то непрозрачное?

— Вероятно. Какая-то черная муть.

— Муть? Не тело?

— Не похоже на тело. Понимаете… — Александр Иванович в затруднении «подоил» нос, — если присмотреться, замечаешь какие-то мерцания. Искорки, светлячки, блики… они мелькают быстро и едва различимо.

— И летчик видел?

— Да.

— Значит, не иллюзии. Что-то там есть.

Валерьян Вениаминович спрашивал, слушал, вникал — и отходил. Поначалу Корнев так ему не понравился: самоуверенной бойкостью, договором этим самозванным на 75 миллионов, а в особенности тем, что не провел азбучные измерения кванта действия, что он было решил отрицательно ответить на вопрос, поставленный ему Страшновым: подойдет ли Корнев в качестве главного инженера? Какой-то оголтелый авантюрный практицизм… Но постепенно он понял, что это вовсе не практицизм околонаучного выжиги — иное. «Надо же, запросто поднялся в вертолете на полтора километра в НПВ. Дело, равное выходу в космос: кто знает, что там такое?… И проблемы: можно ли жить и работать в Шаре — для него не существовало с самого начала. Разумеется, можно! И в теорию мою он поверил крепче, нежели я, — зачем ему еще эти кванты мерить?… Нет, его прыть не от спекулянтского духа, скорее, от поэтического жара души. Такому и было по плечу блистательное овладение Шаром, я бы не сумел…»

— А кванты действия по высоте, — въедливо сказал он, — необходимо измерить. И не откладывая. Хитрого ничего нет, в университете на кафедре физики наверняка есть стенд или даже переносной прибор, надо одолжить или скопировать. Это же скандал!..

II

Труба воздвигалась у северного края зоны. Здесь заметно покачивало. Трудились четверо. К Корневу подошел бригадир — пожилой худощавый мужчина в запачканной раствором брезентовой куртке и в шапке-ушанке.

— Александр Иванович, — сердито сказал он, — вы только поглядите, что у нас выходит. Сколь работаю, такого не бывало!

Они подошли к лесам. Трубу выгнали метров на двенадцать, и простому взгляду было заметно, что она искривлена, склоняется к эпицентру. Бригадир взобрался наверх, вытащил из кармана бечевку с грузилом:

— Смотрите, Александр Иванович, по отвесу.

Верно, бечевка искривилась точно по стенке трубы. Бригадир переместил отвес на выпуклую сторону — бечевка повторила кривизну и там.

— Правильно, по отвесу, — сказал Корнев бригадиру, когда тот спустился, — возводите дальше, до отметки «30».

— Так ведь обвалится.

— С чего она обвалится, если по отвесу! Я ведь объяснял, здесь такое поле тяготения.

— Кривая, вот и обвалится, — упрямился бригадир, недовольно глядя на Корнева. — Сроду у меня не было, чтоб криво-косо.

— И кирпичи падают, когда ветер, — поддержал его один рабочий. — Дунет — и кирпич валится. И шатает наверху.

— Вот-вот! — снова вступил бригадир. — Не буду я этого строить, не хочу срамиться. Завтра увольняться приду. Это цирк какой-то, а не строительство!

— Ну, как знаете, — сказал Александр Иванович, — насильно мил не будешь… Молодых надо набирать, — сказал он Пецу, когда они отошли. — Видите, как прежний опыт здесь человека подводит.

Валерьян Вениаминович вспомнил, как час назад учился ходить в НПВ, подумал: «Если начинать с этого, то придется набирать слишком уж молодых». Он оглянулся на кривую трубу.

— Почему Шар искажает поле тяготения, как вы полагаете?

— Как?! — Корнев остановился, выразил крайнее изумление. — Разве из вашей теории это не вытекает? Я ждал, что вы нам объясните!

Это был реванш за кванты. Пец понял, улыбнулся:

— Не вытекает, дорогой Александр Иванович, в том-то и дело, что не вытекает… А для чего вообще эта труба? Для котельной?

Корнев поглядел на него, будто оценивая: сказать правду или воздержаться? Решился:

— А ни для чего. Для приобретения опыта, навыков. И тот объект с собаками сносить, будем не достроив. И наше здание под снос пойдет, и ангары… В самом деле, разве можно здесь, на пятачке эпицентра, делать дела, если и шатает, и отвес кривой, да и места мало? Только для пробы, наловчиться работать в неоднородном мире. Людям, которые это сумеют, цены потом не будет.

— Потом?… Хорошо, выкладывайте свой замысел.

— Замысел простой, Валерьян Вениаминович: вверх. В глубь Шара. Там наше будущее, наши выгоды, результаты… и, видимо, наше понимание его. Для этого, во-первых, аэростаты долой, притянуть Шар накрепко, чтобы он жестко держал себя электрическим полем, во-вторых, здесь, внизу, только коммуникации и энергетика, только вход и ввоз, выход и вывоз. В-третьих… — Корнев загибал покрасневшие на холоде пальцы перед лицом Пеца, — гнать ввысь башню и одновременно, не дожидаясь ее завершения, заполнять отстроенные этажи лабораториями, мастерскими, стендовыми залами, отделами, службами… и там вести работы. Чем выше — тем быстрее, чем выше — тем просторнее. Честное слово, мне не по себе от мысли, что там, — он указал вверх, — вхолостую течет стремительный, час в минуту, а то и больше, обширнейший поток времени. Помните, у Маяковского: «Впрямь бы это время в приводной бы ремень, сдвинул с холостого — и чеши, и сыпь…» А?

Валерьян Вениаминович, заглядевшись на обращенное ввысь вдохновенное лицо Корнева, зацепился за трубу под ногами, едва не упал.

— А трубы эти, — он указал на поле, где лучами и переплетающимися фигурами сходились к центру тонкие и толстые черные стволы со штурвальными вентилями, — тоже для практики, руку набить? Ведь канавы для них не выкопаны, а теперь экскаваторы не пройдут. Не слишком ли дорогое обучение? — Он сегодня будто подрядился снижать корневский пафос.

— Это не для обучения, что вы! — даже обиделся тот. — Трубы будут в земле на нужной глубине, зароет их туда сам Шар. И фундаментный котлован он нам сделает, как миленький. Идея согласована с нашим архитектором Зискиндом. Рвал Шар землю по-глупому, пусть рвет и для дела.

— Получится ли? — усомнился Пец.

— Мы слегка пробовали, получается. Ведь самые сильные искажения поля возле металла — и пространства, значит, тоже…

Они ходили и говорили, говорили и ходили — под черной тучей Шара, по истоптанному снегу, среди труб, ящиков, сараев-ангаров. Им было о чем поговорить. И о том, что надо Валерьяну Вениаминовичу в ближайшее время провести несколько семинаров по теории НПВ, на них, кстати, выработать и терминологию; и что эскизный проект башни группа Зискинда вот-вот окончит, надо утвердить, строить… и т. д., и т. п. Работа Корневым была проделана большая — она открывала возможности для еще больших свершений.

И постепенно в обоих вызревало нечто, не высказываемое словами, но важнее слов. Валерьян Вениаминович пропитывался новым делом, проникал в замыслы и душу Корнева. Ему уже казался нестрашным и договор с ракетчиками («Подумаешь, семьдесят пять миллионов — цена неудачного космического запуска!»), интересовал задуманный Александром Ивановичем эксперимент — и вообще он не представлял дальнейшей работы без него, заряженного энергией и идеями. Он поверил окончательно, что движет им не приниженное тяготение к выгоде и успеху, а высокое, артистическое стремление максимально выразить себя — стремление, от которого у писателей получаются хорошие книги, у художников — картины, у композиторов — симфонии. Корнев, похоже, и был инженером-художником, художником интересного дела.

У Александра Ивановича тоже менялось отношение к Пецу. К концу долгой беседы-прогулки он понял, что встретил человека, абсолютно чуждого всякой сделке — с собой или с другими, все равно; человека, который может поступить с ним и хорошо, и плохо — и всегда будет прав.

III

Они опоздали на совещание ведущих сотрудников, которое сам Пец назначил на 17.00. По своим часам они и пришли в 17.00 — но из-за того, что удалялись к краю зоны, их время отстало. «Вот еще проблема: синхронизация», — подумал Валерьян Вениаминович, раздеваясь.

Из тех, кого ему представил Корнев, только две фамилии что-то сказали Пецу: Зискинд, архитектор-проектировщик («Наш катаганский Корбюзье», — отрекомендовал его Александр Иванович) — худощавый молодой человек в очках на нервном лице, с усиками и длинными черными волосами, которые он откидывал самолюбивым движением головы, и Васюк-Басистов, увлеченный из Таращанска искусителем Корневым и ныне исполняющий обязанности руководителя исследовательской группы, которая пока состояла из него одного. Он вовсе оказался не похож на тот образ удальца и героя, который сложился у Валерьяна Вениаминовича после знакомства с отчетом о Таращанской катастрофе: в дальнем конце стола сидел щуплый паренек с тонким лицом, светлыми прямыми волосами и каким-то детским, задумчиво-удивленным взглядом; вел он себя флегматично и стесненно. Казалось удивительным не только, что он проявил отвагу и смекалку в катастрофе, но и то, что он имел жену и детей.

Пец понимал, что от него ждут тронной речи. И он эту речь произнес.

— Сочиняя известную вам теорию, — сказал он хрипловатым баском, — я рассматривал случай с переменным квантом действия как некое исключение и если и допускал, что этот случай реализуется во Вселенной, то тоже как исключение, игра природы. Но вот теория подтвердилась, обстоятельства занесли вас и меня в мир с переменным квантом действия, в неоднородное пространство-время… в мир, где все не так. Здесь кривая сплошь и рядом оказывается короче соединяющей те же точки прямой, тела могут разрушаться не от приложения сил, а от самого пространства, время течет в разных местах различно… и много диковинного нам еще предстоит узнать. И для успеха дел здесь, — Валерьян Вениаминович сделал паузу, обвел взглядом сидевших по обе стороны длинного стола; все внимали, — нам лучше сразу стать на иную точку зрения. Не Шар — игра природы, не наше НПВ диковинно, не мы в исключительном положении. Все наоборот: этот обычный, вне Шара, мир исключителен и невероятен по однородности своего пространства, по равномерности течения в нем времени, по обилию в нем так называемых «мировых констант». Ведь что есть постоянство и однородность, как не частные случаи в мире непрерывной изменчивости? Таким образом, мы будем исследовать, обживать, осваивать более общий случай материального мира, нежели тот, в котором обитали до сих пор и к которому привыкли… — Он снова сделал паузу: ему показалось, что он недостаточно четко выразил мысль; секунду подумал и заключил: — Попросту говоря, наш Шар и обычный мир соотносятся, как уравнение Максвелла и закон Ома.

…Корнев впоследствии, когда они сошлись покороче с Валерьяном Вениаминовичем, не раз поминал ему эту заключительную фразу и даже полюбил начинать «попросту говоря» с самых темных, головоломных суждений. Здесь Пец действительно переборщил, сказалась привычка адресовать слова аудитории близких по квалификации специалистов: для большинства слушавших его сейчас было откровением, что закон Ома вообще как-то соотносится с уравнением Максвелла, да и с уравнением этим не все были на «ты». Но в целом речь понравилась, идея была понята и принята.


Вскоре в Катагани и соседних городах запестрели объявления «НИИ НПВ приглашает на работу…» — и следовал длинный перечень: от штукатуров и монтажников до начальников лабораторий. Отдел кадров трудился в две смены.

В предновогодние дни пошли под снос все объекты в зоне эпицентра, включая заборы и недостроенную трубу: место расчищалось под сооружение по проекту Ю. А. Зискинда 300-метровой (с возможностью дальнейшего наращивания до пятисот метров) башни, главного помещения НИИ.

А сразу после Нового года Корнев осуществил свой замысел: образовать котлован и погрузить всю входную систему энергетики (водо— и газопроводы, канализацию, кабели) в почву посредством Шара. Не прикладывая рук. Это было зрелище: эпицентр застелили экранными листами жести, которые образовали кольцо, теневой чертеж выемки под башенный фундамент; внутри и вне его на снегу расположилась вся кровеносная система будущего сооружения. По сигналу ракеты взвыли электромоторы лебедок, закрутились, притягивая канаты с экранными сетями, редукторные барабаны. Темное ядро Шара приблизилось, оттесняя обычное небо и еще круче заваливая вниз окрестный пейзаж. Неоднородное пространство, перераспределенное металлом листов и труб, начало аккуратно разделять, раздвигать в нужных местах мерзлую землю. Сама собой развернулась кольцевая выемка восьмиметровой глубины. Трубы и кабели погружались в грунт, как нагретая проволока в масло, — и сверху над ними, как масло над проволокой, бесшумно смыкалась земля. Потом осталось только подровнять место бульдозерами, вывезти несколько самосвалов осыпавшегося грунта — и все.

Много всякого будет в отношениях Корнева и Пеца, не раз первый обрадует второго, не раз и огорчит. Но никогда Валерьян Вениаминович не забудет восхищения, с которым наблюдал этот эксперимент, и светлую зависть к Александру Ивановичу: вот ведь как может человек овладеть ситуацией, брать за шкирку природу!

И дело пошло. Как сказано в иной книге по другому поводу:

«История была пришпорена, история помчалась вскачь, звеня золотыми копытами по черепам дураков».

(А. Толстой. Гиперболоид инженера Гарина.)

Глава 8. Три месяца спустя

Идеалист — человек, верующий не только в идеалы, но и в то, что другие тоже в них верят.

К. Прутков-инженер. «Набросок энциклопедии»

I

Если бы агент иностранных разведок… скажем, некий Жан-Сулейман Ибн-Рабинович, он же Смитт-777-бис, он же торговец жареными семечками Семенов, он же (она же) Маргарита Семеновна, оказался в городе Катагани, что расположен на реке того же названия, то он непременно остановился бы в шестнадцатиэтажной интуристовской гостинице «Стенька Разин» («Stenka Razin») и постарался бы взять номер повыше, с обзором. А если бы администратор бдительно уклонился от предоставления ему такого номера, он все равно вознесся бы в лифте на самую крышу гостиницы, в летнее кафе «I za bort eje brossaiet…», где и занял бы, коварно усмехаясь, столик у перил.

Оттуда холодному взору агента открылась бы восхитительная панорама. На юге в лиловой дымке далекие горы с синими лесами на склонах, ближе со всех сторон — полого-холмистые равнины, разлинованные на правильные фигуры сельскохозяйственных угодий; еще ближе, за рекой, — тучные луга со стадами овец, лошадей и говяд. Различил бы он среди полей асфальтовые полосы автострад с оживленным движением, железнодорожные линии, стекающиеся с четырех концов к большой, путей на тридцать, станции с величественным серым вокзалом; увидел бы пристани и причалы на реке Катагань, стремительные «ракеты» и неторопливые баржи на ее блестящей под солнцем поверхности, песчаные пляжи с грибками. Еще ближе Жан-Сулейман углядел бы трубы заводов, выкрашенные черно-белыми шахматными квадратами, белоснежные цилиндры нефтехранилища, серебристые шары газгольдеров и извергающие пар конусы градирен ГРЭС; увидел бы он живописные россыпи частных домиков и дач среди садов и огородов на окраинах, радующие глаз продуманной планировкой и широкими проспектами новые жилые массивы, парк им. Тактакишвили вдоль реки — с эстрадой, колесом обозрения и парашютной вышкой, шпиль старого костела и луковичные головки церквей, здание бывшего Коммерческого, ныне Государственного, банка с витыми малахитовыми колоннами, увидел бы площади и бульвары, памятники и рынки, магазины и автовокзал из алюминия и стекла.

Но эти объекты не заинтересовали бы нашего агента: подобные он видывал во многих городах. Внимание его приковал бы иной, нигде прежде не виданный объект, для названия которого он затруднился бы найти слово. Над обширным полем за южной окраиной парило нечто, шарообразный сгусток с размытыми, незаметно переходящими в атмосферу краями; размеры его были сравнимы с полем и с плывущими над ним облаками — дома соседнего жилмассива рядом казались игрушечными. Снизу, от поля, в Нечто внедрялось не то сооружение, не то холм из трех круто сходящихся на конус уступов; их венчал короткий пик. «Пожалуй, все-таки сооружение, — присмотревшись, решил бы агент, — хоть и редкостное по безобразию. Но что это?!»

Озабоченный агент спустился бы в номер, затем вернулся на крышу, вооруженный призматическими очками с 64-кратным увеличением; в них он мог рассмотреть подробности. Теперь наш Жан-Сулейман заметил бы, что в сгусток часто влетают грузовые вертолеты. И странно движутся они в нем: подлетают медленно, а затем вдруг стремительно удаляются в глубь него, уменьшаясь в размерах. Другие вертолеты так же стремительно выскакивают оттуда.

Он заметил бы и то, что дорога к сгустку от города целиком заполнена машинами, преимущественно грузовыми и самосвалами; другая трасса несла к нему поток автомобилей со стороны реки, от дебаркадеров грузовой пристани, возле которой теснились баржи. Все это втекало в основание ступенчатого холма, который был точно искусственным сооружением: ясно виднелись арочные въезды, полосы этажей и спиральная дорога, которая вилась до второго уступа. По ней тоже сновали грузовики — возносились к верхним этажам — и площадкам с возрастающей стремительностью, будто и не в гору, затем скатывались по винту вниз.

«Въезд и выезд разделены, — квалифицированно констатировал бы агент, время, от времени задумчиво нажимая левым ухом спуск вмонтированного в оправу очков стереофотоаппарата, — все организовано для приема больших потоков груза». Около «холма» и на. нем он заметил бы оживленную деятельность — даже слишком оживленную: будто в муравейнике, в который ткнули палкой.

Засидевшись допоздна, агент 777-бис увидел бы, как в окутывающих город и местность сумерках начинают светить первые огни. Сам таинственный сгусток растворился в вечерней тьме, но его местонахождение обозначили загоревшиеся на полукилометровой высоте вереницы сигнальных огней; они наметили алым пунктиром гигантский шатер.

Когда же ночь, чудная южная ночь, целиком поглотила очертания неосвещенных предметов, агент увидел бы сквозь свои очки феерическое зрелище: как исчезнувший было во тьме «холм»… начинает светиться — вершина серо-голубым светом, середина тускло-оранжевым, с постепенным переходом в красный, в вишневый и в темноту внизу. Теперь его можно было принять за компактный, спокойно извергающийся вулкан; тем более что свечение клубилось и колыхалось. Но замечательно, что и въезжающие на «холм» машины превращались там в светлячки, кои по мере подъема накалялись до голубого сияния, а при спуске «остывали», меняли цвет до-малинового, отъезжали же прочь и вовсе темными, заметными лишь в свете фонарей и прожекторов в зоне около «сгустка».

«Kolossal! Fenomenal! Imposible!» — думал бы пораженный Жан-Сулейман Ибн-Рабинович-777-бис на своем родном языке эсперанто.

Затем, разумеется, он попытался бы проникнуть в объект. Подъехал бы к нему всегда переполненным троллейбусом № 12 или автобусами 21 и 30 (также вечно набитыми людьми), выйдя на конечной остановке под явно маскирующим названием «Аэродром» — чем-чем, а аэродромом там не пахло! Подслушивал бы разговоры, вступал в них, знакомился, выдавая себя по обстоятельствам то за рубаху-парня Семенова, торговца семечками, то за полногрудую и обаятельную Маргариту Семеновну… Склонял бы к сотрудничеству наиболее нестойких граждан: прельщенных западным образом. жизни юнцов или — в облике Семенова — разочарованных в местных мужчинах соломенных вдовушек. А затем, женившись на какой-то вдове, и сам устроился бы в Шар, растворясь, подобно ложке дегтя в бочке меду, в массе честных, доверчивых тружеников…

Но хватит домысливать: не было агента инразведок. То ли из-за нерасторопности этих разведок, то ли благодаря, напротив, расторопности наших славных соответствующих органов, но никакого такого Жана-Сулеймана Ибн-Семенова вблизи Шара не оказалось. Не было соответственно и юнцов, и вдовы, которая сначала доверчиво выбалтывала все, а потом, поняв по критическим репликам Семенова, с кем имеет дело, прозрела бы и пошла сообщить куда следует, ведя перед собой троих, прижитых с врагом отечества детей… То есть, вернее сказать, наличествовали и вдовы, и юнцы, и славные соответствующие органы — но, ввиду отсутствия агента, объединить их в сюжет не представляется возможным.

…А ведь уже взбодрились, воспряли иные читатели: ага, давай, теперь самая читуха пойдет! А то кванты какие-то, отдел снабжения… нет, шалишь, автор: взбодри-ка нас, взволнуй, завлеки — в плане ответа на вечные вопросы:

— Но их поймают?

— Но они поженятся?

Вопросы, существовавшие еще до книгопечатания, да, пожалуй что, и раньше членораздельной речи. И что бы ни вкручивал автор на прочие темы, как бы ни отражал современную действительность, в этом должна быть полная ясность: отрицательных поймают, положительные поженятся. И дадут приплод.

Вынужден огорчить любезных читателей: никого — решительно никого! — дальше не поймают. И ловить не будут. Больше того, все персонажи останутся от начала до конца каждый в своем гражданском и половом статусе: кто женат — так и будет женат, кто развелся — то и в этом деле обошелся без нас.

II

Итак, не агент инразведок, а нормальный директор нормального НИИ НПВ вышел в это приятное утро 6 апреля из подъезда своего дома на Пушкинской улице, рядом с банком (нет-нет, про банк я просто так, читатель, грабить не будем), — Валерьян Вениаминович Пец. Машина подкатила ровно в 8.00 (в 16.00 по времени эпицентра, в 60.00 — координаторного уровня). Он сел на заднее сиденье. Водитель, перед тем как двинуться в путь, нажал кнопку информага, вмонтированного в «Волге» вместо приемника: прокрутить для директора сводку событий, решений и хода работ в Шаре за время его отсутствия с десяти часов вчерашнего вечера (то есть за 20 часов эпицентра и 75 часов по времени координатора).

Пец молча перегнулся через спинку, выключил информаг. Это подождет. Сегодня ему не хотелось сразу погружаться в текучку, не позволяющую мыслить отвлеченно.

Он сдал за зиму, Валерьян Вениаминович, стал суше, жестче, морщинистей. Сейчас он пытался сообразить, сколько прожил реально за три с небольшим календарных месяца от дня, когда шагал к Шару через заснеженное поле. Трудно оценить; это у других начальников в ходу отговорка: «У меня же не сорок восемь часов в сутках!» — а у него, пожалуйста, хоть четыреста восемьдесят.

Только в конце марта ввели в обиход ЧЛВ, часы личного времени, со сточасовым циферблатом. До этого время у них измерялось только делами. На последнем НТС главкибернетик Люся Малюта доложила, что по объему работ в январе они сделали столько, сколько в однородном времени успевают за год; в феврале, поднявшись выше, осилили работу двух с половиной лет, в марте — шести. То есть всего за квартал вышло без малого десять лет. Хоть юбилей празднуй, НПВ-юбилей. «Ну, это время характеризует число рабочих смен в наших сутках и длительность этих смен, — думал Пец. — А сколько я накрутил за эти месяцы? Годика полтора-два, не меньше… Да и что есть время?» Лишь в том и сохранил Валерьян Вениаминович календарный счет дней, что соблюдал обычай обедать, ужинать и ночевать дома. «Дом есть дом, семья есть семья, я не мученик науки, а ее работник», — в этом принципе было и упрямое самоутверждение, и стремление не дать себя целиком увлечь потоку дел, хоть немного отдаляться для взгляда со стороны.

Машина везла его по окраинным улицам, еще недавно тихим и опрятным, а теперь разбитым и запруженным грузовиками, автоцистернами, самосвалами, тягачами. Тонкий асфальт улочек не был рассчитан на нагрузку, которую ему довелось выдержать, когда развернулось строительство в Шаре; сейчас он являл жалкое зрелище. Заезжены и изухаблены были даже тротуары, лихачи пробирались по ним, когда возникал затор. Стены частных домиков, не защищенные палисадниками, были заляпаны грязью по самые окна.

Поток машин нес в Шар пачки бетонных плит, чаши раствора, звенящие пучки швеллеров, труб, арматурных прутьев, мешки цемента, доски, сварные конструкции, ящики и контейнеры, на которых мелькали названия городов, заводов, фирм (и на всех значилось: «Получатель НИИ НПВ, Катагань»), железобетонные фермы, стены с оконными проемами, балки и плиты перекрытия; в фургонах пищеторга в зону везли продукты, на прицепных охраняемых платформах тянули какие-то накрытые брезентом устройства. Над домами и деревьями стоял надсадный рев моторов, в приоткрытое окно «Волги» лез запах дизельного перегара; Пец поднял стекло, вздохнул: проблема грузопотока в НПВ начиналась здесь.

«Проблема грузопотока… Проблема координации… Проблема кадров и занятости… Проблема связи и коммуникаций… Проблема максимальной отдачи… Проблема размеров и свойств Шара… Можно перечислить еще с десяток — и все они то, да не то, все части главной Проблемы, которую я не знаю как и назвать!»

Кончились домики Ширмы, машина вышла на бетонное шоссе; водитель наддал, но тотчас сбавил скорость: полотно тоже было разбито, по нему впритир шли два встречных потока — возможности обогнать не было.

— На вертолет вам надо переходить. Валерьян Вениаминович, — сказал шофер, — вон как Александр Иванович. Его машина около Шара и не появляется, на вертодроме дежурит…

— Ну, Александр Иванович у нас вообще!.. — отозвался Пец. — А я скоро на пеший ход перейду, врачи советуют.

«А доставку грузов действительно надо более переводить на вертолеты — и чтоб прямо на верхние уровни. Тогда и шоссе разгрузится, и зона», — заметил он в уме, но тотчас спохватился, что думает не о том, рассердился на себя: опять он не над, а часть потока проблем и дел!

Впереди разрастался в размерах Шар. Внешние полупрозрачные слои его после тугого притягивания сети осели копной, но двухсотметровое ядро не исказилось, висело над полем темной сферой. Поднимающееся солнце искоса освещало землю с зеленеющей травой, бока автобусов и самосвалов, стены далеких зданий — только сам Шар не отражал солнечных лучей и не давал тени. «Вот, вся проблема перед глазами: что мы, собственно, притянули и держим сетями? Не предмет, не облако — пустоту. Даже солнце ее не освещает. Но пустота эта, неоднородное пространство, обладает всеми признаками целого: взаимосвязь внутри прочнее связи с окрестной средой. Именно поэтому и можем удержать. И этот нефизический… точнее, дофизический, признак „цельность“ — самый главный, а различимые нами свойства: переменные кванты, изменения темпа времени, кривизна пространства — явно второстепенны. А наша деятельность в Шаре и вовсе?»

