уж большой грех, что они ничего не знают обо мне, своем отце? И что я ничего не знаю про них про всех? В этом мире с любым всякое может случиться — ну вот, случилось и со мной… Так я думаю, а самому все-таки интересно, не вытащит ли смерть из-под своей долгополой юбки такую, знаете, цепь для коровы, чтобы меня этой цепью удавить, или — смерть ведь есть смерть, не то что человек, она может всякое — возьмет да прямо из воздуха, как с орехового дерева, скинет косу и отрубит мне голову. И голова упадет на пол, покатится черт-те куда, может выкатиться на улицу, и ты пойдешь туда, где уже должен был быть давно — ведь зачем человеку быть здесь, когда он уже остальным только обуза? — и я уже видел царствие небесное и виноградники господни, что я этак браво шагаю вверх по склону между виноградными лозами — и там наверху стоит сам архангел, я только не знал, который это, Михаил, Гавриил, Рафаил или Уриел, я только то и знал, что их четверо, но там стоит всего один, меня почему-то не приветствуют в раю и в виноградниках господних все четверо, почему-то только один. А так — архангел что надо, мужик, как я, когда был помоложе, крылья у него широко расставлены и в руке огненный меч, и пылает он как ракета, только свист кругом…
— Вы что, оглохли?
— Я?
— Глухой, что ли? — Это крикнул мне не архангел, а та баба, точь-в-точь похожая на смерть. — Я уж кричу, кричу вам, а вы не отзываетесь! Закрыто еще!
— Чего?
— Закрыто еще, мы еще не открывали. Уходите, это я просто забыла запереть!
— Ну и дела, ей-богу! — сказал я. — Прямо как на городском пивоваренном заводе. Ну и что, если закрыто?
— Я тебе покажу городской пивоваренный завод, сгинь с глаз, черт старый, исчезни, еще сопрешь здесь чего-нибудь, вон у тебя клещи торчат из кармана, — тычет она пальцем в мои ножницы, — чтобы тебе было чем копилки открывать…
И старая карга так начала меня поносить, что по костелу эхо пошло.
— Сгинь, ворюга окаянный!
— Так что, закрыто у вас?
— Пошел вон!
— А товар-то принимаете?
— Я тебе покажу, товар! Убирайся!
— А когда у вас бывает закрыто на учет? — набрался я еще смелости.
— Убирайся, ворюга окаянный!
Мне стало ясно, что с этой бабой не договориться, я выскочил из костела, да так скоро, что рубашка у меня к спине прилипла.
Баба все ругалась, даже на улице было слышно. Обзывала меня ворюгой, и проходимцем, и бандитом, и хулиганом.
А я-то так обрадовался, что это не смерть, что не навязываюсь я архангелу на виноградники господни, так уж обрадовался, поверьте мне, передернул плечами туда-сюда, чтобы рубашка отлепилась от спины, осмотрелся, и воздух мне показался таким свежим, дышать стало так легко, пошел я на остановку, сел в трамвай и помчал до самой конечной, оттуда шел все в гору, только в гору, и, хоть там были не виноградники господни, а виноградники нашенские, обыкновенные, людские, мирские, хотелось мне посмотреть, как они выглядят, ведь я когда-то тоже работал на виноградниках, и были они на самом деле красивые, хорошие, я в этом толк знаю, я бы еще мог не одного свидетеля найти, что это так; вот, значит, дойду, посмотрю, что там творится, ведь весна, снега больше не будет, холодов тоже, наверное, больше не будет — ну, я и давай шагать туда, вверх на холмы, туда, к виноградникам, может, я там кому ножницы-то подарю, людей там встречу, может, кто-то будет без ножниц или у него будут тупые… Мои-то были хорошие, золингеновские, старые, но если их отточить… И так мне хорошо шагалось, здорово так шагалось, я все оглядывался, смотрел вокруг, но везде было еще пусто, ни души, виноградники неостриженные, торчат одни прутья. Ну, вот и работенка, подумал я и сказал об этом женщине, которая стояла наверху около одинокого домика, смотрела через забор на виноградник и, видать, раздумывала, по ее лицу это было заметно, что надо бы приготовить ножницы, но и то было видать, что ей неохота — не умеет она делать это, а я, значит, остановился около нее, посмотрел повнимательней и сказал, как всегда говорю:
— Да, работы здесь хватает — доброго утречка желаю!
— Чего, какой работы? Доброе утро!
— Ну, на виноградниках.
— А чего с ними делать?
Я посмотрел на нее.
Она была укутанная, как луковица.
— Чего? — спросил я только так и показал на виноградники, а сам думаю, укутанная женщина или неукутанная, она все равно как луковица. Пока луковицу и женщину не пощупаешь, ни за что не узнаешь, какая она, а если луковица мягкая, то и вкус у нее паршивый, от нее во рту вонь и весь день до вечера отрыжка… — Как чего? — говорю ей. — Не знаете? Стричь надо! Я на этом деле собаку съел, соображаю, как и когда надо стричь виноградную лозу; там, где я работал, было много виноградников, но их отобрали, выкупили, даже неплохо заплатили. А сейчас там строят, поставили высокие дома, землю вокруг всю разрыли, так что она уже сплошь мертвая, там и травинка не прорастет, даже если ей очень этого захочется. Слушайте, — сказал я ей и опять посмотрел на нее, лицо у нее было красное, выспавшееся, — слушайте, раньше, когда я вот так весной наточу ножницы, пойду на виноградник и постучу по корню, то сразу слышу, что в нем булькает. Не в каждом корне, конечно, нет, не в каждом, но где булькает, я такой корень примечаю… — Я замолчал, потому что женщина рассмеялась.
