— А-а, Рокосовский, — секретарь, как и следовало ожидать, улыбнулся почти отечески.
Шибаеву промолчать бы надо или тоже улыбнуться бы, — так надо, так лучше, но его задела такая усмешка секретаря, и он горячо сказал:
— Компетентные люди проверили, он мошенник и хронический алкоголик.
То, что можно Васе простить, разнорабочему, не простительно должностному лицу из номенклатуры. Можно ли так говорить о сотруднике газеты, которая является органом горкома? Думай, что говоришь, Шибаев.
Секретарь сказал назидательно: «Прессу надо уважать», — и коротким движением отстранил Шибаева со своего пути в президиум.
Хотел бы увидеть Шибаев человека, которому такие вот совещания помогают, — хотя бы одного. Нет таких. «По охране труда». Человека с головой охранять не надо, он сам себе не враг, а к безголовому приставь хоть сотню охранников, он все равно умудрится лоб расшибить. Говорим, предупреждаем, накачиваем, но пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Скольких людей из-за техники безопасности пересажали? А что толку?
А глаза сами собой слипались, и не только у него, все томились, крепились, мучились — хоть бы перерыв скорее. Первым не вытерпел Самсония, не дождался даже конца доклада, поднялся в президиуме и бочком-бочком вышел. Ему все можно. А Шибаеву пришлось ждать перерыва.
Приехал на комбинат, заказал разговор с Петропавловском, — что там за хорек появился? Барнаулов давно заказал подклад для шубы — ну как же ему не достать, если хочешь получить квартиру? Ирма уже въехала, а ты обещание свое не выполнил. Надо срочно посылать туда Шевчика. Скотина неблагодарная, лыжи навострил. Ну, это мы еще посмотрим. Мы еще тебя зашнуруем.
А тут он и сам пожаловал, слегка поддатый, потому и смелый.
— Роман Захарович, я зашел сказать спасибо, что вы согласны на мое увольнение. — Он сел в кресло перед столиком для посетителей, несколько даже развалился.
Сидит весь фирменный, патлы до плеч, усы. Поглядишь — картина, разглядишь — скотина.
— Хозяин — барин, Алесь. Если мы тебя в чем-то обидели, прости.
— Меня, понимаете, бессонница замучила.
— Да ну-у! — глумливо удивился Шибаев. — В твои-то годы с чего бы? Или воруешь много, Алесь, от нас скрываешь?
— Если можно, без шуток, — он сразу уловил издевку, парень исключительно чуткий. — У меня аллергия, бронхиальная астма, чуть что — одышка. — Он и в самом деле дышал часто, и глаза были красноватые, как у пескаря, но это могло быть и от водки. — Чуть что — приступ. — Он достал из нагрудного кармана белую пластмассовую колбочку, приоткрыл рот, попшикал в зев.
Ну что же, Алесь, Шибаев не такой изверг, чтобы больного человека принуждать делать то, что ему не хочется, зачем парня тиранить? Он его отпустит на все четыре стороны.
Только сам с кем останется? А Шибаева разве жизнь не тиранит? Если все начнем смотреть на диагнозы, то всю страну в лазарет превратим. А кто в космос летать будет, кто коммунизм будет достраивать? Нет, Алесь, будешь вкалывать столько, сколько потребуют интересы дела. Как человек я тебя отпускаю, а как директор устраиваю тебе заячью морду, и не помогут никакие слезы, купи себе еще одну пшикалку, прими на ночь полбанки, а завтра про все забудь и спеши исполнить то, о чем тебя просят, тем более за хорошую плату.
— Почему уходишь, скажи честно?
— Не сплю по ночам, все думаю — пора кончать. За Ульяну боюсь, за Тараса.
— Сын?
— Два годика, скоро все понимать будет. Не хочу, чтобы он пользовался плодами моей деятельности.
Какие у тебя плоды, хиляк? Разводит сопли, а сам только и думает, как хапануть побольше на дармовщинку. Если бы Шибаева спросили, как назвать вот этих молодых непосаженных пока пижонов, он назвал бы их неблагодарным поколением.
— Хочешь, чтобы твой сын в нищете рос?
— Посадят, кто его кормить будет?
— Умным людям посадка не страшна.
— Я, видать, не такой, Роман Захарович, что поделаешь, — он кривовато ухмыльнулся.
— Куда пойдешь?
— У меня диплом техникума, прокормлюсь. Ульяна работает на полторы ставки.
— А кем она у тебя?
— Медсестра в железнодорожной больнице.
— Ладно, вопрос решен. Но прошу тебя две недели отработать. Сам видишь, людей набрали, а подучить некому. — Помолчал, покачал головой, сказал с грустинкой: — Эх, Алесь, Алесь, кто же нам теперь песни петь будет? «Не знает море, что оно море...» — И в грустинке его была злость, может быть, он вспомнил что-то... От перемены в Шибаеве Алесь заметно побледнел.
— Сделаю, Роман Захарович, — дрогнувшим голосом пообещал он, — только, пожалуйста, не раздумайте.
— Вольному воля.
— Я сломался, понимаете? Я увидел — надо рвать, иначе... Я никого не обвиняю, не подумайте. Отрасль такая, все в клубок сплетено, тут надо или все разрывать, или запутываться дальше, по гроб жизни.
Откуда у тебя «Жигули», Алесь, за шесть косых? И кто тебе с квартирой помог? И на какие тугрики ты в фирме с головы до ног? Что ни колупни на тебе, все не ниже двухсот, а то и трехсот рублей. Диплом, видите ли, у него техникума. Да какая работа сейчас тебя сможет удовлетворить, если ты привык хапать? Чем ты сможешь поддержать уровень богатого человека, нажитый под моим крылом, кто тебе его обеспечит? Повертишься-покрутишься месяц-другой на свои сто-сто двадцать да пойдешь к фарцовщикам вроде Кладошвили, и пропадешь ни за понюх.