Вблизи зоны эпицентра потоки машин разделялись: движущиеся туда сворачивали вправо и выстраивались в очередь у въездных ворот (Пец посмотрел: машин тридцать, нормально для утра), а из левых через каждый 10–12 секунд выезжали пустые. «Поток налажен, хорошо».

Бетонная ограда охватывала круг поперечником 380 метров, отделяла НПВ от обычного мира. За ней высился серый холм — тремя уступами. На освещенном солнцем левом боку его выделялись террасы спиральной дороги. Вершина холма уходила в темное ядро. На фоне бетонных склонов живо поворачивались стрелы разгрузочных кранов. По спирали с немыслимой быстротой мотались машины.

«Холм — это еще что, — усмехнулся Пец, — называют и „извержением Везувия“, и „муравьиной кучей“, и „клизмой с наконечником“… А ведь уникальное сооружение!»

Раньше он наблюдал, как Шар коверкает окрестные пейзажи; теперь каждый раз, подъезжая к нему, убеждался, что НПВ не жалует и предметы внутри. Не холм и не куча находились за оградой — на чертежах это выглядело величественной стройной башней. Точнее, тремя, вложенными друг в дружку. Да, три — и все недостроенные.

Запроектированную вначале семидесятиметровую в основании осевую башню выгнали до высоты в 240 метров — и захлебнулись в грузопотоке. Тогда, это было в начале февраля, они столкнулись с эффектом, который теперь именуют «законом Бугаева» — по имени начальника сектора грузопотока, который постиг его, что называется, хребтом. Звучал он так: выше уровня 7,5 (т. е. высоты 200 метров, на которой время течет в 7,5 раз быстрее земного) башня строится с той скоростью, с какой доставляется наверх все необходимое для ее сооружения. Время самих работ оказывалось пренебрежимым в сравнении с временем доставки.

Прав был Корнев в давнем разговоре со Страшновым, объясняя ему, что внешняя поверхность Шара в сравнении с его внутренним объемом есть маленькая дырочка. А часть ее, ствол осевой башни, по которому проталкивали грузы, и вовсе была с булавочный прокол. Так поняли: чем через силу карабкаться вверх, лучше расшириться внизу; стали гнать второй слой с основанием в сто двадцать метров и спиральной дорогой. Это казалось решением всех проблем. Но — возвели до двухсот метров, осевую башню вытянули еще на полторы сотни метров… и снова захлебнулись. Теперь получалось, что для поддержания темпа работ и исследований входную «дырочку» надо расширить сооружением еще третьего — 160-метрового в основании — башенного слоя: со второй спиральной дорогой, промежуточными складами и эскалаторами.

Этот третий слой, который начали две недели назад, кольцо с неровным верхним краем и широкими арочными просветами, высотой всего с двенадцатиэтажный дом — и являло в ироническом искажении НПВ самую крупную часть «холма». Выступавшая над ним двухсотсорокаметровая промежуточная башня внедрялась в глубинные слои Шара и казалась из-за этого сходящейся в крутой конус. Осевую башню как раз вчера довели до проектной полукилометровой отметки — но с шоссе ее открытая часть, большая по длине остальных слоев, действительно выглядела несерьезной пипкой, наконечником.


«Постой, что это там?!» Серая тьма внутри Шара скрадывала подробности, но дальнозоркие глаза Пеца различили в средней части «наконечника» кольцевой нарост. Вчера вечером его не было! Выходит, изменили проект и за ночь что-то такое соорудили — и солидное! Ну и ну!.. Нарост ажурно просвечивал, там замечалась трудовая суета. «Еще не закончили. Значит начали ночью, без меня, чтобы поставить перед фактом. Вот и будь здесь начальником! — Валерьян Вениаминович потянулся к информагу: — В сводке должно быть. — Но передумал. — На месте больше узнаю. Ну, партизаны!..»

(«Опять я съехал на конкретное… Но что есть общее, что есть конкретное? Вот конкретный факт: за всю зиму — хотя и мело, и таяло, и дожди шли — на башню и возле не упало ни снежинки; только по краям зоны наметало сугробы. Это стыковалось с оптической и радиоволновой непрозрачностью — а по существу непонятно. И так во всем…»)

Они подъезжали, и башня выравнивалась, выпирала горой в заполнявшем теперь небо Шаре. Водитель поддал газу: мотор заурчал громче, беря невидимый подъем. «И искривленное тяготение до сих пор не понимаем. Шар втягивает гораздо больше гравитационных силовых линий, чем ему положено по объему… По исследованному объему, — поправил себя Пец. — Много ли мы исследовали? А если в ядре вправду что-то есть?…»

III

Машина остановилась у выпяченного дугой одноэтажного здания со многими дверьми; оно замыкало ограду, как широкая пряжка — пояс. Проходная была рассчитана на пропуск 14 тысяч работников; сейчас в Шаре работало 17 тысяч. Над входами светились аршинные буквы: над крайним — слева «А, Б, В», над соседним — «Г, Д, Е…» и так весь алфавит.

Все, время для общих мыслей исчерпалось — теперь, головой в воду, в текучку, в частные проблемы. Пец двинулся было к своей проходной «О, П, Р»; как раз над ней тройное табло электрочасов показывало время: 8.30 обычного, 17.00 эпицентра и 64.00 уровня координатора и его кабинета. Вот и надо скорей туда: общим правилом руководителей НИИ НПВ было не задерживаться внизу, где каждая потерянная минута стоит четверти часа.

Но в эту именно минуту прямо перед ним затормозила черная «Чайка». «Эт-то еще кого принесло?!» Из нее появился, приветливо жмуря набрякшие веки, секретарь крайкома Страшнов; он придержал заднюю дверцу, помог выбраться сухощавому седому человеку со строгим лицом.

— Значит, вам передали, Валерьян Вениаминович? — сказал секретарь здороваясь. — А то телефона у вас дома нет. Знакомьтесь: заместитель председателя Госкомитета по труду и заработной плате Федор Федорович Авдотьин.

Пец с упавшим сердцем пожал руку, назвался. Ему не передали. «Вот так — пренебрегать сводкой ради эмпиреев! Теперь даже нет времени собраться с мыслями».

— Сразу, пожалуй, и приступим? — сказал зампред тоном человека, привыкшего, что его суждения принимают как приказы.

— Сразу не получится, — ответил Валерьян Вениаминович, чувствуя, что терять ему нечего и лучше быть твердым. — Я отсутствовал восемьдесят координаторных часов, должен войти в курс основных дел. После этого — скажем, в 72.00 — я к вашим услугам.

— А наше дело вы не относите к основным? — Авдотьин поднял седые брови. — Мне не нравится, как вы встречаете представителя правительства.

— Вообще говоря, я живу на свете не для того, чтобы кому-то нравиться, — коротко сказал Пец.

У зампреда от негодования отвисла челюсть. «Ну и пусть снимают! — яростно подумал Пец. — А что я могу?!»

— Ну-ну, — примирительно сказал Страшнов, — зачем такие слова? Уверен, что все выяснится к общему удовлетворению.

— Соглашусь с любыми выводами, — повернулся к нему директор. — А сейчас не могу сам и не рекомендую вам терять время внизу. Проходная товарища Авдотьина первая слева, ваша, Виктор Пантелеймонович, вот эта. Пропуска я сейчас закажу, сопровождающего пришлю к…

— Сопровождающего?! — гневно повторил Авдотьин. — А сами не изволите… да как вы!..

— …к проходной «А, Б, В», — закончил Пец и вежливо улыбнулся зампреду — Вы осмотритесь, здесь у нас интересно. Распушить всегда успеете. До встречи наверху! — и двинулся к своей проходной.

Начальник охраны и — в нарушение КЗоТ — комендант зоны и башни Петренко, бравый усач в полувоенной одежде, как всегда ко времени прихода Пеца, находился в проходной. Завидев Валерьяна Вениаминовича, он встал. Их разделял никелированный турникет и окошко табельщицы. Пец показал в раскрытом виде пропуск, девушка достала со стеллажа контрольный бланк, передала ему, он отбил на электрочасах время прихода, возвратил бланк. Табельщица поместила его в ячейку в стеллаже, достала оттуда ЧЛВ, пустила их нажатием кнопки, выдала входящему — и только после этого нажала кнопку «впуск» турникета. Процедура заняла 15 секунд: для всех, от директора до уборщицы, она была одинакова.

— Кто наверху? — спросил Пец, пожимая руку коменданту.

— Товарищ Корнев, главкибернетик Малюта, начплана Документгура, завснаб Приятель. Зискинд дежурил ночью, только ушел. Бугаев на пристани. В кабинете ваш референт Синица.

— Референту немедленно вниз, к кабине «А, Б, В» — сопровождать товарищей Страшнова и Авдотьина. Выпишите им разовые пропуска! — Валерьян Вениаминович вышел в зону. Петренко метнулся к телефону.


Среди мужчин, шедших навстречу, к пропускным кабинам, преобладали небритые, заросшие многодневной щетиной. Пецу, человеку аккуратному, подтянутому, и всегда это не нравилось, а сейчас, понимая, какими глазами на это посмотрят высокие гости, приехавшие в институт, он вовсе расстроился. «Взяли моду — демонстрировать, что долго работали наверху! Приказ, что ли, специальный издать, чтобы брились? Ведь хватает там времени для всего: для работы, для трепа, для перекуров — а для этого?… Как не противно самим! Славянская манера: быть аккуратным не для себя, а для других».

Многие — как встречные, так и обгонявшие Валерьяна Вениаминовича — здоровались; он отвечал, узнавая и не узнавая. Народ валил валом. «И что мне за вас, граждане, сейчас будет!..»

Дело в том, что подавляющее большинство этих людей, окончивших работу и спешивших на нее, — систематически нарушали трудовое законодательство и инструкции о заработной плате. Набрать достаточное количество строителей и монтажников — людей в Катаганском крае, как и всюду, дефицитных — сразу стало проблемой. На первой тысяче поток желающих иссяк; из них часть отсеялась в силу специфики работы в НПВ. Пока осваивали низ — обходились. Но чем выше воздвигалась башня, тем яснее становилось: что-то надо придумывать.

Было тошно смотреть, как стройплощадки, начиная с 3-го уровня, только на восемь, реже на шестнадцать часов из 72 возможных (а на высотах за сто метров и вовсе из 120–180 возможных) заполнялись работающими людьми, а остальное время пребывали в запустении. Каменел неиспользованный раствор, ржавели, распуская на стыках в бетоне мерзкие пятна, трубы и прутья арматуры, покрывались плесенью углы. «Послушайте, этак придется начинать текущий ремонт, не закончив помещений!» — тревожился Зискинд. Стоило захватывать Шар, целиться на эксплуатацию сверхускоренного времени, чтобы пасовать перед элементарным «долгостроем»!

И руководители НИИ НПВ, вздохнув, пустились во все тяжкие: на противозаконные совместительства, на такие же трудосоглашения — со своими, и без того работавшими на полную ставку, чрезмерные сверхурочные, сомнительные аккордные и премиальные. Через сотрудников, уже вкусивших благ в Шаре, вели вербовку их знакомцев на других предприятиях и стройках: сманивали в штат или совместить, а то и просто закалымить. Страшнов, считавший Шар своим детищем, призвал других руководителей не препятствовать тому, что их работники отдадут два разрешенных законом часа переработок на сооружение башни. Те не возражали.

И рабочие не против были отхватить за эти два сверхурочных часа полную, хорошо оплаченную смену; свои, штатные, и вовсе соглашались пребывать наверху хоть сутками, если при этом окажется, что к вечеру они нормально вернутся домой. И работа пошла веселей: при взгляде снизу этажи башни росли на глазах.

И те, кто вслед за строителями осваивал башню, разворачивали в ней службы, мастерские, лаборатории, начинали в НПВ новые исследования и испытания, смотрели на дело совершенно так же. Никто не был против. Но все упиралось в знаменитый международный жест: потирание большого пальца об указательный и средний — и в не менее знаменитый международный термин «pety-mety».[1] За работу надо платить. За хорошую работу надо платить хорошо. За большую надо платить много.

К концу зимы о Шаре у населения пошла слава как об Эльдорадо с бешеными заработками. К нему стал тесниться далеко не лучший работник: рвач, несун, халтурщик. Многих пришлось, уличив в недобросовестности, в опасных недоделках, гнать. Эти тоже пускали славу: о произволе, нещадной эксплуатации… А когда руководители других катаганских предприятий заметили, что работники, которым они не препятствовали, за два сверхурочных часа в НИИ НПВ выматываются, будто вкалывали две смены, и на следующий день у них работа не идет, да узнали, что там они получают больше, чем на основной работе, — посыпались протесты.

Конечным результатом этого было возведение за три месяца сооружения, которое иначе не поставить за многие годы, и развертывание в нем уникальных исследований и испытаний; был ценнейший опыт организации сложных работ в неоднородном пространстве-времени. Но и у зампредседателя Госкомтруда были основания нагрянуть с ревизией. Его и ждали — но не так скоро.

Внешнее кольцо башни опиралось на двадцать четыре бетонные опоры. В высоте они смыкались арками. Первое, что бросилось в глаза Валерьяну Вениаминовичу, это новенький лозунг над ближней, золотыми буквами на праздничном пурпуре:

ВОДИТЕЛЬ! ВО ВРЕМЯ ВОЖДЕНИЯ И РАЗГРУЖЕНИЯ ОБЕРЕГАЙ СООРУЖЕНИЯ И ОГРАЖДЕНИЯ ОТ ПОВРЕЖДЕНИЯ!

Пец, заглядевшись на него, споткнулся, ругнулся: «Ну, Петренко!..» Под арки справа неспешно въезжали на спиральную дорогу груженые машины, скрывались за кольцом, через минуту появлялись над его рваным краем, все разгоняясь (по впечатлению снизу) и повышая до истошного воя, до визга звук мотора. Казалось невероятным, что центробежные силы не сбрасывают со спирали летящие на такой скорости машины; зрелище было не для слабонервных.

Другая, большая часть грузовиков оставляла привезенное внизу, у складов и подъемников. Сейчас здесь скопилось около сотни машин; к середине дня соберется сотни полторы-две. Эта — дневная — волна на грузопотоке была опасна заторами.

Валерьян Вениаминович спешил к осевому стволу. Вокруг кивали хоботами краны, катили тележки-автокары, шли люди. В динамиках слышался голос диспетчера: «Машина 22–14 на спираль, выгрузка на 9-м уровне… Машина 40–55, к восьмому складу… Машина 72–02 и машина 72–05, разворачивайтесь к выездным воротам, вас разгрузят на кольце. Быстрей, быстрей!..» («Эт-то еще что за новости?» — остановился на секунду директор, но тотчас спохватился, заспешил: вперед, вверх, там он все выяснит!)

Пец прошел под выступом спирали, миновал арку пониже, между опорами промежуточного слоя. Осевая башня опиралась на три бетонные лопасти, как ракета на стабилизатор. Стены ее уносились ввысь, сияя полосами освещенных окон; здесь было сумеречно, средний слой (его этажи тоже светились, голубея с высотой) отгораживал башню от блеска дня.

— Валерьян Вениаминович!

Останавливать руководителей внизу, обращаться к ним было запрещено категорическим приказом. Но это был исключительный случай: перед Пецем возник референт Синица. Он шагал от башни, но развернулся, пошел рядом с директором:

— Я говорю: может, внизу их поводить подольше, пока… — он не окончил вопроса. — Тоже есть что показать.

Валерьян Вениаминович покосился на него. У референта Синицы были круглые щеки, мягкие черты лица, густая шевелюра; по-женски длинные ресницы придавали глубину ясным глазам — и по глазам было видно, что он все понимает. Референту было двадцать восемь лет.

— Нет, Валя, — отрубил на ходу директор. — Пусть идут куда пожелают, смотрят что захотят. Вы — только провожатый. Все!

Пец вошел в кабину сквозного лифта осевой башни. Вместе с ним втиснулись еще человек пятнадцать, явно сверх нормы. Ну да пока бог миловал. За минуту подъема директор успел кое с кем поздороваться, перекинуться словом.

IV

На уровень «7,5» лифт доставил Валерьяна Вениаминовича к шестидесяти четырем тридцати — координаторным. Здесь можно было вымыть руки и смочить виски в туалете, вздохнуть полной грудью, не спешить. Кольцевой коридор устилала зеленая, изрядно затоптанная дорожка; двери были обиты кожей, паркет натерт, стены выкрашены до уровня плеч под ореховое дерево. «Иллюзия бюрократического уюта», — усмехнулся Пец.

Утренняя секретарша Нина Николаевна, миловидная худая женщина средних лет, поднялась навстречу директору. Валерьян Вениаминович поздоровался, тронул дверь в приемной слева, корневскую: заперта.

— А где?…

Секретарша указала в потолок:

— На самой макушке. Налаживает прием грузовых вертолетов и монтаж.

— Монтаж чего?

— Неизвестно.

— Свяжите.

— Там нет ни линии, ни инвертеров.

— Передайте связистам, чтобы к… — Пец взглянул на стену, на электронное табло, указывавшее время всех уровней, — к семидесяти ноль-ноль связь была. Сводку! — Взял сколотые листки, вошел в кабинет.

Столы буквой Т, стулья, кресла, стол-пульт с телефонами, коммутатором и двумя телеэкранами, коричневая доска на глухой стене, диван со стопкой белья (Валерьяну Вениаминовичу нередко приходилось прихватывать здесь несколько часов сна); шелковые портьеры закрывали пятиметровую полосу окна. Он по привычке отдернул портьеру, но увидел серую стену среднего слоя, торчащие по верху ее прутья арматуры, задернул, отошел к столу; раньше вид из его окон был интересней. «Надо перебираться выше».

Сводка объяснила ему замеченное в зоне действие диспетчера, выгонявшего без разгрузки две машины за ограду: там уже есть площадка вертодрома для перевалки грузов прямо на внутренние вертолеты. «Хорошо, но почему не послали сразу туда? Перепасовка — упущение кибернетиков? Выяснить».

Отдел освоения взялся за 13-й уровень второго слоя, хорошо… хотя операции освоения не указаны, нечеткость. У «эркашников» стендовые испытания идут нормально (там если и бывает что ненормально, обходятся своими силами — образовали-таки государство в государстве!). Отделочники сейчас переходят на этажи от 150-го до 152-го, под крышу, — тоже хорошо, хоть и перескочили туда прямо с девяностых; зато гостиница-профилакторий к конференции будет готова.

На крышу с Корневым отправились исследовательская группа Васюка-Басистова и монтажная бригада Ястребова. Эге, это серьезно, «ястребов» на пустяковую работу не берут! (Механик, которого Пец завернул с казенным ВЧ-кабелем, оказался «золотые руки». Душу Александра Ивановича он покорил тем, что никогда не требовал подробных чертежей для исполнения нового устройства или приспособления, самое большее — эскизик, а то и вовсе: «Вы мне скажите, что эта штука должна делать?» В экспериментальном деле, когда заказчик, как правило, сам толком не знает, что ему нужно, лучше и не придумаешь. Валерьян Вениаминович не скрыл от главного инженера, что руки у Германа Ивановича не только золотые, но и вороватые. «Вот и надо дать заработать столько, чтобы не тянуло украсть», — сказал тот. И давал, даже помог подобрать бригаду таких же, на все руки, работающих от идеи, ставил их на самые интересные, горячие, аккордно оплачиваемые дела. Вот и сейчас…) «Но что он там затеял? Ведь договорились выше пятисот метров ничего не сооружать!.. Между прочим, и о предстоящем визите Страшнова и Авдотьина в сводке есть, указано точное время. Значит, Корнев знал — и умотал на крышу, а отдуваться перед Москвой предоставил мне. Очень мило!»

Ага, вот разгадка того ажурного кольцевого нароста в верхней части осевой башни: на высоте трехсот пятидесяти метров за ночь смонтировали трубчатое опорно-подвижное кольцо. Ширина — тридцать метров, высота — сорок. На впечатанных в бетон осевой башни зубчатых рейках с помощью винтовых редукторов оно может опускаться и подниматься — пока в пределах пятидесяти метров, но можно нарастить рейки ещё. То есть получается кольцевое здание-лифт, в котором можно делать то же, что и в стационарном, но поднимаясь, когда нужно, вплоть до 55-го уровня. «Ах, черти!..» — Пец даже руками потер. Идея и экспресс-проект Зискинда, расчеты исполнил дежурный помощник главкибернетика Иерихонский, перепланировка грузопотока его же; утвердил Корнев. «Конечно, разве Александр Иванович устоит против такого решения! Я бы и сам не устоял».

Для работ забрали строителей и монтажников с третьего слоя… «Теперь нужность третьего слоя и вообще оказывается спорной. И второго?… Совершенно новое решение, более соответствующее условиям в Шаре, чем жесткие сооружения. И где раньше была их голова?! А где была раньше моя голова?…»

Это тоже одно из противоречий НПВ: ждать, пока осенит наилучшая идея — время пропадает, не ждать, реализовать первую попавшуюся — работа, и немалая, может оказаться напрасной.

Сводка была вся. Некоторое время Валерьян Вениаминович сидел, привыкая к новой реальности — частично ожидаемой, частью неожиданной. Что и говорить, событий по времени его семейного ужина, сна и завтрака произошло немало. А день только начинается.

Пец притянул к себе селекторный микрофон, нажал на щитке коммутатора кнопку возле надписи «Комендант». Тот сразу возник на левом экране, зашевелил губами. Но слова:

— Слушаю, Валерьян Вениаминович! — пришли, когда лицо его уже застыло в выражении внимания и готовности; да и голос был мало похож на тот, что директор недавно слышал в проходной: эффект двухкаскадного инвертирования.

— Иван Игнатьевич, лозунг насчет вождения, ограждения и повреждения, пожалуйста, снимите. А то от него могут произойти головокружения. Предлагаю другой: «Времени нет — есть своевременность!» Записали? Только не на кумаче, а как плакаты техники безопасности, черным по желтому. А так, знаете, если даже написать, что завтра в девять утра состоится конец света, все равно не прочтут. Все, исполняйте.

И директор отключился в тот самый миг, когда лицо Петренко начало выражать живой интерес к его словам.

«Так, теперь надо бы предупредить кое-кого, что у нас здесь высокий гость из Москвы в компании с местным высоким гостем…» Валерьян Вениаминович для начала нажал кнопки у табличек «Нач. план. отд.» и «Гл. бух.» — но его вдруг, будто током, передернуло отвращение. Ткнул в алую кнопку отмены вызова, откинулся в кресле. Не будет он ловчить, суетиться — староват для этого! «Шарага чертова! И я хорош: всю жизнь презирал блатмейстеров, брезговал им руку подать, никогда не охотился за льготами и дефицитом и жене не позволял — и так спаскудился на старости лет. Погряз в махинациях — ученый, член-корреспондент!.. Нет, замысел был честный: создать конфликтную ситуацию, пусть разбираются, решают, вырабатывают правила для НПВ. Но — ведь все это, чтобы гнать башню выше и дальше… А надо ли? Вот одна идея с кольцом-лифтом перечеркнула добрую треть прежних усилий — в том числе и махинаций! — три НПВ-года из десяти. А еще не вечер, все впереди! И понимаем-то Шар ничуть не более, чем вначале. Только и того, что выгодно торгуем ускоренным временем — как сочинские обыватели морем и солнцем!»

Он поднялся, вышел из кабинета, кинул секретарше.

— Я в координаторе.

Глава 9. Образ башни

— У излишне умствующих развивается комплекс вещего «Олега». Это опасно.

— Какого Олега?

— Ну, того придурка, который вместо того, чтобы отпрыгнуть от змеи, принялся декламировать: «Так вот где таилась погибель моя!..»

Диалог

І

Координационно-вычислительный центр, упрощенно «координатор», находился на том же этаже в помещении двойной против обычных комнат высоты в форме сектора круга. Операторы в белых халатах неспешно действовали у пультов электронных машин; попискивали сигналы, мерцали лампочки, перематывались ленты программ, на экраны выползали зеленые строки. Сюда сходились из Шара и внешних служб все сведения, какие только можно было преобразовать в двоичные коды и числа. Числа обезличивали мешки цемента и вибростенды, туннельные нагреватели и печеный хлеб для столовой, человеко-часы и площади лабораторий, рацпредложения и аннотации патентов. Обезличивая-обобщая все, этот отдел, по мнению Пеца, погружался в суть дел в Шаре глубже других.

Из глубины зала к директору подходила Людмила Сергеевна Малюта, в просторечии — кибернетик Люся. Официальное звание ее было — главный кибернетик, кто хотел подольститься, называл и «генеральным кибернетиком», и «ваше математическое превосходительство»… Людмила Сергеевна была хороша собой, хороша зрелой нерастраченной красотой тридцатилетней женщины, она была образованна и талантлива, — она была несчастлива. Будь она только красива, то давно утешилась бы во взаимной любви; будь только талантлива — предоставила бы путь лирических побед другим, сама целиком отдалась бы интеллектуальной жизни. А так — мужчины благоговели перед ней издали, они ее боялись. Она видела, что вызывает чувство, — и презирала этих робких, и сама чувствовала неравнодушие к ним, и презирала за слабость себя и огорчалась, видя, как другие женщины, во всех отношениях уступающие ей, давно устроили свою жизнь, и стремилась отвлечься работой. Операторов она называла «мальчики» и никому, кроме себя, в обиду не давала.

— Перепасовку двух машин кто допустил, Людмила Сергеевна? — строго спросил Пец.

— Мы допустили, Валерьян Вениаминович, мы. Мы!.. — со смирением, которое паче гордыни, склонила Малюта оплетенную косами голову.

— Кто «мы»? Кто конкретно повинен? Иерихонский, краса и гордость кибернетического цеха?

— Да, Иерихонский. Да, краса и гордость! Да, повинен!.. — Смирение уже исчерпалось. — А что вы хотите, если ночную смену загрузили новыми расчетами и на перепланировку дали всего два часа — да на какую. Вы в курсе, что сотворили на пятидесятых уровнях?… — Пец кивнул. — Ну вот! Думаете, легко ночью перепрограммировать поток так, чтобы туда пошли почти все материалы? Ведь пятидесятикратное же ускорение, Валерьян Вениаминович: минутная задержка внизу — час простоя наверху. Уверяю вас, я тоже проглядела бы пару машин.

— Перепасовок не должно быть ни при каких осложнениях. Вы это знаете не хуже меня, Люся.

— Уже все, я откорректировала. Больше не повторится. Речь между ними шла о той команде диспетчера, выславшей из зоны без разгрузки две машины. При всей кажущейся незначительности это было опасное действие: устремленному вверх, в башню, потоку в самом напряженном месте давалось смещение поперек.

