— У меня секретарь-машинистка в штате.
После объятий с нею он был благодушен, миролюбив, разозлить его после всего этого было трудно, ей пришлось все силы прилагать, чтобы своего добиться.
— Я ей все равно прическу испорчу, Каролине-блудине, за какие-такие заслуги она у тебя карьеру сделала, уже начальник цеха!
Каролина Вишневецкая, между прочим, была ее подругой, Ирма сама устроила ее к Шибаеву прошлым летом. Вздорная, взбалмошная Каролина нигде не держалась, злая и языкастая, всех задевала, из парикмахерской, где они с Ирмой и познакомились, ушла в трест столовых и ресторанов, там чуть не убила директора графином, потом по просьбе Ирмы Шибаев взял ее к себе в цех завскладом, а через неделю Ирме уже позвонили — твой хахаль вчера в рабочее время зашел к новой завскладом, орал на нее, орал, потом запер дверь изнутри и через пару минут Каролина жалобным голосом стала просить: «Ищё-ё...» Ее сразу невзлюбили за нрав, за матерки и оскорбления, хотя, если правду сказать, сама она очень исполнительная, работящая. Ирма выдала им обоим бенц хороший, Каролина обещала исправиться, к тому времени из командировки в Карелию вернулся Алесь Шевчик, и Каролина весь жар души отдала ему.
— Ты и резолюции так накладываешь — «зыделай»?
— Заткнись. — Он собрал все деньги, все бумажки, застегнул верхнюю пуговицу на рубашке, подтянул галстук.
— Не заткнусь! — Она вскочила с ковра, как тигрица, рывками натянула халат, свирепо застегнула его до самой шеи, — фиг тебе! — больше он ничего не получит и никогда. — Убирайся к своей стервине-Каролине, з-зделай ей писца, может, гонорею подхватишь, жене подаришь! — Она выкрикивала ему оскорбления в лицо, хорошея от злости, удивительно меняясь, даже похудела в миг, глаза потемнели от ярости, порвала записку в мелкие клочья перед его носом и швырнулся ему в лицо, — ни черта не боится, а ведь пожалеет, он терпел до поры, и терпеж у него лопнул, он хлестко влепил ей с левой, она так и отлетела к стене, вскочила, хотела выбежать, он поймал ее за халат, затрещали швы, теперь его не унять, он схватил ее за голую грудь, впился пальцами, сатанея от бешенства, начал крутить, словно плафон снимая с резьбы, она заверещала от боли, от ужаса, увидев его бешеные глаза, сейчас он ее покалечит, метнулась к окошку, дернула на себя узкую створку и заорала на улицу:
— А-а-й, помоги-ите-е! О-о-й! — взвыла на мороз, как волчица.
Он оторвал ее вместе с оконной ручкой, захлопнул створку и влепил пощечину уже с правой, она так и покатилась по ковру, сверкая голыми ляжками. Он снова ринулся к ней, хватая за что попало, полосуя на ней халат сверху донизу и распаляясь от ее голого тела, от крепких грудей, от ее судорог, дерганья плечами, спиной, задом, она обхватила его руками, ногами, всем телом приникла, прилипла к нему мертвой хваткой, он повалился с нею на ковер, кусал ее оскаленный рот, она стонала, мычала... Потом лежали в изнеможении, едва дыша. Зато теперь они могут обсудить любую самую нервную тему с олимпийским спокойствием.
— Прости меня, Рока... Если бы ты меня любил, ты бы эту сучку давно прогнал.
— Ирма, глупая, она нам деньги делает получше многих, зачем прогонять золотую рыбку?
В ней уже ни досады из-за денег, ни злости, она утолила свою непонятную жажду, получила сполна, и его до дна выпила.
— Ты все-таки девять классов окончил, мог бы грамотнее писать. — Она ерошила его волосы совсем не редеющие, от седины, что ли, они становятся гуще, ему уже сорок шесть исполнилось, а седина ему идет, благородит.
— Не было у меня никаких девяти классов, я тебе уже говорил. Месяц ходил в первый класс, месяц во второй, толком я даже одного класса не кончил, некогда было, понимаешь, матери надо было помогать, чтобы с голоду не подохли. Отца гоняли то в тюрьму, то в ссылку, а потом на войну забрали, а мать что? Никакой профессии, только коров доить, за скотиной ухаживать, хлеб сеять да убирать, а здесь ничего этого не было. Она перепродавала шмотки, спекулировала, эвакуированные понаехали, скоро ее посадили. Меня Алексей Иванович спас, учитель, и жена его, Вера Ильинична, в одной землянке мы с ними жили.
Она повернулась со стоном:
— Ох ты и сволочь, Рока, зачем так больно, о-ой.
Так женственно она стонала, так томно, постельно, ведьма, что хоть снова наваливайся.
— А ты не заводи меня, знаешь ведь.
Она поворочалась, ища, как лечь, чтобы не больно, и напомнила, что он обещал познакомить её с этим учителем, сходить к нему вместе.