— Кого бы ты предложил на свое место?
Шевчик задумался. С одной стороны, конечно, деньги, и порой немалые, но с другой стороны... Так ведь не у всех есть любимая жена Уля и сын Тарас
— Кладошвили не подойдет?
— У меня работать надо, а не просто химичить, ты знаешь. Кого он будет дурачить, меня?
— Я подумаю, Роман Захарович. — Что-то снова его забеспокоило, дыхание участилось, он суетливо достал баллончик, попшикал. Заставит найти замену, а где ее найти, если Шибаев сам знает всех, как облупленных, и всем даст отвод?
Шибаеву досадно и даже обидно, парня он, можно сказать, полюбил, советы ему давал, как жить, хотел в молодом парне память по себе оставить — и вот, пожалуйста. От той же Ульяны его прикрывал, прибежит в слезах — Алесь опять дома не ночевал, не говоря уже о проколах на работе.
— Ты не забыл, что мог крепко сесть без моей выручки?
— Конечно, Роман Захарович, вы мне, как отец родной.
Шевчик ушел, а Шибаев позвонил Цою, но не застал. И только уже перед самым сном, около двенадцати ночи, он позвонил ему домой и сказал, что Ульяна Шевчик работает медсестрой в железнодорожной больнице.
Душа — это слабость, категория мелкого человека. У воротилы любого ранга души быть не должно, на всех не хватит. Давно замечено, чем выше человек, тем он бездушнее.
Глава третьяУЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ
Первым прибыл Вася Махнарылов в новом, черном костюме, взятом на вырост, из рукавов выглядывали кончики пальцев, в новой ковбойке и в зеленом галстуке на резинке, какие носят полковники в отставке. Попахивало от него смесью шипра с перегаром, и вид вообще был — роди меня, мама, обратно. Знал Вася, что все они, эти юристы, не любят, когда на толковище идешь поддатый, и Вася держался, но сколько можно, и вчера он крепко выпил наедине с собой, до отрубона. Опохмеляться не стал, Шибаев может погнать за разврат, и вообще Вася склонен уже дать отбой, канительное это дело быть начальником, психуешь круглые сутки без перерыва. Еще не назначили, а жизни уже нет. Лучше сразу сказать: Махнарылов не имеет претензий, пришел выпить, закусить и в долг попросить. Неужели нам нельзя жить без начальников, за что, спрашивается, боролись? Полковничий галстук и новый костюм отчасти сглаживали вчерашний перебор, но все равно вид у Васи помятый.
— А ну воспрянь! — приказал ему недовольно Шибаев. — В менеджеры готовишься, а надрался, как безработный. Прими стойку, без осанки и конь корова, — и кивнул Васе на бар в углу под телевизором, где — известно всему комбинату — всегда стоит армянский коньяк и лежит финская колбаса. Вася не стал упрямиться, принял стограмешник, сунул в рот ломтик колбаски, весь встряхнулся, встрепенулся, — спасибо, родной, дорогой наш вождь Роман Захарович, куда мы без тебя!
Вскоре Гриша Голубь на своей машине привез Мишу Мельника. Удивительно, что наша столица с человеком делает! Каких-то полгода не прошло, а он уже выглядит как замминистра иностранных дел. В импортной белой дубленке с шалевым воротником, фирму за версту видно, с дипломатом из настоящей кожи, которая не трескается при любом морозе и тоже фирма. Он и раньше был ширше всех в Каратасе, а теперь совсем раздобрел, и сам круглый, и голова круглая, и лицо овалом, истинная матрешка, только шрам через всю скулу (после аварии) портит ажур. В руке у него массивная шиповатая трость из особого дерева, одному он говорит — из ливанского кедра, другому — из сандалового дерева, есть еще вариант: с этой тростью маршал Жуков принимал капитуляцию Германии. Мельник сильно прихрамывал после той аварии, вытягивали ногу ему и в Москве, в Институте травматологии и ортопедии, и в Кургане, у знаменитого Илизарова, но так и не вытянули, и Мельник добивается визы съездить в США «к знакомому костоправу».
Гриша Голубь тоже тепло одет и тоже по моде — в армейском полушубке офицерском, тоже белом, с узкими капитанскими погонами, подтянутый, такой ладный огурчик рядом с тушей Мельника. Гриша-красавец с серыми усами, седыми висками, черноглазый, чернобровый, ему бы в кино сниматься в той роли, какую он успешно играет в жизни — старший преподаватель кафедры уголовного процесса школы милиции МВД.
К Мельнику у Шибаева сложное чувство, а к Голубю очень даже простое — он его ненавидит безжалостно, но и беспомощно, и всё пытался себя воспитывать: значит, ты плохой деловар, не можешь скрутить себя для пользы дела, не владеешь собой, тебе на базаре арбузами торговать. Гриша Голубь имел право на долю, в общий пай на строительство и на реконструкцию он дал двенадцать тысяч, это вам не двенадцать рублей, он вместе с другими хозяин положения, и придраться не к чему, но Шибаева раздражает, что Гриша не только здесь, он повсюду — и в школе милиции, и на меховом комбинате, и в городе, и в стране, он повсеместно и постоянно прав, знает всех, знает все на свете, о чем ни заговори. Они похожи с Мельником, но Мельник обходительнее, уважительнее, потому что сам дело делает и от многих зависит, а Гриша ничего не делает, ни от кого не зависит, зато всем другим обеспечивает и дело, и взаимозависимость. Он советовал, консультиров