— Хорошо, что утром, — настырно продолжал Пец. — Днем двух машин было бы достаточно.

Такой случай был в начале марта: скопление тысячи ревущих машин, затор на шоссе до самого города, долгая — и местами аварийная — остановка работ наверху. Даже спираль использовали, чтобы загонять туда грузовики и тем расчистить зону. Машины с грузом выносили за забор портальными кранами. После этого постановили: никаких перепасовок в зоне, никаких смещений в стороны. Только в башню, вверх!

М-да… Валерьян Вениаминович на секунды впал в отрешенность. В сущности никто ничего такого не хотел, все занимались интересной и несомненно разумной деятельностью: заключали договоры с поставщиками, вынашивали идеи для использования НПВ с максимальной отдачей, применяли машины, краны, кибернетику, автоматику… А в целом вышло нечто весьма простое — гладкий мощный поток. А такие потоки — это знает любой гидро— и аэродинамик — несут в себе возможность турбуленции — шумного пенного бурления, колебаний, вибраций, бывает что и разрушительных ударов. Чтобы возбудить турбуленцию в напряженном потоке, достаточно малости, например, бросить в него камешек. Эти две машины и могли сыграть роль «камешка».

Будто свежий ветерок повеял на Пеца от этой мысли: сложная разумная деятельность, суммирующаяся в простое… Но Людмила Сергеевна не дала ее додумать:

— А по-настоящему. Валерьян Вениаминович, — она не считала разговор оконченным, — повинен во всем Зискинд, наш катаганский Корбюзье: так вдруг изменить проект! И главное, ночью… аки тать в нощи! И Корнев хорош: утвердил к немедленному исполнению…

— Так ведь идея отменная, Люся. Жаль, раньше не додумались. Я бы, каюсь, тоже утвердил.

— Да, но где гарантия, что завтра Зискинда не осенит новая идея, перечеркивающая и эту, требующая еще больших перемен?… Нам не нужен талантливый архитектор. Валерьян Вениаминович, я всегда это считала. Нам нужен усердный исполнительный дядя, для которого утвержденный проект — святыня. Это не архитектурное КБ, а стихийное бедствие! И вы тоже — поместили их на тридцатый уровень. У них замыслы плодятся, как мухи-дрозофилы! Ну, чего вы улыбаетесь?

— Обдумываю вашу идею. Главного архитектора за талантливость вон — сразу спокойней работать. Александр Иванович у нас по этой части тоже неблагополучен — вместо него найдем кого-то подубовей. Порядка еще больше. Затем возникает вопрос: а зачем нам такой одаренный, настырный, всегда заряженный идеями главкибернетик, как вы? После вас дойдет очередь и до меня.

— А, ну вас! Так исказить… — Люся обиженно полуотвернулась. — Вы отлично понимаете, что насчет Зискинда я права.

— Нет, не понимаю и не согласен… А это кольцо уже есть на ваших экранах? — сменил Пец тему разговора. — Я хотел бы поглядеть.

— Еще нет. Валерьян Вениаминович. Во-первых, связисты не установили там телекамеры и не дали каналов. Во-вторых… как я его устрою на своей стене, это кольцо?

II

Под этот разговор они приблизились к экранной стене. Она и издали привлекала взгляд своим сиянием, вблизи же просто подавляла: два этажа по высоте и шесть метров в ширину сплошь занимали телеэкраны — черно-белые и цветные, крупные и мелкие — и каждый показывал что-то свое. Экраны вверху и в центре стены — многолучевые — показывали сразу несколько упрощенных изображений. Картины менялись — где медленно, где торопливым мельканием, где скачками. Экранная стена — эта была сама башня: сверху донизу, все помещения и монтажные площадки всех слоев и уровней. (Точнее, почти всех: вверху, за цифрой «40» на световых шкалах по краям стены, было немало темных экранов — неподключенных).

Под стеной выгнулся дугой коммутационный пульт, за которым сидели два оператора. Перед каждым лежали бинокли; ими они пользовались, чтобы разглядеть верхние экраны.

— У нас здесь все жестко, — продолжала Люся, — не как в свободном пространстве вокруг башни, где будет кататься кольцо-лифт имени Зискинда. Что же, и нам делать два подвижных щита с экранами — и опускать или поднимать их по уровням-шкалам вместе с кольцом? Это же ужасно сложно!

— Ну, зачем! Даже странно от вас, кибернетика, такое слышать, — недовольно проговорил Пец. — Поставьте экраны для кольца с хорошим запасом вверх и вниз — и несложную коммутационную систему, которая будет включать нужные ряды в соответствии с его положением.

Это действительно было простое решение — только в пылу полемического неприятия новшества Людмила Сергеевна не пришла к нему сама. Получилось, что Валерьян Вениаминович нечаянно, но довольно больно задел ее самолюбие. Малюта изменилась в лице, смотрела на Пеца исподлобья с нежной злостью:

— Валерьян Вениаминович, в случае чего — место старшего оператора у нас всегда за вами. И уж я-то вас никому в обиду не дам! — И отошла, шелестя полами халата, вредная баба: сквиталась, уела, последнее слово осталось за ней — теперь все в порядке.

«Ну и ладно, — миролюбиво подумал Пец, взял стул, повернул его спинкой вперед и уселся позади операторов, положил голову на руки; но первые секунды смотрел на экраны, ничего не видя. — В случае чего… А я-то хотел по селектору предупреждать. Все уже знают о высокой комиссии, даже слухи соответствующие циркулируют: в случае чего!.. Так, все об этом! — Теперь он смотрел на экранную стену. — Первое: начальнику связистов сделать жесточайшее ата-та по попке — вон сколько „черных дыр“ наверху, куда это годится?… Второе: кого и куда переселять в новые помещения? Претензии будут у всех, фраза „меня повысили“ у нас имеет двойной, если не тройной, смысл. На очередном НТС из-за верхних уровней будет свара — именно поэтому надо составить свое мнение. Начнем с самого низу».

Мозаика экранов — на стене образовывала сияющие группы. В центре усеченная пирамида до самого потолка — развертка помещений осевой башни, по обе стороны ее две широкие полосы — половинки промежуточного слоя; за ними еще две короткие полосы — внешний слой. Под всем этим овал из экранов — зона.

«Снабженцы как были внизу, так и останутся, для них важнее связь с внешним миром, чем с башней. Ремонтные мастерские… Где они? — Пец поискал, опознал взглядом квадратики с медленным шевелением на уровне „4“. — Этих безусловно на 50-й — чтобы время ремонта определялось только доставкой неисправного в мастерскую, а то к ним очередь… Точно так и экспериментально-наладочные. Они устроились на 6-м уровне, низко. „Дорогу идеям!“ — лозунг Корнева, к которому я целиком присоединяюсь: самый исследовательский смак, когда свеженькая, не измусоленная сомнениями, не запылившаяся от долгого лежания идея воплощается в металл, в электронную схему, в стенд. Стало быть, их на 60-й… Теоретический отдел Б. Б. Мендельзона, вон те комнаты около оси на 5-м уровне: склонились теоретики над бумагами, никто и голову не поднимет. Толку пока от них маловато, ни одну проблему Шара еще не высветили — и может быть, не без того, что времени им не хватает. Этих, пожалуйста, хоть под крышу, на стопятидесятый, места занимают немного — лишь бы результат давали…»

Глаза Валерьяна Вениаминовича сами стремились от сонного царства нижних уровней к верхним экранам, где кипела жизнь. «Нет, погоди, вот еще тонкие места внизу: столовая и буфет на 3-м уровне. Вечная толчея, очередь… Вон, все будто замерли у стоек самообслуживания, подавальщицы еле перемещают-наполняют тарелки. (На самом деле в два с половиной раза быстрее, не брюзжи!) Их… куда? Проблема похлебать горяченького не шибко научная, но без нее и остальные не решишь. Их… никуда. Просто открыть в середине и наверху еще столовую и пару буфетов, вот и все. А в тех пусть кормятся „низы“… Теперь… а не ну ли их всех к черту?! — вдруг рассердился Пец на проблемы, на службы и на себя. — В самом деле, через час-другой могу загреметь — да не в операторы Люси Малюты, а вообще из Шара — сижу в координаторе, вполне возможное, в последний раз… а размышляю о ерунде, о текучке. Еще и под суд отдадут. Власть есть власть, закон есть закон… особенно если московская ученая мафия целится на Шар, имеет своих кандидатов и на мое место, и на корневское. Там теперь спохватились, что упустили жирный кусок. Э, об этом тоже не стоит!..»

Он распрямился, вытянул положенные на спинку стула руки, окинул взглядом экранную стену. Вот о чем вопрос стоит сейчас: образ башни, внедряющегося в НПВ выроста из обычного мира с обычными людьми. Он такой, да не такой, как на экранах. «Краса и гордость» координатора Шурик Иерихонский, который этой ночью проштрафился, вычертил рассчитанную им модель башни в эквивалентных сечениях — имея в виду, что при нормальной загрузке один квадратный метр рабочей площади на уровне «10» равен десяти обычным и чем выше, тем и больше. «Эквивалентная башня» в противоположность реальной расширялась с высотой наподобие граммофонной трубы; диаграмму так и назвали — «Иерихонская труба». Что более реально — она или видимое глазами?

…А «эффект исчезновения»? Первыми его открыли зеваки. Их немало прибредало к зоне, особенно в погожие дни; в выходные так и целыми семьями, с биноклями и подзорными трубами, с фотоаппаратами; некоторые волокли портативные телескопы. «РК-шни-ки» и кадровики протестовали, требовали от Пеца принятия мер… А каких? Шар не спрячешь. Выставили милиционера, который время от времени у кого-либо зазевавшегося засвечивал пленку, составлял протокол; любопытствующей массе это было как слону дробина.

Налюбовавшись картинами искажений в Шаре, быстрых удалений и взлетов вертолетов, свечении еле теплого, отвердевающего бетона, радиаторов машин, нацокавшись языками, накачавшись головами, местные жители, естественно, начинали искать в бинокли и телеобъективы знакомых. И оказалось, что узнать работающих в доступных для наблюдения местах средних и высоких уровней невозможно. Мертвые предметы, хоть и искаженные по виду и расцветке, пожалуйста, а живые люди все расплывчаты и как бы сходят на нет.

И это тоже была реальность НПВ. Ее Валерьян Вениаминович видел сейчас на экранах, поднимая глаза к верхним рядам их: мультипликационная быстрота движений работающих, особенно строителей, монтажников, отделочников, нарастала от этажа к этажу. Вот на тридцатом уровне во 2-м слое упрощенные фигурки быстро-быстро накидывают лопаточками раствор в прямоугольничек-ящик, подхватывают, переносят, забавно семеня ножками, выливают на разлинованный прутьями арматуры, засыпанный щебенкой пол, быстро-быстро разравнивают, притирают… в глазах рябит. Пальцы на руках неразличимы, как бы отсутствуют, лица — пятна с дырочками глаз, рта и ноздрей. 36-й уровень, монтажная площадка на экране справа: здесь уже расплывчаты движения рук работающего, не понять, что он делает ими, все накладывается на экран пятнами послесвечения — рук у монтажника больше, чем у индийского божка. Фигурка отступила, видно перекрестие двутавровых балок с болтами; гайки навинчиваются на болты мгновенно и будто сами по себе.

46-й уровень второго слоя. Телекамера показала рваный край бетонной стены, из которого выступала решетка арматуры. Стена и прутья вдруг закрылись дощатыми щитами, опалубкой для заливки бетона. Как бы сами заслонили ее щиты — люди там перемещались столь быстро, что чувствительные ячейки телеэкрана и человеческого глаза не успевали реагировать. Эффект исчезновения!.. Вот на экране рядом в пустом вроде бы помещении часть пола темно-серая, другая светлая, оборвана ломаными зазубринами. Светлая часть наступает на темную, будто съедает ее треугольными зубьями… и за считанные секунды съела всю. Пец нашел на пульте нужную кнопку, включил каскад инвертирования — увидел: два продолговатых пульсирующих комка настилают паркет.

Никакой мистики, быстродействие телесистем пасует перед ускорением времени. И голос человека, крикнувшего (или позвонившего по телефону, все равно) оттуда, не услышишь без инверторов: он весь смещается в ультразвук. И цвета, окраска, оттенки в НПВ не характеризуют предмет, обращать на них внимание — только расстраиваться… «Отметая шелуху подробностей, мы выделяем суть, — думал Валерьян Вениаминович. — Какую же суть предлагаешь ты нам понять, коварный Шар, отметая такие подробности?»


Ему вспомнилось, как неделю назад в башню заявились, заказав пропуска, руководители краевых творческих организаций — писательской, композиторов (Пец, поклонник серьезной музыки, и не знал, что они в Катагани наличествуют во множественном числе), художников и актеров. С целью арендовать этажик повыше для объединенного Дома творчества. На предмет ускоренного создания выдающихся актуальных произведений: романов, повестей, симфоний, ораторий, картин, спектаклей, теле-шоу и тэдэ. Поскольку в обычных условиях они не успевают откликнуться на очередные социальные установки крупным жанром. А времена пошли обязательные: столетия, пятидесятилетия., тричетвертивечия, исторические решения минувшего съезда и еще более исторические надвигающегося. На все это литература-живопись-музыка-театр не может не… На все надо…

Пец был польщен визитом, интересом к НПВ, пленен идеей — но рискнул все-таки высказать свой, ужасно старомодный взгляд, что непреходящая сила истинного искусства не в отражении злобы дня, для этого хватит газет, а в том, что оно проникает в глубины душ, в «тайны создания», как писал Гоголь, и что-де поэтому оно, настоящее, всегда злободневно и нужно. И — почувствовал, что его не понимают. То есть, может, и понимают, но смотрят, как на придурка. Какие еще «тайны»!.. Валерьян Вениаминович, стремясь нащупать общий интерес, заговорил о том, что неоднородное пространство-время очень своеобразная и мало изученная среда обитания, что многие загадки его наверняка окажутся более подвластными исследованию методами искусства, чем рационалистическому подходу ученых, — так не…

— Не, — снисходительно оборвал его Ал-др Брудной, местный писательский лидер и лауреат, — это ж совсем не то, на что нас нацеливают! Очерки о вашем героическом труде — это дадим.

Словом, Пец быстро осознал, какая лавина халтуры может хлынуть на головы беззащитного населения из «дома творчества» в Шаре, — и отказал наотрез. Уж бог с ними, с очерками! Сановные служители муз удалились, громко сетуя и обещая дело так не оставить. Действительно, из крайкома потом последовал неприятный звонок.

«Но все же, все же, все же, — думал сейчас Валерьян Вениаминович, — я правильно тогда об этом заговорил, хотя и не слишком внятно. Да и не с „начальниками литературы и искусств“ о таком надо: они люди конченые, для них космос и кукуруза, наше НПВ и Чернобыльская катастрофа — одна и та же тема под названием „как ловчее преуспеть“. Но все-таки: вот человек, его дело, его труд — самое, действительно, важное, меняющее мир… и нету в НПВ поз, кои могли бы запечатлеть скульпторы, выразительных движений для описаний словами, игры красок, линий, света — для художников. Нету! Мура это все, оказывается, здесь — то есть и вообще (поскольку НПВ — общий случай реальности) мура, которой мы в однородном мире ошибочно придаем значение. Внешность, показуха… Но что-то должно выделиться главное… что? К примеру: как выглядел бы на экране я, сидящий вот так на стуле где-то на сотом уровне? Да, пожалуй, так же, со всеми малоподвижными подробностями. То есть НПВ прежде всего делает неразличимым физический труд. Тот, что во поте лица. А умственный — не столь. И „Мыслитель“ Родена сидит, а не вздымает молот. Так что: выделяется примат мысли, замысла?…»

И снова холодок истины, еще не одетой в слова, чувствуемой пока только своей наготой-новизной, повеял на Пеца. Но в этот момент его дальнозоркие глаза наткнулись на самых верхних экранах на форменное безобразие: две кучи — в одной новые унитазы, в другой писсуары — на фоне стены из кремового кафеля. «Эт-то кто же додумался в мужском туалете телекамеру установить?! — заклокотал директор. — Кругом „черные дыры“, а тут — здрасьте! Не справляется Терещенко, хоть снимай…» К черту полетели общие мысли, перед экранной стеной сидел взъерошенный администратор. Так каждый день, каждый час в башне Пеца шарахало от общего к конкретностям, от горнего в болотистые низины; в этом была его маета, а может, и спасение, потому что всякий раз он снова самоутверждаюше карабкался вверх.

В эту минуту унитазы на экране быстро и будто сами по себе (около них дрожало почти прозрачное пятно) выстроились в ряд, уходя в перспективу; их было шесть. За ними вдоль стены выстроились бачки. Затем куча писсуаров как бы сама начала метать на фронтальную стену свои предметы один за другим; образовался идеальный ряд их на нужном для мужчин уровне.

Валерьян Вениаминович смотрел — у него отвесилась челюсть. «А что, и по такому можно заметить работающего человека: унитазы и писсуары были свалены в кучи, а выстроились в ряды с нужными интервалами. Преобразование в антиэнтропийную, упорядоченную сторону. Согласно чертежу, проекту, замыслу. Так, может, это?…»

За спиной звякнул телефон.

— Валерьян Вениаминович, вас, — окликнула его Люся.

— Скажите, что иду. — Пец поднялся, повернул стул в прежнюю позицию, неспешно направился к двери. «Сейчас мне будут делать ата-та по попке. По моей старой морщинистой попке…»

И все-таки последняя мысль была обобщением его сиденья перед «экранной стеной». Полумысль-полуощущение: стремительного потока, прущего против тяготения вверх — вроде извержения, только без ниспадающей части. Потока, нарастающего с каждым их (их?…) действием и несущего их всех неизвестно куда.

Глава 10. Пецу Пецево…

— …как сказал Семен Михайлович Достоевский.

— Во-первых, не Семен, а Федор, во-вторых, не Достоевский, а Буденный, и, в-третьих, он ничего подобного не говорил.

Диалог

І

71.05 координатора. Приемная. Возле секретарши, оживленной и похорошевшей, склонился, рассказывая интересное, референт Валя. При виде директора он распрямился, стал серьезным и сочувственным:

— Они у вас, Валерьян Вениаминович. И главный бухгалтер. Были у него, у плановиков, в отделе кадров…

— Ясно. Связь с Корневым, с крышей? — это был вопрос Нине Николаевне.

— Связи нет, и Терещенко скоро не обещает. На 130-м уровне, он говорит, нужен дополнительный каскад инвертирования, а туда еще не подвели электричество. Кроме того, он сомневается, сможет ли с аппаратурой подняться на крышу: в последних десяти этажах все на живую нитку, даже лестница без перил.

— Но Корнев и его команда как-то добрались!

— Вертолетами, Валерьян Вениаминович, с самого низу. Им и грузы так доставляют.

— Передайте Терещенко, что если через час связи не будет, то этим он окончательно докажет свое несоответствие занимаемой должности и сегодня же будет уволен. Что значит: нет электроэнергии, нельзя добраться! Есть аккумуляторы, есть подъемные люльки, те же вертолеты… Да и лестница без перил — все же лестница. Любитель комфорта!.. Вы, Валя, сейчас отправляйтесь на крышу. Выразите Александру Ивановичу мое неудовольствие тем, что он не согласовал свою работу на крыше и не обеспечил связь. Известите о высоких гостях, которые рассчитывают на встречу и с ним. Пусть спускается. Сами сразу обратно, ясно?

— Мне-то ясно, а вот Александру Ивановичу… — В голосе референта не было энтузиазма. И он, и Пец понимали, что на крыше сейчас жарко и не такой человек Корнев, чтобы упустить свежего работника.

— Все, исполняйте.

И Валерьян Вениаминович проследовал в кабинет.

Главбух был бледен и трепетал. Страшнов озабоченно помаргивал. Зампред был гневно-торжественен. Все трое сидели за столом для совещаний. Перед Авдотьиным веером, как карты, были раскинуты бумаги. Как ни настраивал себя Валерьян Вениаминович, что ничего он не боится, но все-таки, живой человек, почувствовал противную дрожь в поджилках.

— Ну, знаете!.. — встретил Авдотьин директора возгласом. — Я два десятка лет на контролерской работе, но подобного не видывал. Думал, в письмах и жалобах на вас процентов девяносто наврано, слишком такое казалось невероятным. А теперь убедился, что не только не наврано, но отражена в них лишь малая доля ваших, будем прямо говорить, — зампред нажал голосом, — преступлений, товарищ директор! Ваших и главного инженера.

— Я предупреждал… предупреждал и Валерьяна Вениаминовича, и Александра Ивановича, — блеющим голосом сказал главбух. — Но они приказывали… Я предупреждал и о том, что буду вынужден сигнализировать.

«Ты сигнализировал и чист, чего же ты сидишь с видом навалившего в штаны?» — мысленно огрызнулся Пец, усаживаясь напротив Авдотьина.

— Вот, — тот нервно листал бумаги. — «Оплатить. Пец», «Оплатить под мою ответственность». И будет ответственность, очень серьезная, за вопиющее попрание финансовой дисциплины, за левачество… А нарушения трудовых законов! Вот: приказы о повышении в должностях одних и тех же лиц дважды и трижды в течение недели. Увольнения без предшествующих взысканий, немедленные: «…лишить пропуска и выдворить с территории института до 24.00»! Вы что — диктатором себя возомнили, удельным князем? Да за все эти художества вас и Корнева необходимо судить!

— Ну-ну, — подал голос Страшнов, — зачем такие слова?

— А как вы думаете?! — разгоряченно повернулся к нему зам.

— Что ж, — молвил Пец, — может, это действительно выход из положения: судебный процесс надо мной и Корневым. Желательно показательный, с привлечением общественности и прессы. Возможно, суд и установит, как надо работать, не нарушая законов, в условиях, никакими законами не предусмотренных.

— Смотрите, как рассуждает! — зампред даже всплеснул руками. — Вы что, хотите сказать, что для вас законы не писаны?!

Валерьян Вениаминович тоже разгорячился от нервного разговора, хотел ответить резко. Но его опередил Страшнов.

— Но ведь, кроме шуток, Федор Федорович, все так и есть, — мягко заговорил он, — не написаны еще для неоднородного пространства и времени законы и инструкции. Со столь серьезной спецификой нельзя не считаться… Я одного не пойму, Валерьян Вениаминович, — повернулся он к Пецу, — почему вы не обратились со своими затруднениями к нам? Обсудили бы, придумали что-нибудь вместе. Ведь насчет благожелательного отношения крайкома у вас сомнений быть не должно: средства и фонды для вас изыскивали, кадрами помогали…

— Раз поддержали бы, другой — отказали, третий — середка на половинку, — ответил директор. — И все это были бы полумеры, все на грани конфликта с законами. Да и времени бы это отняло у нас — самого дефицитного, нулевого! — массу. А так все грубо и просто: вот Шар, неоднородное пространство-время, сооруженная в нем за три месяца башня — мощнее Останкинской! — действующий институт, испытания, исследования… Короче, с одной стороны, наши дела, а с другой — противоречия с явно неприменимыми в наших условиях законоположениями. И надо решать не для отдельных случаев, а в целом. Так что, если хотите, мы шли на скандал с открытыми глазами и чистой совестью.

— С чистой совестью?! Люди с чистой совестью, о господи! — завелся, как с полоборота, Авдотьин. — Где этот приказ?

— Вот, — пододвинул крайнюю в веере бумагу главбух. Рука у него дрожала.

— Послушайте, Виктор Пантелеймонович, что выкомаривают эти «люди с чистой совестью». «Приказ № 249 от 10 февраля по НИИ НПВ… Пункт первый…» Это неважно. Ага, вот пункт четвертый: «Инженера А. А. Васюка назначить руководителем исследовательской группы высотного сектора с окладом 220 рублей в месяц». Пункт пятый, следующий: «А. А. Басистова зачислить ведущим инженером в исследовательскую группу высотного сектора с окладом 180 рублей в месяц».

— Так что? — поднял брови Страшнов.

— А то, что А. А. Васюк и А. А. Басистов — не два человека, а один: Анатолий Андреевич Васюк-Басистов. А вы о высоких материях, совести… Это же прием махровых очковтирателей!.

Прием был действительно не из светлых. Страшнов был шокирован. Пец вопросительно глянул на главного бухгалтера. Тот приподнял плечи, пробормотал: «Александр Иванович…» Да, здесь чувствовалась бойкая рука главного инженера. Но раз сделано — надо защищать.

— Васюк-Басистов… кстати, это тот самый, что проявил исследовательское мужество в Таращанской катастрофе, работает, как и многие в высотном секторе, не за двоих, а за пятерых. Сопоставьте его заработок с тем, что вверху сейчас средняя продолжительность рабочего дня около тридцати часов. А скоро будет еще больше. Или и в этом случае надо руководствоваться положением, что у инженеров трудовой день не нормирован?… Хорошо. — Валерьян Вениаминович почувствовал, что пора переходить в наступление. — Наши распоряжения отменить как незаконные, меня сместить и под суд, Корнева тоже… Но не можете вы не понимать, что это не решение проблемы. А организация и исполнение работ в НПВ есть проблема — не источник наживы и злоупотребления, а большая проблема. Или и проблему закрыть за несоответствие?

— Да, Федор Федорович, — вступил секретарь крайкома, — здесь нельзя рубить сплеча, ориентируясь на живописные факты. Надо вникнуть в специфику, решить комплексно. Я не оправдываю всего, что здесь предпринято, но… Судите сами, ведь нельзя увольняемого за несоответствие работника держать положенные по закону две недели, если им соответствуют многие месяцы внутреннего времени. За эти месяцы тот дурак такого наломает!..

— Необходимо учитывать не только местную специфику, но и государственные интересы, — не поддавался зампред. — Девальвация может получиться от таких сверхзаработков.

— А вот это мне непонятно: как от нашей деятельности может получиться девальвация? — вскинул голову Пец. Даже главбух позволил себе робко улыбнуться. — Мы государству не стоим ни копейки и приносим немалую выгоду. Поинтересуйтесь у наших заказчиков: радиоэлектроников, ракетчиков, химиков — сколько денег сэкономили они благодаря ускоренным испытаниям на надежность своих устройств и материалов только на свертывании дублирующих разработок?

— На конец квартала восемьдесят два миллиона рублей, — тихо, не слишком стремясь быть услышанным, произнес главбух.

— Девальвация бывает не от того, что люди хорошо зарабатывают, а от неправильной, экономически необоснованной шкалы цен и расценок, — внес ясность бывший экономист Страшнов. — Грубо говоря, оттого, что много платят за то, что мало стоит.