Она смеялась радостно, как солнышко.
Мне тоже захотелось смеяться.
— Мне бы пригодился такой виноградарь, — сказала она мне через некоторое время и огладила себя по груди, по бокам, по фартуку, — в самом деле такой человек мне был бы нужен, сгодился бы. — И после этого начала смотреть на меня так, будто ей стало жалко всех этих сказанных ею слов. Наверное, она подумала, что плохо выразилась, как это — она и совсем чужой старый мужик? Но как бы там ни было, мне показалось, по ее лицу мне показалось, что она, пожалуй, обидела меня, ведь мы с ней совсем незнакомые люди, как она может говорить так с чужим человеком и предлагать ему работу? Такую, которую должна делать сама?
В общем, пан брат, и ты, Рекс, послушайте еще спокойно, потерпите еще, чистой правды все равно мало слышите…
Смотрел я на эту женщину, и все в ней мне так нравилось, что я сказал:
— А оселок у вас есть?
— А это что такое?
— Ну — точильный камень!
— Есть, конечно! А зачем вам?
— Ножницы поточить. — Тут я вынул их из кармана.
Оселок у нее действительно был.
Сел я на кухне к столу, у нее там порядок, чисто, красиво, и начал точить, точу, а сам смотрю на нее, как она вертится вокруг буфета, вокруг стола, звякает посудой, и я при этом про всякое подумал: не иначе, она вдовушка или муж у нее где-то в другом месте, может быть, и дети есть, они, скорее всего, уже взрослые, потому она так и одинока. Сегодня каждый где-то в другом месте, дома почти никого нет, а хорошо ли это? Да уж хорошо или нехорошо, это видно будет позже, сразу этого узнать нельзя. Чтобы человек что-то увидел, он должен надеть хорошие очки. Собственными глазами этого не рассмотришь.
— Я так думаю, — сказал я, — что лучше всех жил мой покойный отец, самый был что ни на есть счастливый человек.
— Почему? — Она обернулась от плиты. — Почему вы так думаете?
Она замешкалась, спросила не сразу, и меня это обидело. Я для нее, видно, как бродячий ремесленник, дротарь, стекольщик, с которым нечего особенно-то возиться, подать ему то, се, и дело с концом, а я не хотел, чтобы она ко мне так относилась. Поэтому подумал и сказал себе: раз она не спешит меня спрашивать, я не скоро ей и отвечу; сижу себе, точу ножницы, хоть я принес их из дому не больно тупыми, все равно точу, но тут мне вспомнился тот рыцарь, который собирался убить дракона и освободить принцессу…
— Знаете, был когда-то один такой рыцарь…
— Какой такой рыцарь?
— Ну такой, — сказал я, — который собирался убить дракона, освободить принцессу и для этого точил саблю семь лет.
— Да ну?
— Да!
— Вы тоже собрались точить свои ножницы семь лет, или мне кажется?
— Да нет, так долго не буду.
— А почему ваш отец был самый счастливый человек?
— Это, знаете, было так, — ответил я ей не спеша и так это растянул, как только было возможно. — Он тоже работал на виноградниках, и я помогал ему, отцу, значит, его отец тоже помогал ему, мы детьми помогали ему, все мы друг другу помогали, и мой дед передал эти ножницы в руки моему отцу, а мой отец в свой черед передал их мне — так это шло из рук в руки, а я уже ни одному из моих детей не могу передать эти ножницы в руки, все разошлись и теперь стали такими виноградарями, которые заглядывают не столько на виноградники, сколько в стаканы… А это уже не то. И потому я рад, что нашел кого-то, кому я могу отдать ножницы, пусть стрижет себе виноградную лозу.
Она угостила меня кофе с молоком, хлебом и маслом, нашла и кусок колбасы, рассказала мне всякую всячину про своих разбежавшихся детей, и то сказала мне, что муж ее умер в больнице после какой-то тяжелой операции, странной какой-то операции.
— Знаете, в больницах ведь одну болезнь у вас лечат, семь там схватите и от девятой помрете.
— Почему же от девятой? — спросил я только так, в шутку.
— Все потому же.
— Почему от девятой-то, если вы схватите только семь?
— Один да семь будет восемь, а девятая придет потом. Понятно? Так что десятая вам уже не понадобится.
— Ах, вот как!
— Ну да!
— Черт возьми! В самом деле! — Я попробовал ножницы, они были уже острые как бритва, и сказал: — Ну, пойдем!
— Куда?
— На виноградник… Я вам покажу, как булькает в корнях.
И она пошла со мною на виноградник.
Виноградник небольшой, корней триста — триста пятьдесят, солнце так пригревало, ласкало, будто кто гладил человека по щеке бархатной кабаней[15], воздух был пахучий, то повеет похолодней, то потеплей, на деревьях щебетали птички, судили-рядили, как им жить дальше, и откуда-то, наверно с какого-нибудь военного плаца, доносились звуки стрельбы.