— Обязательно сходим. Я ему жизнью обязан. Их обоих сослали в Каратас, по делу Кирова кажется, в тридцать пятом году, у нас тут уже землянка была, окно с тетрадку, и мы их к себе пустили — на квартиру, ха-ха! Исключительные люди, абсолютно дикие, не встречал таких. Нич-чего им не надо! Всю жизнь рядовым учителем до самой пенсии. Не понимаю таких! В сорок девятом их опять таскали, грозили в Джезказган сослать. А они какими были, такими остались. Говорят, за это уважать надо — не понимаю. У меня от таких людей в голове туман — зачем живут? На что надеются? Прихожу, радуются, как родному. Ихние дети, двое, умерли. Алексей Иванович говорит, я в тебя верил, Роман, знал, что ты далеко пойдешь. Когда во время войны мать посадили и на отца похоронка пришла, он в Москву писал девять раз, Калинину, и, представь себе, мать помиловали. Покойница была доброй скорнячкой, оставила мне сорок тысяч старыми, до шестьдесят первого года, вес они имели гораздо больше, чем сейчас новые, за сорок тысяч я мог «Волгу» купить, а сейчас за четыре тысячи ничего, кроме «Запорожца». Потом я и сам начал шустрить, материны деньги хорошо пригодились. А девять классов... это уже в конце войны я пошел в ФЗО, выпросил у девчат в школе табель успеваемости пустой, понаставил себе отметок, печать из картошки — и в ФЗО без звука. Потом курсы шоферов, и пошла моя самостоятельная трудовая жизнь...
И опять Цыбульский возник — институт окончил, должность имеет, авторитет, а машину сам водит. Любитель. У Шибаева второй класс, он семь лет шоферил, Центральный Казахстан вдоль и поперек изъездил, но за баранку сейчас под топором не сядет. Шофер есть шофер, а начальник есть начальник, и давайте не будем дурака валять. Раз уж положена должностному лицу персональная машина, будь любезен, уважай в себе руководящего товарища. А Цыбульский на ставку водителя оформил свою тещу, отдай ей двести пятьдесят в месяц — и не греши.
Их мирный разговор о том о сем нарушили голоса снаружи, с лестничной площадки, такие ясные и отчетливые, будто дверь открыта, затем послышался раздражающе резкий звонок.
— Работает, оказывается, — сказала Ирма. Однако встать не подумала, позвонят-позвонят да перестанут, во всяком случае, так они раньше реагировали на звонки, лежа в чужой квартире.
— Может быть, и не здесь, а мы людей беспокоим, уже двенадцатый час, — отчетливо послышался интеллигентный женский голос.
— Нет, скорее всего, здесь, — возразил мужской голос. — Мы же явственно слышали крик о помощи.
— Да звони, звони! — нарушил их сомнения голос работяги, явно поддатого в честь новоселья, видать, хоть один шахтер да получил квартиру в этом престижном доме, а то днем ходил корреспондент из газеты «Вперед» и с мольбой взывал: «Товарищи, кто из вас шахтер, металлург или вообще рабочий, товарищи!» — но никто не откликался из всех семидесяти двух семей.
Ирма посмотрела на Шибаева — как быть?
— Давай дверь ломать! — предложил шахтер. — Может, там уже мертвый труп.
— Лучше милицию вызвать. — Женщина была встревожена.
— Давай откроем, а потом вызовем!
— Но ключи-то у всех разные.
— Да вы что-о?! Тут будь спок, одним ключом открываются все квартиры запросто. — И в скважине заелозило.
Шибаев толчком поднял Ирму, прошипел вслед: «Грудь прикрой, там у тебя синяк!»
Она быстренько протопала к двери, крича на ходу приветливо и звонко:
— Минуточку-минуточку, сейчас я открою!
«Актрисуля, черт тебя дери».
За дверью стояли двое в очках, молодые казахи, и с ними действительно работяга в полушубке поверх синего спортивного трико.
— Извините нас, — сказала женщина с легкой улыбкой, — мы слышали крики о помощи. У вас все в порядке?
— Надо сразу, с первого дня, чтобы тут бардак не развели, — сказал шахтер. — Я, между прочим, дружинник.
— Правильно-правильно, — согласилась Ирма. — Я тоже слышала какие-то крики, мне показалось — снизу.
— Нет, внизу мы уже были, там порядок, большое начальство вселилось.
— Может быть, кто-то на улице?
— Исключено, — решил шахтер. — Я как раз стекло вставлял, у меня рама выбита, слышу крик, выглянул — на улице никого.
— Спасибо, что вы зашли, но у нас, слава богу, все в порядке. — Она тщательно прикрывала шею и грудь, будто ей холодно. Работяга, хоть и поддатый, смотрел недоверчиво. — А у вас горячая вода есть? — ломким голосом поинтересовалась Ирма.
— Ни горячей, ни холодной, — пояснил шахтер. — Дана команда не включать, пока все не вселимся. А потом врубят, у кого прорвет, дежурные слесаря тут как тут, — он пощелкал себя возле уха, — за бутылкой. И лифт тоже потом врубят, когда все свои гардеробы и пианины на горбу перетащат.
Они ушли, а Ирма сказала, чтобы Шибаев собирался, пора ему, а то пойдут звонки в уголовный розыск, — сказала без издевки, боясь его разозлить снова. Сначала она говорила: потерпит твоя старая, не одной ей таким мужиком владеть, доводы его скупые высмеивала — что за мужики пошли подкаблучные? — давила на психику, а он терпел-терпел, а потом однажды так ей залимонил перед уходом, что бедная ее дочь, придя со школы, нашла маму под столом еле живую и созвала соседей, те — скорую, пролежала неделю с сотрясением мозга, — вот такая у них любовь. А он потом дал случаю объяснение: «Тебе пока мозги не встряхнешь, ты туго соображаешь».
Прощание у них короткое — завтра позвонишь, что надо, Коля поможет, привезет Ирочку, а будет у меня момент, я приду без звонка, — и показал ей ключ. Обоим теперь теплее жить.