— Вот-вот. А мы никого расценками не балуем, платим по общепринятым, — добавил Пец.

— Согласно тарифным справочникам, — уже чуть громче подал голос главный бухгалтер.

Зампред постепенно успокаивался. То ли внял доводам, то ли на него произвело впечатление, что не чувствует себя директор виноватым, не трепещет и не кается. Разговор далее продолжался в спокойных тонах. Порешили, что товарищ Авдотьин останется в институте до конца дня (тот легко согласился), ознакомится с ходом работ, поговорит с сотрудниками, узнает их мнение и составит свое. В тех случаях, где сочтет себя компетентным, решит сам, а в остальном («Заранее уверен, что преимущественно будет „в остальном“», — подумал Пец) представит доклад в Госкомитет. Затем, видимо, придется организовать комиссию («Непременно с участием ученых», — вставил секретарь крайкома), которая все обстоятельно изучит и даст рекомендации.

— А пока как нам быть? — спросил Валерьян Вениаминович.

— Пока?… В худшую сторону ваша практика измениться не может, потому что хуже некуда, — с остатком прежней злости сказал зампред. — Действуйте не в ущерб делу и людям. Только, — он постучал пальцем по приказу № 249, — не давайте пищи анекдотам.

Эту пилюлю пришлось проглотить. Для начала Пец отправил Авдотьина в координатор: обозреть все в целом, подумать. Потом им займется референт.

За время беседы было выкурено с десяток сигарет. Оставшись один, Валерьян Вениаминович открыл окно, чтобы проветрить кабинет. Но из подсвеченных электрическими лампами сумерек потянул сложный букет запахов: сырой бетон, неполностью сгоревший в газовых резаках ацетилен, нагретый битум, машинное масло и… — он с интересом потрепетал ноздрями, не ошибается ли, — свиной навоз. Откуда-то определенно пахло свинарником. «Что за новость? Химикалий такой употребляют, что ли?…» Пец закрыл окно, включил кондиционер.

II

В то самое время, как кабинет директора покидали высокие гости, десятью этажами ниже по лестницам осевой башни поднимался, шагая через ступеньку, долговязый черноволосый человек в берете, тренировочном синем костюме и очках. У него была такая привычка: последние пролеты преодолевать не в лифте, а пешком — для укрепления ног и настройки на дела. Сегодня Юрию Акимовичу это было особенно необходимо.

«Ну, сейчас папа Пец мне выдаст: да как вы пошли на такую авантюру, да смешали грузопоток, да поставили под угрозу ночные работы!.. И отлично, и пожалуйста, пора выяснить отношения, расставить точки над „i“. Существует нормальная последовательность сооружения объектов, многоуважаемый Валерьян Вениаминович: подготовка площадки, закладка фундамента, сооружение надземной части, сантехмонтаж, отделка — и только после этого сдача и ввод в эксплуатацию. И если эта последовательность нарушена, то с архитектора, как говорится, взятки гладки. А у нас она не то что нарушена, ее и не было никогда, все смешалось, как в доме Облонских. Одну подземную часть трижды перепроектировал и переделывал (сейчас снова переделывать на этот… „вихревой вороночный ввод“), четыре раза менял проект зоны эпицентра. А эти три слоя! А сдача в эксплуатацию недостроенных этажей! А спираль!..»

(«Погнался за интереснятиной в Шаре: возведение башни в неоднородном пространстве — с искривлением тяготения, ускорением времени… ах, ах! Вот и имеешь мороку на всю жизнь: чем дальше вверх, тем больше проблем».)

«…А вообще говоря. Валерьян Вениаминович, вы не очень: пока объект сооружается, архитектор на нем царь и бог. Так заведено с античных времен. А у нас здесь кто архитектор? Надсмотрщик, прораб, погоняла, разрешитель текущих забот, мальчик для битья… Кто угодно, только не творческий руководитель проекта! А ведь архитектура, смею заметить, — это искусство. Конечно, когда надо что-то, так „наш катаганский Корбюзье“, ах-ах! А как начинаются осложнения, то Зискинд не так спроектировал, Зискинд не — учел специфики, Зискинд то, Зискинд се… мальчик для битья».

(«Мне показалось снизу — или в самом деле кольцо-лифт монтируют с перекосом? Да точно, слева забетонировали этажа на два выше. И куда там прораб смотрит, в осевой башне нагрузка неотцентрована, если еще кольцо добавит… Забыли, что в Таращанске НПВ выделывало, начисто забыли! Может, подняться сразу туда минуя дирекцию? Нет, выйдет некорректно, папа Пец подумает, что я трушу, уклоняюсь от разговора».)

«…Я отпарирую очень просто: Валерьян Вениаминович, если бы я мог с вами связаться по телефону, то непременно согласовал бы. Но у вас же его нет. Бережете свой покой, а теперь сами в претензии!..»

В кабинет директора Юрий Акимович вошел энергичной походкой. Пец поднялся навстречу ему из-за стола.

— Ругать будете? — воинственно спросил архитектор.

— Нет, Юра, не буду. Все правильно, напрасно вы поспешничали, чтобы поставить меня перед фактом, только себе и другим жизнь вчера осложнили. Я бы согласился.

— Ну, вот — поди знай… — Худое лицо Зискинда выразило облегчение, но заодно и разочарование, что доводы, которые он приготовил, остались без применения. — Так я пойду?

— Жаль, конечно, что решение не вызрело раньше, — продолжал Пец, — но если бы затянули с ним и дальше, отклонение от оптимальности было бы еще худшим. Так что и вам это должно послужить уроком…

— В смысле? — насторожился архитектор.

— В смысле безудержно смелого — но в то же время и комплексного, хорошо рассчитанного — проектирования в НПВ. Проектирования-фантазирования, если хотите. С большим запасом возможностей. Симфонического такого, понимаете?

— Симфонического — это звучит. Проект-симфония… Уже, Валерьян Вениаминович, рисуем помаленьку. Проект Шаргорода. Закачаетесь, когда выдадим.

— Не помаленьку надо. Форсируйте.

— Бу сде… так я пойду?

— Объясните мне только, что делает на крыше Корнев с раннего утра? С ним группа Васюка и бригада Ястребова.

— На крыше?! — Теперь на лице Юрия Акимовича были озадаченность и тревога. — Но ведь договорились же на крыше ничего не делать! Послушайте, это опасно: они там нагрузят осевую башню с перекосом, кольцо-лифт еще не сбалансировано, да внутри башни… может плохо кончиться.

— Значит, не знаете? — Директор присел на край стола. — Между тем они там четвертые сутки по своему времени… Юра, вас переселили наверх не только для ускоренного проектирования, но и для присмотра за всем. Верх отсюда почти не координируется, вы же знаете.

— Ну, Валерьян Вениаминович, Корнев есть Корнев. А как они туда доставляют все? Лифт до крыши не ходит, лестницы ненадежны.

— Корнев есть Корнев, Зискинд есть Зискинд, а диетическое яйцо — это диетическое яйцо… Вертолеты им все доставляют. Знаете, вертолет есть вертолет.

— Да ла-адно. Валерьян Вениаминович, я все понял! — Зискинд даже переступил ногами от нетерпения. — Я пошел выяснять.

— Секундочку. — Пец подвел архитектора к окну. — Обоняние у вас нормальное? Что вы скажете об этом? Новое в высотном строительстве? Упрочняющие присадки свиного навоза к бетону?

Зискинд недоуменно потянул ноздрями — и даже побледнел:

— Не надо так шутить. Валерьян Вениаминович! За такие вещи… Хорошо, я разберусь, доложу. — Он метнулся к двери, исчез.

Валерьян Вениаминович закрыл окно, сел в кресло. Он почти зримо представил, как главный архитектор, заряженный этим разговором, ракетой возносится на высокие уровни — выяснять, наводить порядок, приводить в чувство… А его самого кресло располагало к отдыху. «Нет, рано». На табло координаторных часов над дверью было 72.10. Директор нажал кнопку, в дверях появилась секретарша.

— Связь с крышей?

— Еще нет.

— Готовьте приказ об увольнении Терещенко.

— До 24.00 Земли? — уточнила Нина Николаевна срок, в который бедный бригадир связистов навсегда покинет Шар: ей такие приказы были не впервой.

— Да, как обычно.

— Ясно. — Секретарша подошла к столу, положила перед Валерьяном Вениаминовичем бумагу. — Я справилась о грузах, которые доставлены на крышу Александру Ивановичу, вот перечень.

— Вы умница, Нина, спасибо. Как я сам не сообразил! — Пец живо потянулся к листку.

— И еще, Валерьян Вениаминович: бригаду Ястребова вертолетами доставили вниз, двух инженеров группы Васюка тоже. На вертодроме погрузили в автобус, чтобы развезти по домам.

— Уснули?

— Да.

Пец несколько секунд думал, до какой степени надо вымотаться, чтобы мгновенно уснуть в грохочущем вертолете. «А все Корнев: как сам двужильный, так и думает, что все такие». Секретарша ушла. Он углубился в бумагу. Радиолокатор дальностью до 800 километров с параболической антенной, телескоп Максутова, осветительные прожекторы, три бухты капроновых канатов, лебедки, аэростаты, баллоны с гелиево-водородной смесью, листы толстого плексигласа, аппарат газовой сварки, аккумуляторы, дюралюминиевые рейки и уголки, ящики с крепежными деталями… десятки тонн грузов! А еще продукты, мешки с песком… «Во всяком случае, теперь понятно, что он там сочиняет».

В динамике раздался голос секретарши:

— Валерьян Вениаминович, крыша дает связь! Переключить к вам?

— Конечно! — Пец повернул кресло к селекторному пульту. На верхнем экране среди тьмы замаячило голубоватое пятно — сверху поярче, снизу тусклее.

— Алло, приемная, даю проверку разборчивости! — донесся из динамика высокий голос без обертонов; в нем от терещенковского баритона остался только украинский акцент. — Одын… два… тры…

Директор нетерпеливо нажал четыре раза сигнальную кнопку — знак, что звуки различаются нормально.

— Ясно! Даю импульсную синхронизацию изображения. Пятыкратная… (У голубого пятна на экране наметились расплывчатые, меняющиеся скачками очертания — но и только; Пец нажал кнопку один раз: плохо). Даю десятыкратну… (Теперь ясно было, что пятно — это лицо, но чье — узнать невозможно, мелькающие черты накладывались, смазывали друг друга послесвечением; директор снова нажал кнопку). Даю двадцатку… — и на экране рывками, будто быстро сменялись фотографии, замелькало сосредоточенное, с резкими чертами лицо Терещенко: фас, полупрофиль, профиль, наклон головы… Электронное реле телекамеры на крыше теперь выхватывало для передачи вниз каждый двадцатый кадр развертки.

Это было приемлемо. Пец четырежды нажал кнопку. Захлопотанный бригадир взглянул наконец на свой экран, заметил директора:

— Алло, Валерьян Вениаминович, докладываю: связь установлена, на крыше никого нет.

— Как нет? — Пец даже приподнялся в кресле. — А что там есть?

— Докладываю: по краям площадки три лебедки. Он там, скраю, — аккумуляторы. Целый массив, в жизни столько не видел. Барабаны лебедок пустые, канаты тягнуться вертыкально вверх. И кабели от аккумуляторов туда ж… А шо вверху — не выдно, бо темно.

«Ясно, сейчас спустятся», — хотел, да не успел сказать Валерьян Вениаминович. Лицо Терещенко закинулось вверх:

— Ага, лебедки включились, барабаны накручують канат! Зверху щось опускаеться прямо на мэнэ. Отхожу к краю, показываю…

Из тьмы вверху показался сначала сноп прожекторного света, а за ним нечто, похожее… собственно, ни на что не похожее. Так мог бы выглядеть инопланетный корабль. На штрихах решетчатой конструкции держалось прозрачное, в форме шестиугольной призмы помещение, в котором находились освещенные серым светом люди и приборы; центр призмы занимал короткий толстый ствол телескопа Максутова. Решетчатую основу подпирали с боков сомкнутые в треугольник баллоны аэростатов. Другие три висели над сооружением на коротких канатах.

Все это скачками нарастало, снижалось. Ушли за пределы экрана аэростаты. Весь обзор заняла прозрачная кабина величиной с малолитражный автобус. «Вот на что толстый плексиглас пустил!» — Пец покачал головой.

В ту же секунду экран заслонило одухотворенное, осунувшееся и от этого казавшееся еще более носатым лицо Корнева. Скачками, в соответствии с выборочной разверткой оно меняло выражение с бесшабашно-раскаивающегося на умиротворенно-доброе, на вдохновенное, на весело-скептическое… И независимо от этого звучал-тараторил сдвинутый по частоте, обесцвеченный инвертированиями, но тем не менее его, корневский голос:

— Валерьян Вениаминович, я все понимаю! Я заслуживаю, и я признаю… Я рассчитывал успеть к этой комиссии — но всякие осложнения!.. Мы поднялись почти на два километра. Валерьян Вениаминович, представляете? И пусть Юра Зискинд не плачет и не боится, что мы перегружаем его малютку-башню. Вы же видите, мы не только не нагружаем ее, напротив — тянем вверх, как казака за чуприну… А что мы там видели, Валерьян Вениаминович! Эти мерцания!..

Пец смотрел на экран и чувствовал, что не сможет сказать те горькие фразы, которые приготовил для Корнева, — и за партизанщину, и что он отдал его на заклание правительственному ревизору, спихнул на него всю текучку… Было приятно наконец увидеть и услышать Александра Ивановича — тем более что они соорудили такую штуку и поднялись в ней к ядру на два километра. «Ну что тут скажешь! А ведь врет, что рассчитывал успеть… Неужто действительно на два километра? Лихо! И зачем я так его понимаю, весь его душевный пыл и трепет! Вполне хватило бы служебных отношений».

— Мы вышли за предел. Валерьян Вениаминович, выше аэростаты не тянут. Полагаю, вам будет интересно узнать, что квантовая зависимость по всей высоте… Ты куда показываешь?! Ты куда… тебя что, соглядатаем послали — или связь держать?

Это Терещенко, спасибо ему, под разговор повел телеобъективом вдоль крыши, показал бок аэростата, алюминиевые перекрестия с кабиной-призмой над ними, лесенку, по которой Васюк-Басистов и заметно осунувшийся референт Валя осторожно спускали громоздкий куб. (Пец легко представил, как все было. «Александр Иванович, — приблизился скользящей походкой референт к налаживавшему что-то главному инженеру, — мне приказано выразить вам неудовольствие…» — «Ага, — ответил тот, — да-да, конечно. Ну-ка, подрегулируй тот упор… Так, хорошо. Взяли!» — и пошло.) Голос Корнева звучал за кадром, обещая бригадиру все беды. Директор нажал кнопку, привлекая внимание к себе. Лицо Корнева тотчас восстановилось на экране.

— Первое, — сказал Пец. — О том, что вы хотели успеть, а не наоборот, расскажете при случае Красной Шапочке. Второе. Извольте все-таки спуститься для встречи с товарищем Авдотьиным. Он в координаторе и жаждет вас видеть. Третье: немедленно верните референта.

— Валерьян Вениаминович… — Корнев в затруднении ухватил рукой нос; на экране было отчетливо видно, что в дело пошли три пальца — указательный, средний и безымянный. — Думайте обо мне, как хотите, но я не могу сейчас вниз. Нужно все закончить хоть в первой примерке. Вы же знаете эти аэростаты: утечки! И вообще — 150-й уровень, здесь бросить не закончив — это хуже, чем не начать… Мы должны подняться еще разок. Валю верну через полчаса, обещаю.

— Бросьте эти разговоры для простачков — через полчаса! — теряя самообладание, рявкнул Пец. — За полчаса вы его выжмете, как лимон, а он мне нужен работоспособный. Координаторных полчаса даю вам на завершение всех дел.

— Хорошо, тогда я беру Терещенко. Вдвоем с Толюней мы не управимся, да и рискованно.

Что оставалось сказать? Валерьян Вениаминович кивнул: согласен, — и отключил связь. Ясно, что сейчас Корнева не стащишь с крыши и за воротник. «Что они там углядели на двух километрах высоты, что измерили? Эти, говорит, мерцания… хм!» Пец вспомнил характерный жест Корнева, для пробы тоже обхватил нос пальцами. Куда там, хватило двух, да и второй, честно говоря, был необязателен. Настроение у него все-таки поднялось.

Он достал из кармана ЧЛВ, взглянул: ого, он здесь уже семь с половиной часов… да полчаса в пути. Восемь часов со времени завтрака (правда, плотного) — и ни крошки во рту. Пец вызвал секретаршу:

— Нина, принесите мне из буфета чаю и поесть. Что будет, по вашему усмотрению.

В ожидании секретарши (теперь, когда вспомнил, есть хотелось немилосердно) он просматривал и подписывал бумаги. Та вернулась с пустыми руками:

— В буфете ничего. Валерьян Вениаминович, хоть шаром… Даже сахару нет. Одни сырки плавленые окаменелые. Все подобрали. В столовой сейчас перерыв… Хотите, поделюсь своим запасом? У меня и чаю еще полный термос.

Пец покачал головой: нет, если использовать директорские преимущества, то не так. («Надо решать с новыми буфетами и столовой — не откладывая!»)

— Спасибо, Нина. Вызовите лучше машину. По-моему, я заработал передышку.

…И последняя мысль — уже за проходной, когда садился в машину: «А ведь аэростатная кабина Корнева — это и есть следующий после кольцевого лифта этап проникновения в Шар! Да, сначала маленькая кабина из плексигласа… Но ведь пространства там предостаточно для множества аэростатов и всего, что они поднимут. Воздух спокоен: внешние. ветры не чувствуются, внутренних нет…»

Валерьяну Вениаминовичу стало бодрее: забрезжила возможность обжить Шар до двух километров физических — и в то же время как-то не по себе. Уж очень стремительно нарастала лавина идей и дел. «К чему-то мы придем завтра? И не в переносном смысле „завтра“, в прямом. Может, даже сегодня к вечеру…»

III

Когда в десять часов утра он вошел в квартиру, жена встревожилась:

— Почему так рано? Захворал?

— Нет, даже напротив — очень хочу есть.

— Я только убралась, еще в магазин не ходила… Ничего, сейчас что-нибудь сообразим.

Она заглянула в холодильник, в буфет, в кухонный столик — «сообразила» холодную отварную картошку с селедкой, яичницу, заварила чай по его вкусу. Пец сидел на кухне, в нетерпении выкладывая фигуры из вилок и ножей.

— Видишь, как плохо, что нет телефона, — сказала жена. — Ты бы позвонил, и к твоему приезду все готово.

— Это верно. Только ты не представляешь, что бы здесь творилось, будь у нас телефон. («А ведь придется его, черта, ставить. И не только: телеканал сюда из Шара провести, служебный телевизор с инвертором на ночной столик… А куда денешься! Ведь сегодня я плелся в хвосте событий. Два молодых одаренных нахала, Корнев и Зискинд, вставили мне два фитиля. Так не годится».

Он принялся за картошку и яичницу. Жена подкладывала, следила, нравится ли, намазала хлеб маслом, налила чаю, села напротив. А Валерьян Вениаминович ел, крепко жуя, и думал о том, какие сложные отношения связывали его с этой женщиной. Впрочем, теперь, к старости, они стали проще.

…Он встретил ее, Юлю, Юлию Алексеевну, в Харькове в первый послевоенный год. Она была простая, с умеренным образованием, красивая и добрая. Она любила его — с самого начала и до сих пор. Он ее тоже — первое время. Если быть точным, то и тогда он ее больше не любил, а — хотел; реакция хлебнувшего неустройств и воздержания мужчины: наверстать, взять свое, о чем мечталось и на фронте, и в лагерях, и в болотах Полесья. С ней было хорошо, спокойно: она признавала его превосходство над собой, ничего особенного для себя не требовала — и он, и жизнь устраивали ее, какие есть. Она была хорошая жена, только он принимал ее не слишком всерьез — больше ценил науку, пытливую мысль, разговоры о мирах и проблемах. Насчет миров она была не очень.

Когда же она забеременела — а он как раз рвался к успеху, писал диссертацию, жили скверно, у частника на окраине, ребенок мог сильно осложнить жизнь, — он ничего не сказал ей, только замкнулся, стал холоден, раздражителен. Она все поняла, избавилась от плода; в то время это было непросто.

Потом пришли успех и квартира, докторская степень и кафедра в Самарканде. Юля гордилась его достижениями больше, чем он сам. Но детей не было. А ему как раз загорелось (да и годы подпирали) сына, наследника. Или хоть дочь. Присмотрел себе другую, ушел к ней жить, решил развестись с Юлей. На суде так и заявил, что разводится из-за отсутствия детей. Она печально согласилась.

А месяц спустя встретил ее в сквере на скамейке: в осеннем пальто, с книжкой — отцветший, выброшенный им пустоцвет, увидел ее взгляд. Сердце у него перевернулось. И сейчас, когда об этом вспомнил, стало не по себе: как он мог совершить такое — наполовину убийство?… Вернулся. Она простила. Ему она прощала все.

(А та, другая, родила сына. И хоть дал ему свою фамилию, безукоризненно платил алименты, но оскорбленная женщина поклялась, что сын никогда не увидит отца и не услышит о нем ничего хорошего. И обещание свое сдержала. Так что наследником он обзавелся, но сыном — нет.)

И перед Юлей осталось некое чувство вины, а заодно и упрека к ней, что слишком покорно тогда, молодая, поняла и выполнила его волю, не поставила на своем. И пустота в доме, где есть все, кроме детей.

— Может, тебе туда привозить что-нибудь? — спросила она. Пец мотнул головой. — Ах, ну да: дом есть дом, семья есть семья… — Юлия Алексеевна улыбнулась; в этой улыбке была снисходительность к его упрямству и немного горечи: дом-то есть, а вот семья…

«В сущности, она была создана именно для семейной жизни, — подумал Валерьян Вениаминович — для жизни с многими детьми: выкармливать их, тетешкать, воспитывать, заботиться… А вышло вот как. Не получилось».

— Приляжешь отдохнуть?

— Нет. Обратно.

— Обед готовить?

Пец задумался. Приезжать еще и обедать, снова терять полтора нулевых часа — слишком роскошно даже для директора.

— Знаешь, — неожиданно решил он, — приготовь что-нибудь… потранспортабельнее — и привези туда… Кстати, поглядишь, что у нас там делается, тебе будет интересно.

Глава 11. …Корневу Корнево

Возможность подобна женщине: она теряет 9/10 привлекательности после овладения ею

К. Прутков-инженер. Мысль № 155

І

Всюду была тьма, только далеко внизу вырисовывалось тусклое багряное кольцо вокруг черного пятачка крыши. Они полулежали в откидных самолетных креслах: Корнев и Васюк-Басистов по обе стороны белой короткой трубы телескопа, Терещенко левее и ниже их за пультом локатора. Антенны локатора торчали по обе стороны кабины, будто уши летучей мыши. В кабине тоже было темно, лишь индикаторные лампочки приборов рассеивали слабый свет.

— Вон еще?… — Корнев откинулся к спинке кресла, приложил к глазам бинокль, поймал в него бело-голубой штрих с яркой точкой в начале, который не то возник в густой тьме над ними, не то выскочил из глубины ядра. Точка трепетала в беге, штрих менял длину.

Васюк резво наклонился к окуляру искателя, быстро завертел рукоятками телескопа — но не успел: «мерцание» расплылось, исчезло. Все длилось секунды. Анатолий Андреевич откинулся в кресле, вздохнул.

— А вон вихрик! — Корнев направил бинокль в другую сторону: возникшие там, чуть левее темного зенита, «мерцания» образовали крошечный фейерверк — флюоресцирующее пятнышко величиной с копейку. Оно быстро развилось в вихрик с двумя рукавами и ярко-голубым пульсирующим ядром; затем все превратилось в сыпь световых штрихов, тьма вокруг них очистилась от сияющего тумана. Еще через секунду точечные штрихи расплылись в туманные запятые, а те растворились в темноте.

— О дает! — сказал Терещенко: — Красиво.

Васюк-Басистов снова ничего не успел: слишком далеко было перемещать объектив телескопа.

— Что же ты, друг мой! — укорил его Корнев.

— Да пока наведешь, их и нет, — сказал тот, устало жмурясь.

— Значит, наводку и надо отработать, Толюнчик. Посадить телескоп на… на турель, как у зенитного пулемета. Да спарить с таким, знаешь, фотоэлементным прицелом с широким углом захвата… да к ним еще следящий привод. На сельсин-моторчиках. Фотоэлемент обнаруживает, привод наводит — успевай только рассматривать!..

«Я хочу домой, — думал, куняя под эту речь, Анатолий Андреевич, — я ужасно хочу домой. Там у меня жена и дети. И неважно, что они видели меня еще вчера вечером и что самые крупные события у них за это время — это четверка по арифметике у Линки или драка Мишки с соседским Олегом. Я-то их не видел черт знает сколько, уже вторую неделю. Я соскучился по ним и по жене — по хорошей, невзирая на мелкие недостатки, жене. Я понимаю, что сейчас мне ночевать дома, швыряться здешними неделями — недопустимая роскошь. На высотах работы и наука остановится, черт бы побрал то и другое! Я все понимаю: важно, эффектно, интересно… сам упивался вовсю. Но всему должен быть край. Я иссяк, сдох, скис, и не нужны мне эти „мерцания“. Я хочу домой…»

— И фотоаппарат хорошо бы приспособить, — не унимался Корнев. — Даже лучше кинокамеру, там ведь все в динамике. Толя, это надо сделать.

— Попробуем, — вяло согласился тот. Тряхнул головой, гоня сонливость, добавил: — Их надо снимать в разных участках спектра, от инфра— до ультра-, даже до рентгеновских. Мы же не все видим.

— Ну вот, золотце, ты все усвоил. Займешься этим… Смотри, вон «запятая». И вон. А левее назревает «клякса»… Пан Терещенко!

— Агов! — отозвался тот.

— Похоже, что «клякса» там сейчас развернется в «вихрик». Попробуй прощупать его локатором. Внимание!..

Светящаяся «клякса» в ядре Шара закрутилась водоворотиком. Коротко и тонко пропели моторчики антенн, решетчатые параболические уши их повернулись в сторону яркого свища. До светящихся штрихов там на сей раз не дошло — через десяток секунд все опять размазалось в тускнеющее пятно-«кляксу».

— Нема ничего, Александр Иванович, — сказал Терещенко. — Ну, никакого ответного импульса, ни чуть-чуть.

— И прожектор ничего не освещает, — молвил Корнев задумчиво. — Лазером попробовать, как думаешь, Толь? Все-таки они на чем-то, эти «мерцания», — как блики на воде…

Вместо ответа Васюк уронил голову на грудь, мотнулся всем туловищем вперед в сторону — да так, что едва не врезался головой в трубу телескопа. Вздрогнул, распрямился.

— Осторожней, оптику испортишь, — придержал его Александр Иванович. — Ну, ясно, опускаемся.

Он протянул руку влево, включил привод лебедок. Кабина дрогнула, начала опускаться вместе с плавно колышущимися аэростатами.

Корнев полулежал в кресле, смотрел, как вверху уменьшалась, будто сворачивалась, область ядра, которую только и можно было отличить от остальной темноты по возникавшим там «мерцаниям». Теперь они искрили чаще, но делались все мельче, голубее, утрачивали подробности. И само место, где они были, стягивалось от размеров облака в пятно, поменьше видимого с Земли лунного диска.

…У них уже были названия для всего этого: «вихрик» — если мерцание имело вид светящегося смерчика, «клякса» — когда возникало размытое световое пятно, «запятая» (она же «вибрион») — когда за несущейся во тьме световой точкой тянулся угасающий шлейф. Названия были, за названиями дело не стало. Но Александра Ивановича разбирала досада, что, совершив этот бросок ввысь, преодолев многотысячекратную неоднородность пространства-времени, они не приблизились ни к разгадке «мерцаний» в Шаре, ни даже к определению его физических размеров. Только и того, что больше увидели.

Проблема физических размеров Шара… Она всем действовала на нервы. Сама формулировка ее содержала наглый выпад против здравого рассудка: каков внутренний диаметр Шара, имеющего внешний диаметр 450 метров? Пока что он прямому измерению не поддавался — ни с земли, ни с крыши башни. По имеющемуся опыту подъемов и полетов на предельных высотах можно было предполагать, что физический поперечник Шара не меньше сотен километров.

Сейчас, подняв сюда, в идеальные для наблюдения условия: разреженный воздух, ясность и покой которого не нарушают колебания внешней атмосферы, — телескоп, сильный прожектор и локатор сантиметрового диапазона, они надеялись, по крайней мере, просмотреть сквозь ядро Шара детали экранных сетей; или хоть засечь их локатором, для сантиметровых волн которого сети представляли собой «сплошную» отражающую поверхность. А если внутри, в ядре, что-то есть, то изучить (измерить, пролоцировать) и это. Не просветили Шар до сетей, не узрели их. И то, что внутри, осталось непонятным.

«Ничего, так было бы даже неинтересно — сразу. Главное, тропинку сюда протоптали, изучим, измерим, поймем, никуда не денется!»


По мере опускания кабины светлое кольцо вокруг башни росло, опережая расширение темного пятна крыши, становилось ярче и меняло расцветку от багрового к оранжевому, к серо-желтому. В том кольце вмещалось все: вблизи стен-склонов башни — навеки застывшие краны с грузами на стрелах, автомашины, в бинокль Корнев различал и людей в динамических позах; далее — вывернутая дуга проходной, накренившаяся и выгнутая площадка вертодрома, за полем опрокинувшиеся во все стороны приплюснутые многоэтажные зданьица… и так до горизонта, над которым на юге висело маленькое овальное солнце цвета спелой черешни; на самом деле, поскольку земное время шло к полудню, оно стояло в наивысшей точке.

Спуск занял двадцать минут. Вот аэростаты легли по краям площадки. Терещенко спустил лесенку. Они вышли из кабины. На краю площадки сиротливо торчала на треноге телекамера; рядом светил экран телеинвертера.

— Так-то вот проявлять излишнюю ретивость, — наставительно заметил Корнев связисту. — Давно бы спустился к своим делам, а не вкалывал бы с нами вместо референта Синицы.

— А я не в претензии, Александр Иванович, — отозвался тот. — Було интэрэсно. Якщо хочэтэ, могу зовсим до вас подключиться. Все краще, чем меня Хрыч будэ гонять, увольнением пугать… А по радио и электронике я все умею.

— Ну-ну, ты брось так про Валерьяна Вениаминовича. Он тебя правильно пуганул: связистов своих распустил! А насчет этого — подумаем. Толюнь, ты что делаешь?

Васюк-Басистов, присев возле инвертора, крутил ручки, щелкал тумблерами.

— Вертолет хочу вызвать — что!

— Не прилетят сюда вертолеты, они по другим рейсам пошли.

— Ну, вызови ты, тогда прилетят! Надо же домой… («Я знаю, что он скажет: тебе нельзя домой, ты там проспишь полсуток. А я именно и хочу выспаться дома, на чистых простынях, под одеялом, при открытом окне… и чтобы жена говорила детям: „Тише, папа спит, он устал“. А не на раскладушке с поролоновым матрасом среди бетона, мусора и цементной пыли!»)

Корнев понял состояние своего помощника.

— Толя, — сказал он осторожно, — я тоже устал. Давай так: ты выдашь мастерам в эксперименталке задание на телескопический автомат, который мы с тобой придумали, — и отправляйся домой. На весь день. Но чтобы выдать грамотное задание, тебе надо поспать. Ты ведь сейчас сам не свой. Сегодня под крышей начнут оборудовать гостиницу-профилакторий, тогда отдыхать будем, как боги, вниз не потянет… А пока — уж такая у нас с тобой суровая жизнь, друг мой Андреич! Так, действительно, раздумаешься — и позавидуешь тем, кто сейчас мирно преподает в Таращанском сельхозтехникуме.

Этот намек всегда действовал на Васюка-Басистова безотказно. Он посидел еще секунду, на бледном от усталости лице его появилась слабая улыбка. Встал.

Через люк они опустились на последний, 152-й этаж осевой башни. Терещенко двинулся вниз, а Корнев и Васюк свернули в отсек, где среди бетонных колонн и стен с пустыми дверными проемами стояли десять раскладушек без ничего, в углу лежал штабель желтых поролоновых матрасов. Здесь отдыхали инженеры и монтажники всю многосуточную эпопею создания аэростатной кабины. Здесь же они, как можно было догадаться по валявшимся на сером полу пактам из-под молока, замасленным оберткам и колбасной кожуре, питались.

— Хлебнуть бы сейчас чего покрепче, — сказал Толюня. — чтобы размякнуть. А то не уснешь…

— Неплохо бы, — согласился Александр Иванович, укладывая под себя один матрасик и укрываясь другим. — Однако — сухой закон.

Через минуту оба спали. Главный инженер звучно сопел, втягивая носом воздух. Васюк, уткнувшись в матрас, клекотал на вдохе и хрипел на выдохе.

II

Когда Корнев проснулся, Толюни не было. Александр Иванович взглянул на часы. Это был бессмысленный жест спросонок: что здесь могли показать его ЧЛВ, он и не посмотрел на них, когда укладывался. Да и неважно, сколько проспал, — выспался, вот главное. Время на уровне «150» ничего не стоит. Времени здесь вагон.

Он встал, от души потянулся. Ополоснул лицо под краном в соседнем отсеке, будущем туалете. Вернулся достать из сумки полотенце — и только тогда заметил возле раскладушки придавленную бутылкой пива (полной!) записку: «Задание дал — Хайдарбекову и Смирнову. До завтра». «Ну, молодец! — умилился Александр Иванович. — И работу запустил, и наверх кого-то сгонял с запиской. Да еще с пивом, драгоценностью на этих высотах. Наверно, мастера и принесли — поднимались за телескопом».

Прихватив бутылку, он выбрался на крышу. Так и есть, телескоп Максутова в кабине отсутствовал. А телеинвертер на краю площадки по-прежнему наличествовал. Александр Иванович связался с приемной, там был референт Валя. Он сообщил, что сейчас 72.55 координаторного, что Пец сорок минут назад укатил домой поесть, за главного Зискинд, он у себя в АКБ, что зампред Авдотьин желает ознакомиться с работами на местах, а референт сомневается, куда его вести.

— Как куда — повыше, туда, где пожарче. На кольцо. И объясни, что вчера вечером его еще не было. Там и встретимся, — и Корнев отключился.

Прошел между аэростатами к краю крыши, сел на бетонный выступ, высосал в два приема пиво, закурил, поглядывая вниз. Подумал неспешно: надо ограду поставить, удивительно, как еще никто не сверзился… Внизу все было каким-то невсамделишним. Вон в сумеречной стороне, в тени от башни, повис, медленно, будто нехотя и с натугой, поворачивая лопасти винта, бурый (хотя на самом деле, Корнев знал, зеленый) вертолет. И все время, пока он курил сигарету, никак не мог раскрутить винты до слияния лопастей в круг; было странно, что он не падает, а напротив — медленно волочит вверх стальную ферму. Едва ползли грузовики по спирали. А в зоне, в тягучей смоле крупноквантового пространства, и вовсе шаги маленьких приплюснутых человечков растягивались на минуты. «Нудота!»

Александру Ивановичу не хотелось спускаться вниз, в сонное царство. Здесь был иной мир, само ощущение времени приобретало какой-то необъятный пространственный смысл. Он был один на сотни часов вокруг — как на сотни километров. Случись с ним что — никакая помощь не успеет. Пустыня времени…

«Э, хватит прохлаждаться, — одернул он себя. — Время измеряется делами. А это дело закручено — и все, и привет, дальше покатится без меня».

И он зашагал вниз по лестнице, придерживаясь за стену в тех местах, где не было перил, обдумывал на ходу очередные дела. Очередных было три, все взаимосвязанные: 1) проведение послезавтра Первой Всесоюзной конференции по проблемам НПВ, 2) устройство к этому времени для делегатов гостиницы-профилактория и 3) доклады. «Такие докладища надо выдать, чтобы приезжие делегаты потом сталкивались в коридорах лбами и забывали извиниться!..»

Вообще говоря, Александр Иванович спокойно относился к конференциям, симпозиумам, семинарам и им подобным формам общения людей, объединенных только специальностью. Он называл такие сборища «говорильней»; ему самому и в голову бы не пришло поехать куда-то обсуждать свои проблемы и идеи — он предпочел бы потратить время на разрешение проблем и реализацию идей. Но возможность провернуть в Шаре за неполный рабочий день пятидневную всесоюзную «говорильню» — с пленарными заседаниями, с работой секций, с мощными докладами своих, с обеспечением делегатов всем вплоть до комфортного ночлега — не могла его не воспламенить. И сейчас за гранью беспробудного сна осталась эпопея с кабиной и «мерцаниями» — на иное, новое гнала, подстегивала его высокая тревога души: вот если не устрою как следует «говорильню» да не выдам на ней сильный доклад, то не будет мне счастья в жизни, не будет вовек!

…Если спросить Александра Ивановича, для чего он совершает свое дело, не жалеет себя (да и других), то он, наверно, объяснил бы все пользой общественной и научной, необходимостью разрешать проблемы, а возможно, и проще: нынешней гонкой-соперничеством среди людей, желанием не уступить в ней, продвинуться — а то и заработком. Все мы так — стремимся покороче объяснить причины поступков, движения своей души: в молодости от боязни, что глубокое и сложное в нас не поймут, а в зрелом возрасте — по привычке, пошловатой усталой привычке. И сами так начинаем думать о себе… На самом же деле Корнев — как и любой сильный душой. умом и телом человек — совершал все, чтобы наилучшим образом выразить себя. И подобно тому, как истинна только та добродетель, которая не знает, что она добродетель, так и его натура была настолько цельна в своей поглощенности делами, что не оставалось в ней ничего для взгляда на себя со стороны. Двойственность, которая порядком терзала Валерьяна Вениаминовича, шарахая его от конкретного в отрешенно-общее восприятие всего и обратно (тем ослабляя его деловой тонус), Корневу была чужда.

В этой безгрешной цельности натуры Александра Ивановича было что-то несвойственное нашей так называемой «зрелости», что-то более близкое к той великолепной поре, когда человек и ложечку варенья вкушает не только ртом, но и всем существом вплоть до притоптывающей пятки, весь без остатка горюет, весь радуется. Вероятно, именно это качество и не давало ему переутомляться, свихнуться, загнуться от бешеной нагрузки последних месяцев. Да и месяцев ли? Корнев давно махнул рукой на скрупулезный учет прожитого в Шаре времени (хоть и сам предложил идею ЧЛВ): организм и обстоятельства сами подсказывали, когда поспать, когда питаться, когда съездить домой выкупаться и сменить белье, когда отключаться для размышлений. Жить было интересно, жить было здорово — вот главное. Какая там двойственность — Александр Иванович чувствовал (глубинно, не словами), что тугая мощная струя несет его, надо только успевать поворачиваться, выгребать на середину, чтобы не затянуло в воронку, не ударило о камни, не выплеснуло на мелкий берег. Здесь был его мир — настолько здесь, что, когда Корнев оказывался в городе, его тяготила бездарная прямолинейность улиц, прямоугольность зданий, примитивная устойчивость форм тел, их цветов и оттенков, простота звуков, уныло сходящаяся перспектива, даже прямизна пучков света из окон в тумане ночи.

В том мире не было верхних уровней, где можно, не нарушая хода дел внизу, заняться чем-то еще, выспаться или обдумать все всласть и не спеша. Тот мир был устроен скучно и неудобно!

Стена башни, по которой Корнев, шагая по ступенькам, задумчиво вел пальцем, вдруг оборвалась: обнажились прутья арматуры. Что такое? Главный инженер ухватился за решетку, высунул голову наружу — и так обозрел незабетонированную брешь в стене шириной метров в восемь и на три этажа по высоте. «Ну Зискинд, ну архитектор-куратор… Это что же такое? Хорошо, что выше кольца-лифта — а если бы ниже?! Понятно: здесь не управились к началу работы над кольцом, а люди нужны, он их всех туда. И молчком. Побоялся, что я не дам добро, и скрыл. Ну народ, ну люди!.. Третий человек в институте, а?» Сейчас Александр Иванович искренне не помнил о тех случаях, в которых он (второй человек в институте, а во многом, пожалуй, и первый) умалчивал и маневрировал с целью добиться своего, и был от души огорчен поведением архитектора.

Ниже бреши в осевой башне начиналась цивилизация. У лестницы появились пластмассовые перила, на площадках и в коридорах горели газосветные лампы; на оштукатуренных стенах шахты появились числа: синие — высота в метрах, черные — номера этажей и красные — уровни ускорения времени.

На уровне «54» (120-й этаж) Корнев вышел на кольцо — как раз в тот момент, когда и вертолет, который он наблюдал с крыши, доставил сюда свою ферму. Некоторые монтажники поглядывали на главного инженера с удивлением. Бригадир отделочников присмотрелся, подошел: «О, Александр Иванович, вас и не признаешь сразу!..» Этим его реакция на мятый перепачканный костюм Корнева, его небритые щеки и всклокоченные волосы исчерпалась, дальше пошли заботы: пачки паркета на перевалке на 30-м уровне загребли другие отделочники — как быть? Масляные краски некачественные… штакетник… плитки… «Зискинду адресуйте ваши претензии, — ответил Корнев, — он вас курирует. Где бытовка ваша?» — «А Зискинду хоть говори, хоть пиши — как об стенку горох!» — «Бытовка, я спрашиваю, где?» Бригадир указал, пробормотал вслед: «Работу так все требуют!» Александр Иванович знал: только поддайся — закрутит, до вечера не выпутаешься из мелочей.

Строители исповедовали принцип: о себе не позаботишься — никто не позаботится. Бытовое помещение у них было, как гостиница, даже постели с простынями, одеялами, подушками; был и душ, и стол для обедов, аварийный запас провизии, который опустили в металлическом баке на тросе вниз, в замедленное время — вместо холодильника. Сейчас здесь отдыхали девчата-штукатуры. Они дали Корневу зеркало, он поглядел: да, попадись в таком виде на глаза грозному зампреду — и пропал. Прощелыга, а не главный инженер НИИ — такой только и способен нарушать законы.

— Выручайте вы меня, девушки, — сказал он. — Найдите у ребят бритву да приведите в божеский вид мой костюм и рубашку.

Нашлись и электробритва, и гладильная доска, утюг, мыло. Корнев помылся, выбрил лицо и шею, подстриг ногти. Девчата, пересмеиваясь, чистили и гладили его одежду, заодно стрекотали, что в башне сегодня какая-то важная комиссия все проверяет, что утром в зоне едва не вышел затор, вроде того, что был три недели назад, когда все работы остановились, а верно, что эта комиссия приехала снимать Пеца? И вас, Александр Иванович, говорят, тоже? Вот будет жалко-то! А другие говорят, что вас — на его место?…

Корнев сидел на топчане, прикрыв ноги в трусах простыней. Услышав последнее, он потемнел лицом, встал:

— Кто это, интересно, такие сплетни распускает? Найти бы… это ж дезорганизатор, паникер. Что за чепуха, девушки! Что — мы с Валерьяном Вениаминовичем попали из милости начальства на свои посты? По блату? Тех, кто так выбился в большие, снять не штука. Но мы… мы оказались руководителями здесь в силу естественных причин. Снять нас — значит нарушить естественный ход событий в Шаре. Это никаким комиссиям не по силам. Так что выкиньте это из головы.

Вид у него, несмотря на простыню, был внушительный. Девчата притихли.

Когда через полчаса Александр Иванович вернулся на кольцевой нарост, он выглядел вполне прилично для главного инженера; если в одежде и оставались кое-какие изъяны, то их вполне компенсировала спокойная собранность и уверенность руководителя. По мере того, как он опускался с этажа на этаж, к нему подходили бригадиры, мастера, инженеры, сообщали о ходе работ, напирая, как водится, на недостатки, неполадки, помехи смежников — начальство существует не для того, чтобы его радовать. Корнев вникал, советовал, разрешал одно, запрещал другое, подписывал на ходу кое-какие бумаги — и не подавал виду, что доволен, как растут, образуются будто сами по себе в громаднейшем многоэтажном кольце ячейки будущих лабораторий, мастерских, стендовых залов. Еще вчера ничего здесь не было, шутка ли! И незачем показывать удовлетворение, потом будем радоваться и умиляться: какие молодцы! — а сейчас пусть царит атмосфера деловой озабоченности.

Шагая вниз, Александр Иванович не отказывал себе и в удовольствии полюбоваться милой его сердцу балетной, гармоничной какой-то ладностью движений работающих в НПВ; даже останавливался понаблюдать время от времени. Отступал ли человек, чтобы принять в гнезда опускаемую краном часть стены, завинчивал ли гайки, налегал ли на дрель, подтягивал ли сварочный кабель — во всех действиях была упругая сбалансированность, спокойная, степенная гибкость. «Ну как рыбы в воде, а! Знают НПВ уже не умом, а телом».

Да, пожалуй, так: работники чувствовали неоднородное пространство вокруг себя, как воду, были уверенными пловцами в переменчивом море материи. Эта сбалансированность, чувство пространства как упругой среды сохранялись у них, и когда они возвращались в однородный мир, сохранялись радовавшей глаз грацией и собранностью: по ним и в городе можно было отличить работавших в Шаре. «Великолепное все-таки существо человек! — думал на ходу Корнев. — Вот связь и координацию с трудом подгоняем к НПВ, электротехнику всю приходится на постоянный ток переиначивать. А человека переделывать не надо: присмотрелся, повертелся — и работает!»


На последнем этаже кольца, на «днище», где собирали и отлаживали подъемный механизм, Корнев столкнулся с референтом Синицей.

— А где?… — спросил главный инженер.

— На той стороне. Они вникают сами.

— И как?

— Они склоняются войти в положение.

— Что же ты их одних покинул? Они ведь непривычны. Не дай бог свернут свою превосходительную шейку… другого ж пришлют.

В просторном помещении с оконными проемами без рам вокруг Авдотьина сгрудились монтажники и наладчики. Судя по лицу зампреда, не он им доказывал, а они ему.

— А то шо ж я: утром ушел и утром пришел! — говорил один, трогая темным пальцем костюм Федора Федоровича. — Буду дома крутиться весь день как неприкаянный, жинке мешать. И думаю я там все время про эти кванты, как так получается?… Оно мне надо! Перед сынишкой и то неудобно, ему в школе вон сколько задают. Работать надо с утра до вечера.

— Конечно, — поддержал другой работник, — так все привыкли: утром на работу, вечером с работы. Пусть нам задают, чтобы выходило на полный день. Оно и заработок, и дело хорошо движется.

— А иначе нужно десять смен в сутки, — вмешался третий. инженер, судя по виду. — Масса людей, обезличка, не с кого качество спросить.

— Все это так, — подал голос Авдотьин. — Но ведь вам придется находиться здесь фактически по многу дней — в отрыве от внешнего мира, без семьи, без удобств…

— О!.. — загомонили работники. — Это мы сами все обеспечим. Наш девиз: о себе не позаботишься, никто не позаботится!

— А шо касается семьи, дорогой товарищ, — снова вступил тот, с темными пальцами и зычным голосом, — то наш режим работы сказывается благотворно на семейных отношениях. Оч-чень благотворно! Во-первых, заработок — как у прохвессора. Во-вторых. жены, как известно, ценят нас не только за заработок… — Он конфиденциально склонился к зампреду. — Я не буду называть фамилий, но есть тут у нас один товарищ в летах… так ведь у него до драмы доходило. Раз, слышь, в неделю — и все, и привет. А жена молодая, и, естественно, он в ней не уверен. Мы с ним рядом живем…

— Э, да будет тебе, балаболка, будет! — Пожилой дядя. на которого стали посматривать, побагровел, отошел.

Корнев, наблюдавший сцену от дверей, узнал: бригадир Никонов — тот, что выкладывал кривую трубу и хотел уволиться. Не уволился, вошел во вкус, стремится повыше. А насчет жены сам. чудак. раззвонил, теперь обижается.

— Нет, я, боже избавь, не хочу сказать, что там что-то такое имело место, — продолжал зычный. — Но — не уверен человек в такой ситуации: подозрения, ревность, сцены… что было, то было. Оно ж через забор слышно. А теперь — каждый вечер человек возвращается, будто из долгой командировки… и как, слышь, молодожен! И все в порядке, окрепла семья.

Он выразительно согнул руку в локте. Работяги ржали. Зампред молодо блестел глазами.

— Валя, там действительно все в порядке, — негромко сказал референту Александр Иванович, — моего участия не требуется. Они сами все докажут — рабочий же класс!.. Мы разминулись.

И он вернулся в осевую башню, зашагал снова вниз с этажа на этаж (хотя здесь уже ходили лифты) — принимал парад дел, работ, результатов в Шаре.

III

В пустом выгнутом дугой зале на 90-м этаже, в котором к конференции откроется научная библиотека, Корнев увидел Ястребова. Тот шел вдоль внешней стены, приседал, распрямлялся, иногда что-то поднимал над головой. В местах, где это «что-то» издавало вой или писк, бригадир делал на стене пометки мелом.

— Герман Иваныч! — изумился Корнев. — Ты уже здесь, выспался?

— Это в честь чего я буду днем высыпаться, нежиться? — Тот подходил, обнажая в улыбке стальные зубы, щурил калмыковатые глаза. — Догадались тоже: не разбудив, в автобусы и по домам… Это себе дороже в будний день отсыпаться, на то ночь есть. Отдохнул, помылся — и сюда.

— А команда твоя?

— Одни спят, а те, что поумнее, вон. — Он указал в дальний конец зала, где трое рабочих — все «ястребы» — собирали трубчатые конструкции. — Стеллажи строим для библиотеки. Юрий Акимович дал наряд.

— Чем это ты пищишь?

— Да вот, — Ястребов показал прибор в корпусе от транзисторного приемника, — сделать я его сделал, а еще не назвал. Ну… вроде миноискателя. Обнаруживаю сильные неоднородности около стен. Здесь стеллажи придется отдалять от стены, чтобы книжки не выскакивали сами. А то и барышня какая может с лесенки загреметь.

— Покажи-ка… — Корнев взял, осмотрел, снаружи ничего примечательного не увидел, крутнул ногтем винт на задней панели.

— Открывать не надо, Александр Ива, я вам так скажу. Там две стандартные платы с генераторами промежуточной частоты, общий выход на динамик. Как сильно неоднородное место, так у ближнего к нему триода частота сдвигается. Получаются биения, они поют и воют — предупреждают.

«Конечно, сдвиг частот, биения… как просто! Это же универсальный индикатор неоднородностей. На микросхемах сделать, на руку надеть — работу облегчит, безопасность увеличит. И я не сообразил. Тогда, в Овечьем ущелье, смекнул, а потом и не вспомнил… надо же! Все текучка заедает». Корнев с уважением взглянул на мастера:

— Золотой ты мужик, Герман Иваныч, что голова, что руки… Премию получишь. А приборчик я у тебя одолжу на часок, надо кое-кого носом потыкать…

Потыкать носом в самодельный индикатор Ястребова следовало начальника лаборатории специальных приборов Бурова; эпитет «специальные» как раз и подразумевал приборы, использующие в измерениях и индикации свойства НПВ. Александр Иванович был не бюрократ какой-нибудь, чтобы вызывать начлаба Бурова к себе в кабинет, отрывать от дел, — он сам, не расплескивая созревшее чувство, направился к нему в лабораторию на 20-й уровень.

Начлаб Буров, цветущей внешности молодой инженер с широкими щеками и пышной шевелюрой, был на месте. Он сидел, отклонив стул на задние ножки, чтобы удобней было держать ноги на столе, и чертил схему в блокноте, положенном на левое, красиво обтянутое джинсами бедро. При виде главного он убрал ноги со стола, встал. В глубине комнаты инженер и две лаборантки что-то паяли.

Тыкал его Александр Иванович носом основательно и с многих позиций. Сейчас он не помнил, испытанное при виде приборчика чувство досады, что сам не сообразил: мало ли что он не сообразил, на нем институт, а этот щекастый лоботряс только на приборах сидит.

— А где приборы?! Где система привода и ориентации в Шаре? Вертолеты мотаются по произвольным маршрутам, перерасходуют горючее, высаживаются на площадки, как на полярную льдину! Где ограничители скорости? Где контрольные таймеры? Где реле неоднородностей?…

— Понимаете, Александр Иванович, — красивым грудным голосом сказал Буров, — нет общей идеи. А без нее…

— Да что идея, у вас здесь масса идей и эффектов: и тебе аккумуляция зарядов, сдвиги частот и фаз, и биения, и барометрический закон, и гравитационные искажения! А спектральные сдвиги, а интерференция от разного хода времени… Море разливанное, самая вкуснятина для разработчика приборов. Давайте прямо, Витя: если вам не по душе или не по силам сделать так, чтобы мы могли в НПВ видеть, слышать, измерять и отсчитывать все не хуже, чем в обычном мире, — скажите. Мы найдем вам занятие по силам и по душе. Вот штатная должность помощника коменданта у нас пустует, в охранотряде есть вакансии… пожалуйста, не стесняйтесь!

В это время очень кстати (или очень некстати, с чьей позиции смотреть) в комнату на голоса заглянул Зискинд; его АКБ находилось в на том же этаже. При виде Корнева живое лицо Юрия Акимовича выразило замешательство, он, похоже было, даже поколебался: не захлопнуть ли дверь? Но — вошел, вслушался, включился, начал долбать Бурова со своих позиций: до сих пор нет способа точного измерения размеров и дистанций в НПВ — визуальные методы — врут, метром не всюду приложишься. Приходится завышать запас прочности, а это лишний расход материалов, лишняя работа, грузопоток…

Словом, взбутетененный, воспитанный, осунувшийся за эти четверть часа. Буров на полусогнутых проводил главного инженера и главного архитектора по коридору, обещая немедленно переориентироваться на быстрейшее, всестороннейшее, прецезионнейшее конструирование нужных приборов.

— Вот и чудно, — мирно сказал ему на прощанье Корнев, — а после смены загляните в канцелярию, распишитесь там в приказе — напротив пункта, в котором вам будет объявлен выговор.

— Алекса-а-андр Иванович! — огорченно взревел начлаб, развел руками. — Ну, вы, ей-богу…

— Ничего, Витя, увольняют после третьего выговора, а у вас это только первый. Так что все еще впереди.

Буров удалился. Настала очередь Зискинда.

— Юрий Акимович, — произнес Корнев голосом почти таким же грудным и глубоким, как у Бурова, — если я ошибаюсь, поправьте меня, но мне кажется, что вы не рады меня видеть. Более того, мне кажется, что вас устроило бы, если бы я не заметил тот изъянец в стене осевой башни размером восемь на десять метров и не напомнил вам о нем!

— Александр Иванович, не надо так шутить, — Зискинд приложил руку к сердцу. — Вы не представляете, как я переживал!.. Но кто ж знал, что вы заберетесь на крышу? Мы ведь с вами договаривались…

— Мы не нарушили договоренность… — Главный инженер бегло объяснил, что они устроили на крыше. — Но и это не все, Юра! Сколько у вас человек в АКБ?

— Вы же видите, Александр Иванович!

Они уже находились в архитектурно-конструкторском бюро, в зале двухэтажной высоты, стены которого были сплошь увешаны чертежами, рисунками, таблицами. Два ряда кульманов уходили в перспективу. Людей в зале было маловато: трое за чертежными досками и один в люльке у большого настенного рисунка.

— Вы мне не показывайте, я не о смене спрашиваю. Сколько у вас всего сотрудников?

— Сто двенадцать.

— Вот, пожалуйста! А на монтажных площадках я не встретил ни одного. А вы знаете, что отделочники на 54-м уровне в недоумении: где что настилать, как облицовывать? А что на 36-м вместо рифленых прутьев пустили в арматуру гладкие, тоже не знаете? Может, вы не знаете, что это ухудшит качество сцепления бетона с решеткой?… Это знаете? Так почему в такие вещи должен вникать главный инженер? От кульмана оторваться боитесь!..

И пошло, и пошло.

Зискинд отбивался подходящими к случаю репликами, соглашался, обещал — но в темных глазах его блестел какой-то упрек. Наконец он не выдержал:

— Ну и аспид же вы, Александр Иванович!

Это было сказано с такой горечью, что Корнев опешил:

— Здрасьте, это почему я аспид?!

— Ну а кто? Этой ночью мы с вами исполнили такое дело. Вместе замышляли, рассчитывали, организовывали. И было родство душ у нас, чувство локтя, как в бою. А теперь все забыто, и вы меня драите, как Витю. Александр Иванович на секунду сконфузился: да, верно, забыл. Забыл, потому что после того дела вложил всего себя в еще одно — не проще и нелегче.

— Ах, Юра, — он взял архитектора за локоть, — мы с вами провернем еще не одно сильное дело, не раз испытаем родство душ, боевое товарищество. А по площадкам наверху — прошвырнитесь!

Когда Корнев опустился в приемную, было семьдесят шесть с минутами.

Место Нины Николаевны, окончившей свой день, заняла другая секретарша — Нюсенька, девятнадцатилетняя девушка с кудряшками, нежным цветом лица и пышноватыми формами. При виде главного инженера серые глаза ее заблестели.

Корнев взял сводку за последние часы, папку с накопившимися бумагами, велел сразу предупредить о появлении Пеца и направился к себе.

— Хорошо, Александр Иванович, — сказала вслед ему Нюся: голос ее содержал гораздо больше интонаций, чем того требовала фраза.

Кабинет у главного инженера был точно такой, как и у директора, — вплоть до стопки постельного белья на диване у глухой стены. Здесь было чисто, прохладно, неуютно. Александр Иванович некоторое время стоял посредине, осматривался — отвык. Как-то само собой у них с Валерьяном Вениаминовичем распределилось, что тот больше ведал нижними уровнями башни, зоной и внешними делами, а он — верхом; верхними же уровнями из кабинета не поуправляешь.

Он сел в кресло, откинулся, потянулся. Вникать в бумаги не хотелось. Вид Нюсеньки почему-то напомнил тот разговор наверху о молодой жене бригадира Никонова с моралью о благотворном влиянии Шара на укрепление семьи. И Толюня так стремился домой, едва с крыши не сиганул… У кого укрепляет, а у кого и не очень. Он тоже не прочь провести сегодня вечер и ночь дома — но не выйдет. Не потому что дела, не раб он делам; просто у Зинки норма: если начала сердиться, то раньше, чем через три дня, не кончит. Он был дома вчера (неужто вчера?… как месяц назад). Она уже тогда дулась на него, дулась артистически выразительно и утонченно… Из-за чего бишь? Нет, вспомнить теперь невозможно. Объяснять ей в таком настроении, что у них разный счет времени и событий, было безнадежно. Дочка чувствовала отчужденность между родителями, капризничала, не хотела идти спать к себе, хотела с мамой. Он тоже рассчитывал спать с мамой. Но когда наконец остались одни, взаимопонимания не получилось. С Зинкой это всегда было сложно, слишком она была какой-то… нравственно-взыскательной, что ли: надо без фальши показывать, что любишь, что жить без нее не можешь. А он, в общем-то, мог. Да и очень уж вымотался за предыдущий бесконечный день, чтобы еще дома, в постели, играть роль. Так и проспали врозь.

«Еще пару дней показываться не стоит, только настроение испорчу. Пару нулевых дней, ого!.. Да ну, проблема: вот возьму и с Нюсенькой закручу — не отрываясь, так сказать, от служения обществу. Нет, с ней не стоит, она целочка, для нее все будет слишком серьезно. Вообще сожительствовать с секретаршей пошло — занятие для неуверенных в себе бюрократов. Созвонюсь-ка я лучше с… Э, да что это я! — спохватился Корнев. — Нашел о чем думать в рабочее время. Вот оно, тлетворное влияние отдельных кабинетов!»

Александр Иванович придвинул бумаги. Сводка… ну, он знает больше, чем в ней написано; отложил. Аннотированная программа завтрашней конференции — просмотрел бегло, подсчитал число докладов и сообщений, прочел фамилии авторов; приезжие тоже будут излагать свои взгляды на НПВ… Давайте, ребята, давайте! Дальше пошли письма. Минхимпром предлагает исследовать на высоких уровнях НПВ старение полимерных материалов… сотни названий и марок, сулят большие деньги — заманчиво, дело нехлопотное и прибыльное. Минсельхоз пробивает организацию лаборатории ускоренной селекции растений не ниже чем на 50-м уровне… Деньги, правда, обещают скромные, всего шесть миллионов, но, пожалуй, надо согласиться: хлеб все кушаем. Запросы о возможности получения отчетов, о направлении на стажировку, о перспективах применения НПВ для нужд той или иной техники, такой и разэтакой промышленности; заявки, рацпредложения, проспекты.

Прочитав и разнообразно пометив все резолюциями, Корнев снова с удовольствием откинулся в кресле. Черт, здорово! Башня росла не только вверх, она, как диковинное дерево, распускала корни и внизу, по всей стране. Древо познания… познания — чего? Всего. Там разберемся, главное не сбавлять темп. Он вспомнил услышанный наверху слушок, что его и Пеца за нарушения могут сместить, брезгливо передернул губами: что за вздор! Как это Ломоносов говорил? «Меня от Академии уволить невозможно — разве что Академию от меня». А здесь и так нельзя: ни его, Корнева, от Шара, ни Шар от него. Потому что это он сам выплескивается в глубины НПВ, к ядру Шара, волной идей и дел, материалов и приборов, даже этой горой бетона — башней. «Как раскочегарили за три месяца, а!»

Это была минута самолюбования. Александру Ивановичу она заменяла час отдыха.

Глава 12. Великий поросячий бум

Социальное изобретение: дуэль на фоторужьях. Секунданты отмеряют дистанцию, противники сходятся, поднимая фоторужья и наводя резкость, по команде щелкают затворами. Потом проявляют пленки, печатают снимки. У кого вышло лучше, тот и победил.

— Как, и это все?!

— Нет. Потом победитель бьет побежденному морду — до мослов.

Из Бюллетеня НТР

І

Когда Валерьян Вениаминович возвращался в Шар, навстречу его машине промчался съехавший со спирали самосвал; из ковша расплескивалось что-то темное. Шлейф запаха, что распространялся за самосвалом, не оставлял сомнений. «Да что у нас там — в самом деле где-то свинарник?!»

Вверх директор поднимался полный решимости все выяснить и прекратить. На 3-м уровне он завернул в плановый отдел, вызвал по инвертору Зискинда:

— Юра, я просил вас узнать, откуда источаются свиные запахи. Выяснили?

— У нас здесь ничего такого нет. Валерьян Вениаминович. И не пахнет. Это снизу тянет, ведь около башни конвективный поток воздуха. Там что-то такое…

Пец вызвал координаторный зал, Люсю Малюту:

— Людмила Сергеевна, посмотрите внимательно не видны ли где на нижних экранах свиньи?

— В каком смысле. Валерьян Вениаминович? — ошеломленно спросила та.

— В самом прямом.

Люся исчезла с экрана, вернулась через четверть минуты:

— Нет, Валерьян Вениаминович, нигде ничего. А?…

— Благодарю! — Пец раздраженно отключил зал. Подумал, подошел к телефону, набрал номер выпускных ворот зоны. — Несколько минут назад вы выпустили трехтонный самосвал со свиным навозом. Чья машина, как оформлен выезд?

Плановики посматривали на директора с большим интересом. Из своего кабинета вышел начальник отдела Василий Васильевич Документгура.

— Сичас… — ответили из пропускной замедленным басом. -

Ага, ось: пропуск на вывоз оформлен согласно хоздоговору № 455 между отделом освоения института и колхозом «Заря». Машина колхоза.

— А?… — с интонацией Люси-кибернетика произнес Пец, но спохватился, положил трубку: неплохо бы, конечно, если бы охранник объяснил директору, что творится в его институте.

— Договор 455, — сказал он приблизившемуся начплана. — С колхозом «Заря». Дайте мне этот договор.

Договор был найден, представлен, весь дальнейший путь в лифте Валерьян Вениаминович листал его, читал — и клокотал от негодования. Оказывается, уже две недели неподалеку от его кабинета, на 13-м уровне второго слоя выкармливают три десятка свиней. «Ну, погодите мне!» Он взглянул на визы, чтобы определить, к кому отнести, это «Ну, погоди», — подписи были неразборчивы; это еще подогрело чувства. «Шарага!.. Ничего не было и нет: ни института, ни исследований, ни башни… началось с шараги и развивается, как шарага!» На свой этаж Валерьян Вениаминович влетел, мечтая, на кого бы обрушить гнев.

Первой жертвой оказалась Нюся. Она с бумагами ходила в отделы и сейчас легкой походкой возвращалась в приемную. Заметила, как из лифта появился директор, вспомнила, что Корнев просил предупредить, заспешила, открыла дверь в кабинет главного инженера — тот читал, наклонив голову, замешкалась на секунду: как ловчее сказать? — выпалила:

— Александр Иванович, Вэ-Вэ на горизонте!

Она явно не учла скорости, с какой может перемещаться разъяренный директор.

— Во-первых, не на горизонте, милая барышня, а за вашей спиной! — рявкнул Пец, входя в приемную. — А во-вторых, что это за «Вэ-Вэ»?! Главный инженер — так Александр Иванович, а директор — так «Вэ-Вэ»?! Пылесос так можно называть, а не человека. Ну нигде порядка нет!..

— Простите, Валерьян Вениаминович, — пискнула Нюся, глядя в пол; она сразу сделалась пунцовой. — Я никогда больше не буду так вас называть, Валерьян Вениаминович.

Корнев уже спешил в приемную, неся на лице широкую американскую улыбку.

— Ну, — сказал он, беря Валерьяна Вениаминовича за локоть, — ну, ну… чего вы так на нее? При чем здесь пылесосы, нет таких марок у пылесосов, ни у чего нет. Вот «АИ» есть сорт вина, его Пушкин воспевал — значит, меня так нельзя. А вас можно…

Он мягко ввел директора в его кабинет.

— Вообще, на такое не сердиться надо, а радоваться. Ведь сколько у нас людей с такими инициалами: и тебе Василиск Васильевич Документгура, и Виктор Владимирович Стремпе из отдела освоения, и ваш антитезка Вениамин Валерьянович Бугаев, глава грузопотока, и еще, и еще… а никого так не называют. По фамилии, по имени-отчеству, по должности. А вам народом дарованы всего две буквы — и ясно о ком речь. Да если хотите, «Вэ-Вэ» — это больше, чем «ваше величество»!

— Уж пря-амо! — по-саратовски произнес Пец, швырнул плащ в угол дивана, вкладывая и в этот жест неизрасходованный гнев. — Король, куда там!

— Не нравится «Вэ-Вэ», так имейте в виду, что вас еще называют «папа Пец». Чем плохо?

— Не король, так папа — час от часу не легче. Вот, не угодно ли ознакомиться, какие дела творятся в нашем с вами «королевстве»? — Валерьян Вениаминович протянул Корневу договор № 455.

Тот устроился на углу длинного стола, просмотрел бумаги, фыркнул, ухватил себя за нос: «Ну, черти, ну, откололи!..» — поднял глаза на Пеца:

— Ни слова больше об этом. Валерьян Вениаминович, беру дело на себя, все выясню и ликвидирую. Надо же! — Он снова щедро улыбнулся. — И это вас так расстроило?

Тот стоял, сунув руки в карманы Пиджака, глядел исподлобья.

— Не только. Били горшки вместе, а расплачиваться предоставили мне. И еще улыбаетесь! Как хотите, Александр Иванович, но от вас я такого не ждал: в трудную минуту оставить, отдать, собственно, на расправу сановному ревизору… Уж не буду говорить: руководителя, руководителей все предают, — но своего товарища, пожилого человека…

— …и к тому же круглого сироту, как добавлял в таких случаях Марк Твен, — дополнил Корнев, несколько уменьшив улыбку и тем выражая, что его сантиментами не проймешь. — Не надо таких слов, Валерьян Вениаминович. Много бы вам помогло, если бы я сидел рядом и отбрехивался. А наверху мы тем временем такую систему сгрохали!.. И тоже хватало трудных минут. — Он смягчил тон. — А улыбаюсь я не тому: просто давно вас видел, соскучился. Сколько мы с вами не встречались?

— В наших условиях так говорить нельзя. Лично я не видел вас, так сказать, а ля натюрель, суток пять.

— Э, педант, педант! А я вас больше недели. Поэтому и соскучился сильнее, больше рад вам, чем вы мне.

— Да уж!.. Небось пока здесь сидели зампред и Страшнов, так не спешил сократить разлуку! — Пец все не успокаивался. — Хоть бы в неловкое положение не ставили меня.

— А чем я вас поставил в неловкое положение?

— Да хоть тем, что зачислили в группу Васюка-Басистова — Васюка. И в одном приказе, соседними пунктами… Это ведь прямо для газетного фельетона. Неужели не понимаете: более серьезные нарушения могут воспринять хладнокровно — но такой анекдотец каждому западет в душу. Теперь ревизор повезет его в Москву… Нет, я догадываюсь, что вами двигало, когда вы составляли приказ: «чувство юмора пронизало меня от головы до пят», — как писал чтимый вами Марк Твен…

— Так ведь в этих делах, Валерьян Вениаминович, если без юмора — запьешь…

— …но сможет ли ваш Анатолий Андреевич отнестись с должным юмором к тому, как у него будут теперь вычитать переплату?

— У Толюни?! — Корнев, посерьезнел, встал. — Как хотите, Валерьян Вениаминович, этому не бывать. Нельзя. Он, конечно, и слова не скажет, но… именно потому, что не скажет, нельзя! Другим горлохватам и не такое сходит с рук, а Толюне… нет, этого я не дам. Пусть лучше у меня вычитают, мой грех.

— О наших с вами зарплатах можно не беспокоиться. За злоупотребления нам, вероятно, такие начеты оформят — надолго запомним. А с Васюком… — Пец вспомнил худое мальчишеское лицо, глаза, глядящие на мир с затаенным удивлением, вздохнул: нельзя у него вычитать, стыдно. — Ладно, придумаем что-нибудь. Хорошо, — он сел на диван. — Что вы там наблюдали?

— «Мерцания» и тьму, тьму и «мерцания» — и ничего на просвет. — Главный инженер тоже сел, сунул руки между коленей.

— То есть проблема размеров Шара остается открытой? Саша, но ведь это скандал, — озаботился Пец, — не знать физических размеров объекта, в котором работаем, строим, исполняем заказы! Какова же цена остальным нашим наблюдениям? Что мы сообщим на конференции? От вашего и моего имени идут два доклада, оба на пленарных заседаниях. Ну, второй, который сделаете вы, о прикладных исследованиях, сомнений не вызывает, там все наглядно и ясно… А вот в первом — «Физика Шара», которым мне открывать конференцию, — там многое остается сомнительным, шатким: размеры, объем, непрозрачность, искривленная гравитация, «мерцания» эти…

— Можете смело говорить, что внутренний радиус Шара не менее тысяч километров.

— Так уж и тысяч! С чего вы взяли?

— Хотя бы с того, что к «мерцаниям» мы приблизились во времени, на предельной высоте они иной раз затягиваются на десятки секунд, но не в пространстве. Их угловые размеры почти такие, как и при наблюдении с крыши. Это значит, что закон убывания кванта h сохраняется далеко в глубь Шара.

— Ага… это весомо. И в телескоп ничего не углядели сквозь Шар — ни сети, ни облака?

— Ничего.

— Так, может, Борис Борисович Мендельзон прав: внутри что-то есть?

— Если есть, то оно удовлетворяет противоречивым условиям: с одной стороны, не пропускает сквозь себя лучи света и радиоволны, а с другой — не отражает и не рассеивает их. Ни тела, ни туман, ни газы так себя не ведут.

— Справедливо. Ну, а «мерцания» эти — что они, по-вашему?

— Они бывают ближе, бывают дальше. Те, что ближе, существуют дольше, дальние мелькают быстрее. В бинокль видны некоторые подробности. Но и эти подробности — тоже мерцания, искорки…

— А как это вы различили, какие ближе, какие дальше? — придирчиво склонил голову Пец.

— По яркости и угловым размерам.

— Так ведь они неодинаковые все!.. Впрочем, можно статистически усреднить, верно, для оценок годится. Но что же они?… Слушайте, может, это какая-то ионизация? В высотах разреженный воздух, а он, как известно, легко ионизируется, если есть электрическое поле, а?

— Я думал над этим. Валерьян Вениаминович. По части ионизации атмосферы я еще более умный, чем вы, это моя специальность. Не так выглядят свечения от ионизации в атмосфере. Там полыхало бы что-то вроде полярных сияний, а не светлячки-вибрионы.

— Так то в обычной атмосфере, а у нас НПВ — все не так!

— Ну, можно подпустить насчет ионизации, — согласился Корнев.

— Подпустить… — с отвращением повторил Пец. — Вот видите, как вы… Может, все-таки снимем доклад? Не созрел он, чувствую. Что подостовернее, включим в ваш — как наблюдательные феномены, без академического округления. А?

— Ну, Валерьян Вениаминович, вы меня удивляете. — Корнев даже раскинул руки. — Меня шпыняете за легкомыслие, а сами… Неужели непонятно, что дать эти загадки и факты просто как феномены, без истолкования в свете вашей теории НПВ — значит, упустить теоретическую инициативу! Или вы полагаете, что если мы воздержимся от комментариев, то и другие последуют нашему благородному примеру, будут помалкивать до выяснения истины? Как не так, не та нынче наука пошла. И те, которые истолкуют, какую бы чушь они не несли, будут ходить в умных, в знающих — а мы в унылых практиках, которых надо просвещать и опекать… Вот, — он подошел к столу директора, взял там текст аннотированной программы конференции, вернулся к дивану, — смотрите: на первом пленарном сразу после вас выступает академик Абрамеев из Института философии с докладом «Общефилософские и гносеологические аспекты исследования неоднородного пространства-времени». Сей старец послезавтра впервые окажется в Шаре, с НПВ он знаком по вашим же работам да по газетам; у нас любой монтажник имеет более ясный философский взгляд на это дело. Но доклад-то — его! А звание — академик. А философия, как известно, руководительница наук. И что выходит?

— Ага, — сказал Пец, — действительно. В таком аспекте я не рассматривал.

— Вот видите. — воодушевился Корнев. — И вообще вы для своего возраста и положения удивительно неделовой человек. Не пускаете в Шар корреспондентов. Шуганули тех деятелей катаганской литературы и искусств — зачем, спрашивается? Разве мы не нашли бы им несколько комнат повыше? Пусть бы себе творили, а заодно присматривались к нашим делам. Уверен, что у многих они вытеснили бы их прежние замыслы… Ведь это паблисити! А без паблисити, как известно, нет просперити.

— А надо?

— Что — надо?

— Да просперити это самое.

— Ну вот, пожалуйста! — Александр Иванович снова развел руками: толкуй, мол, с ним, — и отошел.

— В детстве и юности, — задумчиво молвил Пец, — мне немало крови попортила моя фамилия, которая, как вы могли заметить, ассоциируется с популярным в южных городах еврейским ругательством…

— А, в самом деле! — оживился Корнев. — То-то она мне сразу показалась какой-то знакомой.

— …А я мальчишкой и жил в таком городе. Да и позже — вот даже жена моя Юлия Алексеевна застеснялась перейти на нее, осталась на своей. Хотя, между нами говоря, Шморгун — тоже не бог весть что… И вот я мечтал: ну, погодите, вы все, которые не Пецы! Я вырасту большим и вас превзойду.

— Ну?

— Все.

— Назидаете? — Корнев забрал нос в ладонь. — Вместо того, чтобы прийти ко взаимопониманию со своим главным инженером, так вы ему басенку из своего детства с моралью в подтексте? Я о том, что нам это ничего не составляет, а для дела польза. И ученым так можно потрафлять: кому диссертацию надо скорее написать, кому опыт или расчет в темпе для заявки, для закрепления приоритета — пажалте к нам на высокие уровни. Мы же станем отцами-благодетелями ученого мира, вся их взмыленная гонка будет работать на нас!

Пец с удовольствием смотрел на него, улыбался.

— Ну вот, он улыбается с оттенком превосходства! Нет, я вас, Валерьян Вениаминович, до сих пор не пойму: то ли вы действительно гений и обретаетесь на высотах мысли, мне, серому, недоступных, — то ли у вас просто унылый коровий рассудок? Такой, знаете, жвачный: чав-чав…

Это было сказано не без расчета завести Пеца. Но тот только рассмеялся, откинув голову:

— А может, и вправду такой!.. Хорошо, Саша, насчет доклада вы меня убедили. Подпустим.

…И они говорили обо всем — то всерьез, то подтрунивая друг над другом; оба ценили остроумие — вино на пиру разумной жизни. В кабинет заглядывала Нюся, делала озабоченное лицо: в приемной накопились ходоки и бумаги. Но директор или главный инженер взмахом руки отсылали ее обратно. Время от времени призывно вспыхивал экран инвертора — и снова то Пец, то Корнев, кому было ближе, отключали его.

Деловые темы мало-помалу исчерпались, разговор как-то нечаянно снова свернул к фамилиям. «Но между прочим, Валерьян Вениаминович, — сказал Корнев, — так и вышло: вы выросли и превзошли не-Пецев. Так что мораль не совсем та… И, кстати, это типично». — «Что типично?» — не понял Пец. «А это самое. Вы замечали, что на досках почета процент гадких, неблагоуханных фамилий явно превосходит долю таких фамилий в жизни?» — «М-м… нет». — «Ну! Глядишь на иную доску и думаешь: если бы какой-то писатель в своей книге наградил передовиков такими фамилиями, его бы в два счета обвинили в очернении действительности. И тебе Пузичко, и Жаба, и Гнилозуб рядом с Гнилосыром, и Лопух, и Верблюд, и Вышкварок… глаза разбегаются. Так что это общий стимул. Валерьян Вениаминович, не только у вас: доказать всяким там не-Жабам, не-Пецам, не-Лопухам, что они — ого-го!..» — «Хм, вполне возможно», — благодушно кивнул директор. «Поэтому надо считать несомненным благом для науки, что судьба одарила вас такой фамилией. А то, глядишь, и не имели бы мы до сих пор теории неоднородного пространства-времени».

— Ну уж прямо и не имели бы!.. — растерянно сказал Валерьян Вениаминович, поняв, что попал впросак. Настроился было на ответную шпильку, но — взглянул на довольное лицо Корнева, спохватился. — Александр Иванович, а вам не кажется, что мы сейчас бессовестно треплемся? Будто и не на работе.

— Мне это давно кажется, Валерьян Вениаминович, — со вздохом ответил тот, слезая со стола, — только не хотелось кончать. Ну, да вы правы.

Он ушел. Валерьян Вениаминович несколько минут сидел, покачивая левой ногой, закинутой на правую, покойно улыбался и ни о чем не думал. Ему было хорошо.


Вопреки опасениям (или надеждам?… скажем так: полунадеждам, полу опасениям) Валерьяна Вениаминовича ничего из ряда вон выходящего в этот день в Шаре более не случилось — ни в части идей-замыслов-проектов, ни в части трудовых свершений, ни даже происшествий. Не случилось по самой прозаической причине: вскоре после полудня (по земному времени) общий порыв действий, забрасывавший людей, приборы, машины и материалы на верхотуру, начал иссякать.

Первыми опустели самые высокие, «подкрышные» уровни: где из-за перебоев с материалами (даже с водой, которую не так-то просто гнать на полкилометра ввысь без накопительных резервуаров), где из-за усталости работников. Затем замерли работы на кольце-лифте… И так этаж за этажом, уровень за уровнем гасли в сумерках Шара окна в лабораториях, мастерских, залах, осветительные трубки и прожекторы на площадках. Люди сдавали на проходной свои ЧЛВ, доставали из карманов остановившиеся часы, заводили их, ставили стрелки на обычное время — и выходили в апрельский слепяще-яркий день.

Земля брала свое.

Только в зоне работа продолжалась вечером и ночью при свете иллюминационных мачт, да по спирали мотались машины, доставляли на перевалочные площадки повыше всякие грузы — на завтра.

II

Историю возникновения и исполнения договора № 455, который вошел в анналы Шара под названием «Великий поросячий контракт», Корнев изложил на очередном НТСе, научно-техническом совещании следующим утром 7 апреля. Александр Иванович питал слабость к тому, чтобы живописать сообщения, — но здесь ему не пришлось и стараться.

…Отдел освоения, где возник и внедрился в жизнь Шара этот замечательный контракт, имел обязанностью занимать вновь отстроенные помещения башни какими-нибудь пробными, как правило, непродолжительными делами — с непременной загрузкой электрической сети, водопровода, канализации, вентиляции, внутренних (но не внешних!) грузовых путей. Это делалось, чтобы новые участки вживились в напряженно действующий цельный организм башни, и координатор далее учитывал их существование. Обычно освоители организовывали на новых пространствах бытовки, перемещали туда раздаточные инструментов и приборов, службы оперативного ремонта — и все получалось мило.

Но старший инженер этого отдела Вася Шпортько был сыном председателя колхоза «Заря» Давыда Никитича Шпортько и часто навещал родителя. В одну такую встречу в марте отец поделился с сыном заботой: горит колхоз с мясопоставками, с прошлого года должны, а сдать нечего. Пьяница-зоотехник запустил ферму, поморил свиней, а те, что остались, такие — хоть зайцев ими гоняй. Сын подумал, сказал: «Батя, все будет. Сделаем. Готовь корма», — и объяснил что к чему. Конечно, предложи такое Давыду Никитичу, пожилому солидному человеку, члену бюро райкома, хоть сам профессор Пец, он бы не поверил, отмахался руками. Сыну же он не то что поверил, а — доверился.

И сын провернул. В общей суете никто в содержание договора (где, понятно, не говорилось лобово о производстве в Шаре свинины, а трактовался некий «животноводческий эксперимент, во исполнение которого…» — и т. д.; договор составлял сам Вася) особенно не вникал. Подмахнул его и начальник отдела освоения Стремпе, и замначплана, и Зискинд, оказавшийся в эти часы главой института. Дальше все пошло, как по маслу: пропуска, накладные, рассчитанный машинами координатора график поставок… (Валерьян Вениаминович потом вспомнил, что в день начала исполнения «контракта» 22 марта он, подъезжая к Шару, обогнал грузовик, из которого несся задорный поросячий визг, и подумал: «В столовую, наверное?» — хотя, если здраво рассудить, кто в столовой станет возиться с живыми поросятами?)

Необходимая оснастка: стойла, корыта, поильники, сточные желоба — вместе с жизнерадостными кабанчиками и опекавшей их свинаркой были доставлены на 13-й уровень второго слоя; там как раз захлебнулись работы, оборудовать бытовки не имело смысла. Затем колхоз, строго выдерживая график, начал гнать в Шар машины с кормами; сначала со снятым молоком, творогом, простоквашей, с капустными и свекольными жмыхами, затем — уже в самосвалах — с замесами отрубей, пареной картошкой, свеклой, кукурузой, силосом… Всего за эти дни перевезли более девяноста тонн. Свинарки сменялись, уезжая и приезжая теми же машинами. Поросят откармливали закрытым способом, в помещении им было тепло, светло и благоуханно — работал кондиционер. Они росли, разбухали на глазах, водители и свинарки только ахали.

Все бы, наверное, окончилось благополучно и не узнало бы руководство НИИ об этом деле, если бы не забилась канализация. Случилось это на завершающей стадии, когда взрослые хряки стали, с одной стороны, очень много жрать, а с другой — степень усвоения ими пищи понизилась. «Эти десятки тонн кормов — должны же они во что-то превратиться», — философски заметил Корнев. Трубы сливов не были рассчитаны на такой поток, захлебнулись — и далее все, как полагается в неоднородном пространстве-времени, стало развиваться ускоренно. Водителям вместе со свинарками (для которых эта история вообще была сильным переживанием) пришлось в темпе грузить навоз на самосвалы, которыми привозили корм. И сам Вася Шпортько, перепуганный таким поворотом событий, закатав рукава кремовой нейлоновой сорочки, кидал совковой лопатой в кузов неблагоуханный продукт.

За этим занятием и застал их главный инженер… (Он же, скажем, забегая наперед, по своей склонности к людям с инициативой отстоял инженера Васю, хотя крови его жаждали и Пец, и оскорбленный в лучших чувствах Зискинд, и все работники сектора грузопотока. «В конце концов, это действительно можно рассматривать как животноводческий эксперимент, хоть и не совсем удачный».)


Совещание, по обычаю, происходило в координаторам зале, напротив экранной стены. Здесь в креслах и за столами расположились все тузы, воротилы, элита Шара: Пец, Корнев, Зискинд, кибернетик Люся, начплана Документгура Василий Васильевич (в редакции Корнева: Василиск Васильевич; в нем и в самом деле что-то такое было), глава мятежного отдела контактных исследований Бор Борыч Мендельзон, начотдела освоения Стремпе (который сейчас подавленно молчал), невозмутимый полковник Волков — шеф «эркашников», начснаба Приятель, командир грузопотока Бугаев, главэнергетик Оглоблин, главприборист Буров, командир вертолетчиков Иванов, могучий мужчина… и даже руководитель высотной исследовательской группы Васюк-Басистов — посвежевший, отутюженный и поправившийся после проведенных в лоне семьи двадцати нормальных часов. Протокол вела Нина Николаевна.

По первоначальному замыслу это были действительно НТСы, на которые полагалось выносить только принципиальные вопросы и идеи. Но поскольку это был единственный случай, когда собирались все — прежде раз в неделю, теперь раз в два-три дня, — то наличествовали и взаимные попреки, и объяснения «почему не смог», и сваливание с больной головы на здоровую, и заключение коалиций, и снятие стружки… все двадцать четыре удовольствия. «Парад-алле» по определению Корнева.

— …Сегодня последний день откорма, — заканчивал свое «научное» сообщение главный инженер, — свиньи достигли товарного веса. Договор 455 нами выполнен, колхоз «Заря» сможет ликвидировать недоимку. У меня все.

— Девяносто тонн… — тяжело молвил Бугаев. — Мы, как проклятые, вылизываем грузопоток, чтобы протиснуть наверх каждый лишний центнер. А тут отруби, жмыхи, самосвалы с навозом!..

— Ситуация, как в гоголевском Миргороде, — поддала кибернетик Люся.

— Нет, Людмила Сергеевна, не как в гоголевском Миргороде, — поглядел на нее Бугаев. — В том Миргороде не было координационно-вычислительного центра с телевизионным контролем. График-то для поставок-то по договору-то ваши машины рассчитали!

— На то они и машины, Вениамин Валерьянович.

— Это понятно. Но вот для чего над этими машинами вы?! То, что машины здесь умеют мыслить, я знаю.

Это было уже слишком. Лицо Малюты пошло красными пятнами.

— Пожа-алуйста, товарищ Бугаев, — запела она, — займите вы мое место. Охотно уступлю. Может, в координаторе вы, наконец найдете себя. А я погляжу, как вы справитесь с нашей все возрастающей неразберихой!

Пец постучал карандашом по столу:

— Товарищи, не отвлекайтесь. Нам надо заново обдумать ситуацию. Дело вот в чем: увлекшись описанием «поросячьего бума», Александр Иванович забыл сказать о главном, о результатах своих и Анатолия Андреевича вчерашних исследований. Главное же то, что радиус Шара, — или даже точнее — толщина неоднородного слоя в нем, — не менее тысячи километров…

— Ну, вам-то я об этом доложил, — пробормотал Корнев.

— Что это значит? Если до сих пор мы сдерживали себя в проектах и замыслах, ожидая, что вот-вот выйдем в зону однородности, исчерпаем НПВ, то после их аэростатной разведки ясно, что Шар ни по объему пространства в глубине, ни по ускорению времени нам пределов не ставит. Насколько мы внедримся в него и освоим НПВ, зависит единственно от наших стремлений, технических возможностей и, главное, от глубочайшей продуманности всего в комплексе. Вот я и хотел бы для начала услышать ваши суждения о пределах возможного во вверенных вам службах.

Ситуация была новой. Все замолчали.

Коротко взмахнул рукой Зискинд. Пец кивнул ему.

— Собственно, в своем проекте Шаргорода мы интуитивно таким и руководствовались. Поэтому я смогу сейчас обосновать, что мы внедримся в Шар — для более-менее постоянной работы и обитания — не выше тысячи метров…

— Только-то?! — повернул к нему голову Корнев.

— Да. Смотрите: на пятистах метрах, где кончается ныне осевая башня, ускорение времени сто пятьдесят. На восьмистах метрах оно превосходит три тысячи: три тысячелетия за год. То есть выше этой отметки за год мы охватываем почти все историческое время человечества — от египетских пирамид до наших дней. Ясно, что при стационарном строительстве это за пределами долговечности строительных материалов. Далеко! Поэтому Шаргород мы проектируем не стационарным, а по принципу нашего кольца-лифта, или, если шире, по принципу телескопической антенны, которая, когда надо, складывается, а когда надо, вытягивается. Так можно будет дотягиваться — временами, импульсами — до высоты в километр. В основном же мы ориентируемся на отметку в 730 метров, но с распространением вширь. Вот на эти числа и стоит равняться.

— Семьсот тридцать метров, ускорение две тысячи — тоже… — освоитель Стремпе, наконец, обрел дар речи, закрутил лысой головой. — Как там все заселить, освоить? Ведь это же пять-шесть лет за сутки, чтоб вы мне все так были здоровы!.. Нужно максимально уменьшать зависимость от земли, от низа. Замкнутые циклы какие-то, а? Вот как с этими свиньями можно было бы… В самом деле: им корма везли — а помои и объедки из нашей столовой (в таком же количестве, если не большем!) вывозили и канализировали. И свиней, Валерьян Вениаминович, теперь вывозить не стоит, раз уж они здесь, а закупить у колхоза, пустим на мясо для борщей. Нет, серьезно!..

Оживление присутствующих. Главэнергетик Оглоблин приложил руку к сердцу:

— Слушайте, кончайте вы о свиньях. С души воротит!

— Нет, почему — здоровая идея! А навоз на оранжереи!.. — поддал кто-то.

— Замкнутые циклы в нашем проекте, конечно, будут, — невозмутимо пообещал главный архитектор.

— Не знаю, что и когда будет, — подал голос командир грузопотока, — но если исходить из реальности, то, с точки зрения низа, доставки и вывоза, мы уже сейчас на пределе возможного. И вот-вот окажемся за пределом. Товарищи милые, ведь все, что есть в башне и будет, приходит с земли и возвращается туда же! Как сказано в древнем первоисточнике, «земля еси и в землю отыдеши». Это в высотах все быстро и просторно, а у нас внизу — медленно и тесно. Мы используем все мыслимые способы подачи грузов, от лифтов до вертолетов… вот канатную дорогу скоро пустим от пристани прямо на средние уровни. И что? — он оглядел сидевших с неким мрачным торжеством. — Грузопоток на пределе, малейшие колебания его чреваты срывами — а башня вверху и наполовину не загружена. Думаю, что Юрию Акимовичу, чем рваться в выси, подобно лебедю из басни, надо скорее выдать и реализовать проект «вороночного входа», который он давно обещает.

Пец с беспокойством почувствовал, что разговор от нерешенного общего опять скатывается к нерешенным частностям, — и только хотел поправить, как Люся-кибернетик все окончательно испортила.

— Ну, знаете, Вениамин Валерьянович, — ввинтилась она, — если вы всерьез считаете, что грузопоток на пределе, то вы, простите, созрели для снятия! У вас масса неиспользованных возможностей — и история со свиньями прямое тому подтверждение.

И пошло, и поехало. «Опять!..» — взялся теперь за голову главэнергетик Оглоблин. «Прошу вас, Людмила Сергеевна, займите вы мое место. Научите меня, темного, как надо, просветите!..» — сделал жест рукой Бугаев — и было ясно, что он не уступает место и не собирается учиться, а лишь дает достойную отповедь математической нахалке. «Да вы начните управлять потоком не на въезде в зону, а раньше: на шоссе, на пристани, на вертодроме, — не отступала та, — вдвое его усилите!» — «Вот даже как! Интересно!..» — «Да что грузы, — сказал начплана, — людей не хватает для полной загрузки. И неоткуда взять…» — «Скорости движения надо увеличивать, — вступил приборист Буров, — лифтов, грузовиков, вертолетов — всего! А то перестраховываются, глядеть тошно». — «А ты нам радиопривод сделал? — подавил его могучим видом и рыком пилот Иванов. — Сделай, тогда будем летать быстро и по коротким маршрутам. А без надежного привода в НПВ если быстро, то прямо в открытый гроб. Летишь на зеленое, а вблизи оно, оказывается, красное!..»

— А я вот ничего не понимаю, — прозвучал среди общего шума голос Васюка-Басистова, прозвучал с такими наивными интонациями, что все обратились в его сторону: чувствовалось, что действительно человек ничего не понимает. — Почему надо все выше, быстрее, больше, мощнее? С самого начала «давай-давай», все время «давай-давай»… Что нам жжет пятки? Ведь если и не выкладываться на пределе возможностей, все равно в НПВ выходит очень прилично. Ну, неполная загрузка, ну, вместо теоретического ускорения в тысячу раз будет практическое в сто… но ведь все-таки в сто раз! Вспомните, недавно мы осваивали уровни «10», «20», «40» — и радовались: как здорово!..

— Если на то пошло, можно вспомнить, как еще полгода назад мир вообще обходился без НПВ, — подал реплику Корнев.

— Тоже верно, — взглянул на него Васюк. — А теперь сплошной зарез и аврал… какое-то судорожное стремление выложиться, выгадать и урвать. Может, мне кто-нибудь объяснить: в чем смысл жизни?

Все запереглядывались: вот нашел, где выяснять про смысл жизни — на производственном совещании. Даже Бугаев, который только что стенал от тягот, смотрел на Анатолия Андреевича с сомнением. Нина Николаевна негромко спросила: «Это писать в протокол?» Около нее захмыкали.

— Смысл жизни, молодой человек, — начплана Документгура, лысый, умудренный и морщинистый, строго взглянул на Толюню поверх очков, — в том, чтобы дожить до пенсии. До хорошей пенсии.

— А когда дожил, то в чем? — не унимался тот.

— Ходить на рыбалку.

— И все?

— И все. Нина Николаевна, протоколировать это необязательно.

Присутствующие облегченно улыбались. Пец наблюдал. Корнев в задумчивости «подоил» нос.

— Нет, — сказал он, — не поняли вы. Василиск Васильевич, нежную, трепетную душу Анатолия Андреевича. Не поняли суть вопроса. Я понял — и сейчас все объясню… — Он облокотился, устремил на Васюка затуманившийся взгляд и даже будто пригорюнился. — Понимаешь, Толюня, друг мой, все началось еще в каменном веке. Ну, представь: палеолит, вокруг дико и страшно, и наши славные предки-троглодиты ворочают, перекатывают каменные глыбы. Например, к обрыву — чтобы обрушить на зазевавшегося мамонта. Или сделать завал, запруду… Ну, о чем говорить: каменный век, без камня — как без рук! Работа тяжелая — перекатывают, аж спина трещит. И вот один сообразил: сунул под свой камень палку, уперся — и перевернул глыбу, как пушинку. Изобрел рычаг! Другие радостно перенимают опыт, спина не трещит, жить стало легче… но разве они утешились этим? — Александр Иванович выдержал паузу, вздохнул. — Как не так: они начали подсовывать палки под все более крупные глыбы — пока снова не начала трещать спина и не понадобилось придумывать что-то еще для облегчения труда! Так и повелось, так с тех пор и пошло, дорогой Толюнчик: каждое новшество — от рычага и колеса до кибернетики и нашего НПВ — сначала дает возможность делать легко то, что делалось с трудом… а потом нагружается до предела, пока снова не начинает трещать спина. Эта дурная наследственность и жжет нам, по твоему удачному выражению, пятки. Не будь ее, качались бы мы с тобой, друг Андреич, на деревьях, закрутив хвосты вокруг веток — и никаких проблем.

— Н-да… — вздохнул Бугаев, — вон, оказывается, кто виноват. Не буду я, граждане, ставить канатную дорогу, а выпишу у Альтера Абрамовича шкуру и каменный топор и пойду раскрою череп тому умнику с палкой. Чтоб и другим было неповадно.

— Вениамин Валерьяныч, — подал голос Зискинд, — вы опоздали ровно на миллион лет!

Пец смотрел на сотрудников: одни слушали с удовольствием, другие с вежливой скукой, — но у всех, за исключением разве Васюка, отношение к этому явно было как к интермедии, к забавной передышке между спорами о важных делах, ради которых и собрались. Да и сам Корнев выдал эссе о троглодитах не из склонности к философии, а более от богатства своей артистической натуры. «Образ башни, образ башни… — завертелся в уме Валерьяна Вениаминовича прежний мотив. — Каждый видит только свое, озабочен своим, а все вместе они — живая, лезущая в небеса Шара башня. Даже распри их — лишь различия в том, что объединяет всех как само собой разумеющееся: на стремлении расти, осваивать открывающиеся в НПВ возможности. И они будут делать все, чтобы подниматься и распространяться в Шаре. С упреками и претензиями друг к другу, с деловыми разногласиями, а возможно, и неделовым подсиживанием… но будут!»

И — как вчера у этой экранной стены — холодок какой-то чувствуемой истины повеял на директора. Но уловить и перевести ее в слова он опять не смог — потому что совещание вернулось к серьезным вопросам. Следующим пунктом была грызня из-за перемещений на высокие уровни. В протоколе это называется деликатнее, но суть была именно такая: неоднородное пространство-время делили, как в других НИИ делят новые площади (площадя), штатные единицы и дефицитное оборудование. И как в других институтах выцарапанный у руководства, отвоеванный у других отделов электронный микроскоп (или комната с вытяжным шкафом, полставки старшего механика, т. п.) были не просто микроскоп, комната, полмеханика, а признание заслуг и важности работ, утверждение престижа отдела, — так и здесь это измерялось в отвоеванных, вырванных числах уровня или высот в метрах.

Все стремились вверх, все стремились к быстрым крупным делам.

Глава 13. Разгадка «мерцаний»

Вперед, вперед — и пусть мелькают, как верстовые столбы, остолбенелые преподаватели!

Плакат ГАИ

I

Хроника Шара. 1) В этот день закончили отделку и оборудование на четырех последних этажах башни гостиницы-профилактория на тысячу мест; ее так и назвали «Под крышей». 2) Дирекция и координационно-вычислительное хозяйство Люси Малюты переселились на 20-й уровень. 3) В освободившемся помещении на уровне «7,5» развернули еще одну столовую самообслуживания, а на 10-м и 16-м уровнях открыли буфеты. 4) Закончили монтажные и наладочные работы в 12-этажном кольцевом здании-лифте; под вечер опробовали подъем его до 55-го уровня и обратный спуск: все кончилось благополучно. 5) Автоматизировали — по тем наметкам Корнева и Васюка — телескопные наблюдения в аэростатной кабине; Анатолий Андреевич со своим помощником Панкратовым поднялся в ней на предельную высоту, сделал неплохие снимки «мерцаний» различных типов.

…Нельзя не отметить, что ударная и результативная работа в этот день проходила под знаком того, что в следующий в Шаре должна состояться Всесоюзная научная конференция. Именно делегатам ее надлежало заселить на семь условных суток новенькую, с иголочки гостиницу. Для них, в первую очередь, предназначались новые буфеты и столовая. Подъемы и спуски кольцевого здания-лифта должны были проиллюстрировать одну из тем доклада Зискинда, а снимки «мерцаний» Васюк-Басистов готовил для доклада Пеца.

Показуха — душа нашего общества, пошлая хвастливая душонка. Для нее выделяют то, что не всегда дадут для дела. Разумеется, по велению Страшнова в столовые и буфеты к этому событию были завезены лакомые дефицитные продукты: от сарделек и сухой колбасы— до осетрины и крабов (академики ж будут!). Стараниями Альтера Абрамовича и Корнева часть продуктов пошла в поощрение хорошим работникам.

Тот же опытный завснаб Приятель пробил «под конференцию» многие заявки, которые иначе не удовлетворяли: на японскую видеоаппаратуру, ультразвуковые электродрели, лазерные сверхточные локаторы, итальянские унитазы с музыкальным, мажорно-бравурным спуском воды. Корнев его за это обнимал и обещал премировать.

II

Итак, в следующий долгий, бесконечно долгий день 8 апреля на десятом уровне башни началась (в 105.00 по времени уровня) и кончилась (в 190.00) Первая всесоюзная конференция по проблемам НПВ. На нее съехались более тысячи специалистов — и уверенность их в знании предмета сильно поколебалась, пока они приближались к Шару, шли в зоне и поднимались наверх.

В пригласительных билетах, высланных заранее, все были предупреждены, что опоздание к своей проходной на пять минут чревато пропуском пленарного заседания первого условного дня (8а — апреля), опоздание на час — потерей двух первых дней (8а и 8б) работы конференции; приглашения опоздавших на два часа аннулируются за ненадобностью. В 10.25 земли (104 часа 10 минут десятого уровня) накапливающихся у зоны делегатов начали регистрировать, пропускать, комплектовать в группы и доставлять с сопровождающими наверх. Все заметные места в коридорах и вестибюлях украшали плакаты: «Товарищи делегаты. Ни шагу без сопровождающих, если не хотите заблудиться в пространстве и во времени!», «Товарищи делегаты! Помните, что показания ваших ЧЛВ соответствуют хронометражу конференции, только если вы строго соблюдаете ее программу!», «Товарищи делегаты! Произвольно переходя с уровня на уровень, вы рискуете не только пропустить интересующие вас доклады, но и остаться без еды и ночлега!».

Корнева у входа в конференц-зал встретила большая группа оживленно толкующих приезжих.

— Александр Иванович, — остановил его один, широколицый брюнет неопределенной национальности, — разрешите наши недоумения.

— Слушаю вас, — сказал Александр Иванович тоном радушного хозяина; он был парадно одет, выбрит, подстрижен и испытывал симпатию ко всем. — Что другое, а недоумение разрешить легко. Итак?

— Вот в программе стоят числа: 8а апреля, 8б… и так до «д». Это значит, что мы будем здесь находиться в командировке пять суток, так?

— Да.

— И все это сегодня, 8 апреля?

— Точно.

— Но… кто же нам оплатит суточные за пять дней?

— И гостиничные, — вступил второй. — Ведь квитанции нам выпишут за восьмое от «а» до «дэ»!

— Наша бухгалтерия такие штуки не пропустит, — сказал первый. — Для нее эта ваша программа — филькина грамота.

— Люди-то в большинстве на пять дней командировочки выписали, — заговорил третий, явный москвич: лысый, курносый, в очках и с широкой бородой, похожей на перевернутую шевелюру, — а, Александр Иваныч? Ну и отметь нам убытие тринадцатым апреля. Загодя, а? По человечеству, едренать. Денек у вас, четыре в Катагани. Апрель, юг, южаночки… Так сказать, сегодня ты, а завтра я.

Остальные глядели на главного инженера с ожиданием. Корнев захватил нос ладонью, смотрел задумчиво; его симпатии поувяли. Есть люди, для которых — чем бы они ни занимались: наукой, хлебопашеством, политикой, литературой, все равно — главное создать атмосферу пошлости; в этом их самоутверждение. «Надо же — нарваться на таких… Ну, хорошо».

— Загодя? — простецки улыбнулся он лысому. — Ну что ж, едренать, как говорится, значицца, эт можна… Давайте ваши командировочки.

Человек пять протянули ему командировочные удостоверения; но лысый москвичек, свойский, интеллигентно двигающий науки с матерком и смефуечками, воздержался — тон Корнева его насторожил.

— Вот что, друзья, — миролюбиво продолжал главный инженер, — вы волею судеб и нашими стараниями попали в Шар, в НПВ, в мир, о котором не могли мечтать ни Лобачевский, ни Эйнштейн. Даже если бы вас командировали на другие планеты, вы не увидели бы там то, что у нас. И вместо того, чтобы радоваться, что с вас за это не берут деньги, так вы еще с такими запросами!.. Валентин Осипович, — подозвал он стоявшего неподалеку референта Синицу и, когда тот подошел, вручил ему командировочные бумажки, — этим пятерым отметьте убытие немедленно, с указанием часа, заберите у них приглашения… — Он повернулся к делегатам. — И чтоб духу. вашего здесь не было! Езжайте туда, где с суточными и квартирными все в порядке. Если бы мы здесь так копеечничали, заботились только о том, чтобы вырвать все, что положено, а при случае урвать и что не положено, — ничего этого не было бы.

— Да не-ет… — все пятеро протянули руки за удостоверениями, — не надо. Мы же только выяснить. Извините!..

Референт смотрел на Корнева вопросительно. Лысый отступил на шаг, отвернулся.

— Ладно, — сказал Александр Иванович, — раздайте, — и пошел в зал.

— Как он смеет с нами так разговаривать, — произнес позади злой голос, — он же даже не кандидат наук!

Корнев не обернулся.


И забурлила разливанным морем слов, засверкала фактами, заискрилась догадками и идеями, заблистала обобщениями и теориями конференция. Отгремел, вызвав смятение умов и массу вопросов, пленарный доклад Пеца «Физика Шара»; Валерьян Вениаминович тряхнул стариной, даже о «белых пятнах» в исследованиях НПВ говорил по-профессорски уверенно и непреложно. Доклад Корнева в следующий условный день многие по-студенчески конспектировали; ловили каждое слово, просили: «Не так быстро, пожалуйста!»

Потом пошли секции. Сшибались лбами противоположные мнения, вспыхивали острые споры. Иные оппоненты добивали один другого и в порядке обсуждения, и в порядке ответа на обсуждение. и в коридорах, и после, когда, поднявшись после трудного «условного дня» в гостиницу «Под крышей», располагались ко сну.

На четвертый условный день 8 г апреля на секции краевых явлений шарахнул потрясающий, возмутительный по общему смыслу докладище «К вопросу о пучкообразном схождении гравитационных линий вблизи Шара» Борис Борисович Мендельзон, глава отдела упомянутых явлений в НИИ НПВ. Возмутительность его почуяли еще по аннотации в программе — аудитория была переполнена. Александр Иванович тоже пришел, устроился позади, но был узнан и перетянут в рабочий президиум.

— Известно, что любые тела, находящиеся в поле тяготения Земли, от самолетов до Луны, нарушают сферическую однородность этого поля, — выдавал с кафедры в притихшую публику приземистый полный мужчина с обрюзгшим лицом, мягким носом и массивным лбом, переходящим в широкую лысину; в целом он походил на Уинстона Черчилля времен Антанты. — По величине искажения, зная расстояние между телом и центом Земли, можно определить массу искажающего объекта. Таким способом, например, определяют массу Луны по образуемой ею в океане приливной волне…

Корнев слушал и не слушал (общий смысл и цель доклада ему были известны, «пучкообразное схождение» там между прочим, в продолжение затаенной борьбы), смотрел на докладчика с лирическим чувством. Перед ним была история Шара, молодость Шара, самое начало. Бор Борыч Мендельзон, вместе с которым они лихо накатали в Таращанске особое мнение, тем предсказав это явление, искажение земного тяготения Шаром… Бор Борыч, который тотчас развил эту идею в предположение о центральном теле в Шаре и выразил его вторым особым мнением… Бор Борыч Мендельзон, который затем перешел из Катаганского университета в НИИ НПВ, организовал отдел исследований места контакта Шара с землей, выдал с сотрудниками массу статей и надменно уклонялся от низменной прикладной деятельности — до тех пор, пока не разъяснятся все принципиальные недоумения. Это было предметом его стычек с Александром Ивановичем, а Пец, напротив, его поддерживал. Бор Борыч Мендельзон, которого природа наградила крепким характером и неказистой внешностью; из нее он сотворил интересный, хоть и несколько одиозный облик — под Черчилля; даже курит сигары, три в день. «Ну-ну, Бор Борыч, давай…»

— Шар тоже создает ощутимую приливную волну, гравитационную выпуклость. Поскольку, в отличие от Луны, он неподвижен, эту выпуклость мы воспринимаем статически, как «бугор» в эпицентре, — хотя, к сведению приезжих делегатов, зона контакта Шара с планетой — поле бывшего аэродрома, реальной деформации местности здесь нет. Это можно истолковать лишь так, что внутри Шара находится вещественное ядро — тело весьма значительной массы…

«Ну, конечно, как втемяшилось тогда в его лысую башку это „центральное тело“, так на том и стоит! Воистину черчиллевская консервативность, внешность обязывает…»

— Определение массы тела, — невозмутимо рокотал Мендельзон, — несколько затруднительно в силу того, становящегося уже скандальным, обстоятельства, что мы не имеем достоверных сведений о физической геометрии Шара и, в частности, не знаем расстояния до его центра. Во время подготовки этого доклада у нас в ходу была полученная Александром Ивановичем Корневым (полупоклон в его сторону; «Ага, — подумал Корнев, отвечая наклонением головы, — сейчас по нас выдаст!») и Анатолием Андреевичем Васюком-Басистовым… — докладчик нашел в третьем ряду Толюню, сделал полупоклон и ему, — вертолетная оценка радиуса Шара: несколько сотен километров. По этой величине и по картине искажений поля мы подсчитали (жест в сторону листа с графиками и формулами на доске), что масса центрального тела в Шаре составляет три-пять миллиардов тонн. (Шум в аудитории).

— Так мы считали еще позавчера, — переждав шум. Продолжал Бор Борыч. — Но тем временем Александр Иванович (полупоклон) и Анатолий Андреевич (полупоклон) поднялись вверх на аэростатах и, вернувшись, снабдили нас новой оценкой радиуса Шара, на порядок больше своей же предыдущей: тысячи километров… (Шум в аудитории с оттенком веселья. Корнев почувствовал себя в президиуме неуютно. Васюк взирал на докладчика с сонной невозмутимостью). Соответственно и массу тела в Шаре мы должны теперь оценивать в 12–15 миллиардов тонн.

— Пучкообразное схождение линий гравитации к центру Шара не может не склонять нас к мысли, что тело внутри — плотное. Локальная масса. Не облако. Оно должно иметь размеры порядка километров… Дополнительный довод в пользу вещественного ядра — непрозрачность Шара: до сих пор центральную область не удалось ни просветить, ни различить сквозь нее внешние объекты.

— Наличию такой массы в Шаре на первый взгляд противоречит кажущаяся безынерционность его при наблюдениях извне. Еще в первых наблюдениях Александром Ивановичем Корневым (полупоклон) было замечено, как легко он смещается под воздействием атмосферных зарядов и полей проводимости…

Корнев насторожился: предстояло самое щекотливое место в докладе, интересно, как Бор Борыч здесь выпутается? Мендельзон тоже повел в его сторону глазами:

— Но нам следует помнить, что эти наблюдения и их интерпретация ущербны именно тем, что они первые — то есть относятся ко времени, когда мы не знали величины реального объема Шара. Точнее сказать, знали ее еще меньше, чем сейчас, и полагали малой. Теперь эти наблюдения можно перетолковать иначе: под воздействием электрических полей легко смещаются, ерзают самые внешние, действительно безынерционные, пустые слои Шара. Внутренние же, наиболее обширные области его это не затрагивало…

«Ну, знаете!» — Корнев даже растерялся. Он, первым проникший в Шар в Овечьем ущелье, видевший, как Шар танцевал вместе с темным ядром в грозу под тучами… более того, он, переместивший Шар оттуда к Катагани, — наконец, сверх того, он, поднимавшийся позавчера в аэростатной кабине к ядру, — сейчас чувствовал бессилие доводов типа «наблюдал», «находился», «видел» перед бульдозерной логикой Мендельзона. «А для тех, кто там не были и ничего не видел, она и вовсе неотразима… Постой, может, все-таки что-то есть, оно и мерцает? И непрозрачность эта… Но масса в десятки миллиардов тонн?… Чушь!»

— И кстати, раз уж зашла речь об электрических полях и зарядах, — завершал докладчик свои построения, — то не могу не заметить, что мы излишне увлеклись теорией Валерьяна Вениаминовича Пеца (несомненно, замечательной), особенно тем ее положением, что НПВ может порождать электрическое поле в силу факта своей неоднородности. Настолько увлеклись, что упускаем из виду обычное классическое толкование: раз в Шаре есть заряд, то должно быть и заряженное тело… Все. Прошу задавать вопросы. Он мог бы и не просить.

— Как вы объясните, что «тело» в Шаре не падает на землю?

— И как удалось тело столь огромной массы транспортировать в воздухе из предгорий сюда?

— Да еще придерживать сверху сетями, чтобы оно не улетело!

Бор Борыч поворачивался к каждому спрашивающему всем туловищем, как медведь. Поднял руку:

— Обсуждение этих вопросов может завести вас весьма далеко. Но если вы настаиваете… мы знаем немало тел, которые различным образом преодолевают тяготение: птицы, летательные аппараты, ракеты, спутники…

Тут не выдержал и Корнев:

— Борис Борисович, если вы полагаете, что там, — он указал вверх, — парит космический корабль, то так и скажите!

— И этот корабль первой посадочной площадкой выбрал город Таращанск… — подал кто-то реплику.

— Я же предупреждал, что обсуждение вопроса заведет нас далеко! — отбивался Мендельзон. — Докажите вы мне, что там ничего нет!

— Одну минуту, — поднялся Васюк-Басистов, — я сформулирую суть разногласий. Речь не о том, что там ничего нет: физическое пространство само по себе есть нечто и весьма плотное нечто. Речь о большом теле, искажающем тяготение. Раз оно искажает, то подчиняется законам тяготения, так? А раз подчиняется, то, будучи неподвижным относительно Земли, должно на нее… на нас, собственно, — упасть. А раз не падает — значит, обладает возможностью игнорировать тяготение. Неважно, как мы назовем эту компенсацию: антигравитацией, антиинерцией или еще как-то, — важно, что притяжение Земли на это ваше, Борис Борисович, гипотетическое тело воздействовать не должно. А раз так, то и гравитационного прилива вблизи Шара быть не должно. Однако, с одной стороны, оно наличествует, а с другой — ничего сверху не падает. Значит, все не так и дело не в том, — и он сел.

Толюня тоже умел водить бульдозер.

Последний вопрос задал Корнев:

— Борис Борисыч, если я правильно понял, вы считаете, что Шар здесь, а его ядро с «массивным телом» — все еще там, в Овечьем ущелье? (Общее веселье).

— А почему бы и нет, Александр Иванович? — невозмутимо ответил Мендельзон, дождавшись тишины. — Пока оценка физических размеров Шара оставалась в пределах сотен километров, это было проблематично. А теперь… что такое двести километров до ущелья в сравнении с измеренными вами в Шаре тысячами!

На это и Корнев не нашел, что ответить.

III

Поздним вечером того же дня двое — Валерьян Вениаминович и его саратовский знакомец Варфоломей Дормидонтович Любарский, доцент кафедры астрофизики СГУ и делегат закончившейся конференции, — баловались на квартире Пеца чайком. Баловались всласть, по-волжски. На столе высился никелированный самовар, стояли чайники с разными заварками: хошь цейлонский, хошь индийский, хошь грузинский «Экстра» Батумской фабрики, хошь китайский зеленый… блюда с приготовленными Юлией Алексеевной закусками: бутерброды с кетой, с острым сыром, с икрой, пирожки, булочки; банки с вареньем (малиновое, смородиновое, вишневое, ежевичное — все изготовления опять-таки Юлии Алексеевны). Словом, шло не чаепитие, а чаевный загул. Склонность почаевничать возникла у Валерьяна Вениаминовича в Средней Азии, укрепилась в Саратове. Она же — помимо сходства научных интересов и житейских взглядов — сблизила его с доцентом Любарским.

Сейчас они сидели друг напротив друга: Пец в теннисной сетке, сквозь крупные ячейки которой на груди выбивались седые волосы, Варфоломей Дормидонтович в пижамной куртке — блаженствовали. Хозяйка, наготовив им всего впрок, ушла в свою комнату читать. Пили, как подобает любителям, не из стаканов, а из пиал хорошей вместимости. Лица у обоих были розовые. Любарский был лет на десять моложе Пеца, но жизнь его тоже изрядно укатала, наградив и обширной лысиной, и обилием морщин — резких и преимущественно вертикальных — на удлиненном лице, и вставными зубами.

— Ну, Валерьян Вениаминович дорогой, — размягченно говорил доцент, — сражен, пленен и очарован. Я и, когда ехал, ожидал необычного, но действительность, как говорится, все превзошла: полный триумф идеи вашей. Просто блистательный триумф!

— Триумф-то триумф, — Пец поставил чашку под самовар, — да только идеи ли? А если б не Шар — как обернулось бы с идеей, с теорией? Вы же помните, как ее принимали?

— Ну как же, как же! — Варфоломей Дормидонтович осанисто выпрямил спину, изменил выражение лица, пророкотал авторитетным баском: — Ваша теория, Валерьян Вениаминович, отстоит от нужд современной физики гораздо дальше, нежели общая теория относительности от нужд практической механики.

— Шокин Иван Иванович, — с удовольствием узнал Пец. — Как он там?

— Кланяться велел, кафедру вашу занимает… А это? — Любарский снова преобразился и заговорил манерно, высоким голосом: — «Ваш закон сохранения материи-действия, Валерьян Вениаминович, возможно и фундаментален, но он куда более фундаментален, чем это необходимо естественным наукам…»

— Анна Пантелеевна с кафедры философии.

— Она нынче в Москве… Да что таить, Валерьян Вениаминович, я и сам тогда очень косвенно смотрел на вашу теорию. Особенно это электрическое поле смущало меня — от знаменателя.

Астрофизик подвинул свою пиалу к самовару, наполнил кипятком, посмотрел на чайники: «Ахну-ка я теперь зелененького!» — долил заварки погуще.

— С вами чаевничать, Варфоломей Дормидонтович, — сказал Пец, сочиняя себе смесь цейлонского с грузинским, — сплошная радость сердца. Кто нынче так скажет: ахну-ка я чайку! Как говаривал незабвенный Паниковский: «Таких людей уже нет и скоро совсем не будет».

— Ну почему? — возразил доцент. — Сейчас в ходу и более энергичные глаголы. Например, дербалызнуть.

— Так то не про чай. Кстати, если желаете…

— Нет, что вы, кто же смешивает то и другое! Некоторое время благодушествовали молча.

— По обычным меркам мне действительно надо быть глубоко довольным, — задумчиво сказал Пец. — Еще бы: в половине докладов и сообщений поминали если не теорию Пеца, то полевое соотношение Пеца, то его закон сохранения, то уравнения преобразования пространства-времени.

— Не в половине, почти во всех.

— Вот видите. Признание есть. А удовлетворенности нет. Не понимаем мы здесь, Варфоломей Дормидонтович, ужасно много. И главное, по мере освоения Шара, углубления в него башней, вертолетами, аэростатами — понимание наше не растет. Боюсь, что оно даже уменьшается — из-за того, что обжились в НПВ, утратили чувство новизны, чувство проблемы. Не по себе, знаете, от этого становится… Решаем мы «проблемы», как же: сооружение вон какое выгнали на полкилометра, ускоренные испытания на надежность и сроки службы проводим с большой выгодой, асфальтовые дорожки в зоне накатали, вахтеров поставили, инструкции по технике безопасности при работе в НПВ сочинили… да мало ли! И необходимые термины появились: «уровни», «коэффициенты неоднородности», «краевые искажения» — что хотите. Словом, освоились, можем что-то делать в Шаре — и возникает иллюзия понятности того, что просто стало привычным.

— Так нам кажется понятным земное тяготение, — кивнул доцент.

— Вот именно. И эта конференция… — разгоряченный Валерьян Вениаминович отставил чашку. — Знаете, по-моему, основным итогом ее окажется то, что наше непонимание Шара, не уменьшившись, приобретет черты строгой науки.

— Ну уж!.. — поднял брови Любарский.

— Да-да. Даже многих наук… — Пец встал, подошел к рабочему столу, раскрыл папку с материалами конференции, нашел программу. Любарский тоже подошел с пиалой в руке. — Вот, пожалуйста: Тетросян, доктор наук из Еревана, «Обобщение основных принципов теормеханики на случай НПВ». Вот Зискинд и Будылев, наши архитекторы, «Методы расчета и проектирования статично напряженных конструкций в НПВ», вот Сидоров и Петровский, тоже наши: «Специфика конструирования механизмов, работающих в НПВ»… Это уже обобщения сопромата для неоднородного мира. Тут есть и обобщения электродинамики, теории излучений, даже квантовой механики…

— Я, кстати, тоже подумывал выступить с обобщением, — сказал Любарский. «Обобщение астрофизических наблюдений на случай НПВ», чем не тема! Ведь все наблюдаемое мы сейчас интерпретируем для однородной Вселенной. На какие только ухищрения не пускаемся, чтобы втиснуть все в привычную однородность! Заметили «красное смещение» — это непременно эффект Допплера от удаления звезд и Галактик. А у вас тут и красное, и фиолетовое — без всяких разбеганий и сближений. Знаем, что в ускорителях можно разгонять заряженные частицы — и быстрые космические частицы объясняем циклотронным эффектом. За уши притягиваем… Нет, правда: куда более естественной станет картина мира, если предположить в ней области НПВ.

— Истинная картина мира какой была, такой и останется, — наставительно заметил Пец. — Наши представления приблизятся к ней… Видите, и вы с обобщением — как все.

— Так разве плохо, Валерьян Вениаминович? И отлично!

— Да где же отлично? Смотрите: раз наш опыт… только опыт, ползучую эмпирику! — перенимают во всех науках, то нам уже неудобно — нам, таким умным — обнаруживать свое недоумение о многих фактах в Шаре. Вот и маскируем его туманными понятиями «феномен непрозрачности», «схождение гравитационных линий», «мерцания» (у этих даже подвиды есть: «вихревые», «штриховые», «вибрионные»). А что они и почему?… — Валерьян Вениаминович развел руками.

Они вернулись к самовару. Любарский допил свою пиалу, перевернул на блюдце:

— Нет, вода здесь не та, не наша, не волжская. Та легкая — сколько ни пей, вся потом выйдет. А здесь… три чашки — и баста.

— Хлорируют сильно, перестраховочно, — отозвался хозяин. — Если несколько человек умрет от какой-нибудь заразы — скандал на весь Союз. А что хлорка отнимает у каждого горожанина пару лет жизни, это медикам все равно. За это их наука не ответственна.

— У них, как у всех, Валерьян Вениаминович.

— Да… Так что же вы не выступили со своим сообщением? Интересно и стоило.

— А по причине, которую вы и сами заметили: слишком прикладной, приземленный характер носила конференция. Будто и не из космоса залетел к нам Шар, будто его на заводе в Мытищах сделали… помните, как та газетка писала! — и надо эксплуатировать. Не в тон попало бы мое выступление.

— Ну, знаете, в тон, не в тон! Эдак если ждать… Готовьте статью, дадим в сборник «Проблемы НПВ». Кстати, Варфоломей Дормидонтович, — Пец поглядел на гостя со значением, — многие делегаты интересовались условиями работы, перспективами, высказывали намерение перебраться к нам… А?

— Что? — не понял тот.

— Так ведь — займут все хорошие, интересные места.

Любарский наконец сообразил, рассмеялся со вкусом:

— О, Валерьян Вениаминович, да у вас, оказывается, хватка! Не просто переходи, мол, к нам работать — а затронули самое ретивое научного работника в современной гонке. Раньше вы таким не были… Астрофизик я, что мне у вас делать!

— Астро-, тепло-, электро— и тому подобное — лишь приставки к слову «физик», которое означает, если помните, «исследующий природу вещей». Вы физик — и с ясным мышлением, широкими взглядами. Нам таких надо… Хорошо, искушать не буду, но подумайте.

Любарский поблагодарил за чай, вылез из-за стола. Валерьян Вениаминович на правах хозяина собрал чашки, блюдца, остатки снеди, чтобы, не тревожа жену (она, наверное, легла), отнести все на кухню. Когда он вернулся, Варфоломей Дормидонтович, наклонясь над его рабочим столом, рассматривал что-то в папке.

— Не совсем удачные снимки, но угадать можно, — сказал он Пецу. — Ну-ка… ага, это Галактика из созвездия Рыб, хоть и немного смазанная. А это. — он взял другой снимок, повернулся к свету, — м-м… скорее всего М-81. Хотя у той нет такого бокового завитка… Странно!

— О чем вы? — не понял директор.

— Квалифицированный астроном обязан узнавать Галактики — во всяком случае, ближние — как старый морской волк корабли. А с этой у меня осечка, не могу опознать. Занятно: явно ближняя, снимок крупный, такие все наперечет. А эта? О, да у вас здесь их много! Я и не знал, что вы астрономией увлекаетесь, Валерьян Вениаминович.

Пеца будто по голове ударило. Он как стоял с двумя чайниками в руке, так и сел на стул, который перед этим занимал гость: челюсть у него отвалилась, заварка из чайника полилась на ковер. Там, немыслимо далеко, у рабочего стола, доцент Любарский рассматривал фотоснимки «мерцаний», сделанные Васюком для его доклада. Валерьян Вениаминович не смог их использовать: оказался великоват формат, в кассету эпидиаскопа снимки не всовывались. Он оставил их в папке.

После первых секунд оглушения все в голове Валерьяна Вениаминовича начало быстро, даже поспешно как-то, с лихорадочным пощелкиванием упорядочиваться и яснеть. «Вихревые „мерцания“ — это Галактики в ядре Шара. А штриховые и вибрионные… — назвали же! — отдельные звезды, оказывающиеся близко к нам. Время „мерцаний“ — это время существования там звезд и Галактик, миллиарды и десятки миллиардов лет. Соответственно и (щелк, щелк!) глубины Шара простираются не на тысячи, даже не на десятки тысяч физических километров — там сотни тысяч килопарсек! Размеры побольше МетаГалактики… И до самых глубин непрерывно убывает квант действия в переходном слое, до немыслимо малых величин — иначе не вместилось бы там все ни в пространстве, ни во времени. Поэтому так и быстры „мерцания“ — Галактики-события и звезды-события. Поэтому же… щелк-щелк! — и феномен непрозрачности Шара, его ядра: попробуй просвети прожектором Вселенную, просмотри ее насквозь в телескоп, прощупай локатором… попробуй пролети ее снежинка или дождевая капля! И пучкообразное схождение гравитации от той же причины. Очень просто: поле тяготения распределено равномерно вокруг Земли: чем больше участок пространства, тем больше в него попадает силовых линий. А из-за неоднородности выходит, что в Шаре даже на высоте нескольких километров пространства больше, чем в иных местах над целым краем, даже над материком. Вот он и втягивает силовые линии, собирает их, будто колосья в сноп. Но… боже мой!»

Валерьян Вениаминович поставил чайники на пол, провел ладонью по лицу. Не было никакой радости в том, что он понял. Напротив, было жутко, брала оторопь. И еще чувствовал он себя бесконечно униженным, просто уничтоженным. Природа нашлепала его и поставила носом в угол… И он еще сетовал на сотрудников, что они-де мало думают над общими проблемами Шара, мельчат — а сам!.. Лучше вовсе не думать, чем думать так: составил в уме уютный, кабинетный образ Шара — в самый раз для подтверждения теории и умеренных практических дел. Когда установили, что до центра не менее сотен километров, отнесся скептически: что-то больно много намеряли! А как он позавчера засомневался в сообщении Корнева: уж прямо и тысячи километров!.. А сотни тысяч килопарсек — не желательно? Ускорения времени в тысячи, в десятки тысяч раз тоже представлялись ему чрезмерными, их ведь и практически использовать нельзя.

А ускорения, при которых звезды-солнца, рождаясь и живя там, мелькают метеорами, а Галактики взметываются и рассыпаются ракетами-шутихами, — не желательно?… Микросекунды и века, микроны и килопарсеки. 1038 и 10–38 — что природе эти интервалы и числа, меры нашей конечности!

— А вот это я и вовсе не понимаю, — не унимался Любарский. — На полях пометки «Телеск. Максут., выдержка 0,2 сек.». Что за чепуха! Во-первых, такие снимки можно получить только на телескопах-рефлекторах с диаметром зеркал от пяти метров и более. Во-вторых, экспозиция должна быть не две десятых секунды, а несколько часов. Обычно держат всю ночь, поворачивая телескоп за небосводом… А эти черточки, которые можно истолковать лишь как собственные движения звезд в Галактике, — такое и вовсе возможно заметить только за десятки лет наблюдений!.. Валерьян Вениаминович, не томите мою астрофизическую душу, объясните, что это: имитация, мистификация?…

— Не имитация и не мистификация, — сказал Пец глухим голосом. — Это «мерцания». Сняты действительно через телескоп Максутова.

— Вот это да!.. — пролепетал доцент, поднял глаза на хозяина, лицо у того было страшное. Тоже сел, держа снимки в руке.

Минуту оба сидели в оцепенении. Валерьян Вениаминович вспомнил, как вчера с Васюком-Басистовым и Терещенко поднимался в аэростатной кабине к ядру. Поднимался, прямо сказать, как директор, чтобы ознакомиться с новым участком исследований. принять новый объект. Он и до этого разок наблюдал «мерцания» — с крыши, в бинокль. В кабине, когда баллоны подняли ее на полтора километра, он несколько раз приложился к окуляру телескопа, отлаженного на автоматическую наводку и слежение… Но и тогда его занимало не сомнительное сверкание в облаке тьмы над головой, а куда больше: как ловко организовали механики и инженеры, что за мелькнувшим с метеорной скоростью светлячком-«вибрионом» можно проследить в телескоп! Дал Васюку задание на снимки — и вниз, к делам.

«Все было перед глазами — только не трусь мыслью, держись на уровне своих же идей! Плохо, когда человек не умеет держаться в жизни на уровне своих сильных идей, лучше ему и не выдвигать такие… Ум мой был далеко, и я не видел, ум мой был далеко, и я не слышал, — вспомнил Пец староиндийское изречение, покачал головой. — Не так: ум мой был мелок — и я не видел».

Валерьян Вениаминович поднялся, раскрыл одежный шкаф, достал рубашку.

— Так. Вы, Варфоломей Дормидонтович, располагайтесь в гостиной, там Юля вам постелила, отдыхайте. А я поеду, погляжу все это в натуре, — и взялся за телефон, вызвать машину.

— То есть как?! — Доцент тоже встал — красный, растерянный, гневный. — А я… а меня? Да я вас… да я вам завтра яду в чай подсыплю!

И вид у него был такой, что действительно — подсыплет.

IV

Так в ночь с восьмого на девятое апреля завершился первый этап в исследовании Шара, этап, в котором они нашли то, чего не искали.

…И текла эта знаменательная ночь над Катаганью рекой тьмы и прохлады, рекою без берегов. Серыми мышками шмыгали по улицам автомобили и последние троллейбусы. Люди спали в домах, люди видели сны, всхрапывали или стонали от страсти, люди шли на ночную смену, люди гуляли в обнимку по весенним бульварам, разговаривали, целовались. Типографические машины с пулеметной скоростью перерабатывали рулоны бумаги в кипы завтрашних газет, в пекарнях автоматы быстро выпекали и укладывали в лотки хлеб наш насущный, а также насущные булочки, кренделя и пирожные.

Отсветил ежевечерний накал верхних уровней («наконечника») башни, запасших дневное тепло, — башни, бетонного дерева, выросшего в Шар и распространившего по земле корни-коммуникации. И мчались по ним — по шоссе, по рельсовым, воздушным и водным путям — материалы и приборы, метизы и механизмы, деловые бумаги и продукты… все то, посредством чего рутинная жизнь — озабоченная, уверенная, целеустремленная — накладывает лапу на Неизведанное-Необычное, подчиняет его своим нуждам.

А по сторонам от путей и городов лежали степь и горы, река Катагань вместе с другими потоками впадала в море, оно сливалось с океаном. И над всем этим: над городами, реками, степями, горными хребтами, над материками и океанами, укрытыми тонким одеялом атмосферы с пушинками облаков, над ночной и дневной частями планеты, разделенными закатно-восходным обручем терминатора, — плескалась мирами Вселенная! Ходуном ходили туманности, взбухала Галактиками темная мощь пространства, сгущались в них и начинали ярко пульсировать звезды.

— Где, в Шаре?

И в Шаре тоже.

КНИГА ВТОРАЯ. НЕ ДЛЯ СЛАБЫХ ДУХОМ