«Как только перестанешь интересоваться будущим, потеряешь не только настоящее, но и прошлое… потеряешь все три измерения», — задумался однажды Файоло. И не только он — многие. Герои книги Беднара живо интересуются «всеми тремя измерениями» действительности, включая будущее. Их заботят, в частности, последствия научно-технической революции (любопытный спор об этом ведут два инженера в новелле «Весенние оттенки»).
Действие всех новелл книги сосредоточено так или иначе вокруг жильцов корпуса «Б» дома № 4 по Смарагдовой улице, над которым выстроился лес телевизионных антенн («люди хотят видеть мир»). Но действие это довольно свободно перемещается в пространстве и во времени. Показательны в этом отношении новелла в письмах «Сожженный голос», где история заурядного, казалось бы, любовного треугольника оборачивается историей треугольника иного рода, образовавшегося из претендентов на «недвижимость», или рассказ «Утро под луной», в котором Сильва Брежная вспоминает об одном из эпизодов своего нелегкого деревенского детства, или миниатюра «Одноглазая художница», повествующая о том, как Тера Бакайова отправилась в поисках натуры в деревню, где познакомилась с инженером Селецким, — так она, видимо, и останется на селе, не вернется в Братиславу.
Проблема взаимоотношений города и деревни серьезно волнует Беднара, особенно занимает его, сына крестьянина, психология бывших деревенских жителей, обосновавшихся в городе. Вспомним, кстати, что эта же тема возникала и в шукшинских рассказах — вообще можно найти немало «точек соприкосновения» прозы Беднара с творчеством популярных советских писателей — не только В. Шукшина, но, скажем, и В. Астафьева, В. Распутина, которым тоже присуща острота постановки нравственных вопросов.
Блажей, отец Белы, готов у Беднара «всю Братиславу сравнивать со своей родной деревней»; и он, и его жена ощущают себя растениями, пересаженными в другую почву. Истопник Тадланек, который был когда-то конюхом, всем четырем котлам дал лошадиные клички. А Йозефу Мико эти котлы кажутся корнями гигантской виноградной лозы, лоза эта разрастается не только по корпусу «Б», но и по всем остальным корпусам дома 4, вьется по стенам, коридорам, квартирам, неся людям тепло, — за такой лозой и он сам рад бы ухаживать. Старик очень переживает, что некому передать семейную реликвию — дедовские виноградарские ножницы: и сыну, и внучке они ни к чему в городе.
Жестоким богатством я нынче богат —
разлукою с отчим краем…
Внизу,
в этом городе на Дунае,
где трудно прижиться горянке-сосне,
ращу у себя под окном
черенок винограда,
чтоб ветром навеянные мечты
налились золотистыми гроздьями…
Благодаря пунктирно намеченным нескольким сквозным (порою пересекающимся) сюжетным линиям, а также внутренней связи между отдельными новеллами и эпизодами Беднару удалось проследить в развитии основные характеры своей книги, на примере частных судеб поднять многие злободневные, имеющие всеобщее значение моральные вопросы; ему удалось достичь большей, чем это возможно в обычном сборнике рассказов, глубины социально-психологического анализа и многомерности изображения действительности, одним словом, несомненно, придать своему мозаичному произведению некоторые черты сложнейшей эпической формы — романа.
Одна из последних дневниковых записей Эмы Клаасовой в романе «Стеклянная гора» такова:
«И мы должны, как Милан Калиш, сделать из своей жизни мост к будущему человечества. К этому следует стремиться каждому человеку, и если ему это удастся, то он проживет не зря».
Слова эти звучат как кредо самого писателя.
Святослав Бэлза
ЛУЧИНЫ
Да, в прежние времена все было по-другому. И Мартин приезжал на белом коне, да не какой-нибудь Мартин, а святой. Сегодня над этим многие посмеиваются, а ведь куда как было красиво, это только нынешним все нипочем. В старые времена, не то что теперь, с началом ноября ударяли морозы, а к Мартину холмы, горы — все белым-бело, красота. Будто белым плащом укрыто. Святых Мартинов, как сказывали, было несколько, но тот, о котором речь, — зимний. Мечом рассек он свой плащ, половину отдал прозябшему и уж, верно, ободранному как липка нищему, а вторую половину оставил себе и ускакал куда-то на коне. Ишь ты, какой святой — на коне! Да, так оно было, на красивом белом коне приезжал Мартин, все укрывал белым плащом — летнюю пыль да осеннюю грязь, самое доброе расстилал поверху, чтобы людям забыть про пыль и грязь, все одевал — села и поля так и серебрились, белым своим плащом загонял он людей в избы к теплым печкам, а детей на печку. Не то что теперь, когда снега не дождешься ни к рождеству, ни под Новый год. Дед-мороз и тот чего-то не объявляется, ему поди не по себе в этих слякотных местах, того и гляди сани и лошади завязнут в грязи. Все было по-другому, у людей были свои заботы: сколько пряжи набралось, сколько пера, вот уже начали бочку капусты; тогда думали, как скоротать долгие вечера да хватит ли дров и на будущую зиму. Ну, а если не хватит, значит, надо этой зимой навозить — весной, летом, осенью других дел достанет, в лес не поездишь. Вечера бывали длинные, морозные, снежные, в избах девицы и женщины пряли, щипали перо, а светила им лучина… Да, лучиной звалась, не лампочкой или там лампой дневного света… Свечки и лампы, на них мода пришла потом… Без малого восьмидесятилетний Мико (конечно, уже пенсионер) стоял на площадке перед дверью, уставившись на дыру в стене, и не мог понять, кто посмел сотворить такое — выдрать из стены выключатель. Поди выкинул его, негодник этакий, а выключатель-то был новехонький, только-только его поставили, чтобы людям и вечером и ночью на лестнице было светло… И ведь зима на подходе, время темное… Знал бы этот паршивец, каково было при лучине…
Загудел лифт.
Мико вздрогнул. Когда это его починили? Не ездил поди-ка больше года… Мико двинулся вниз по ступенькам. А другой выключатель поставить не могли? От работы у них руки бы не отсохли.
Лифт все гудел. А погруженный в воспоминания о лучине Мико медленно спускался по лестнице.
Этажом выше открылась и захлопнулась дверь лифта, И он снова загудел.
Вот шкодник, все сердился Мико, такой может и лифт сызнова испортить, сломать, такой вырвет, выдернет из стены выключатель — и человеку лезет в голову всякая блажь вроде лучины… Семья у них была большая, многие растерялись по свету, но и здесь родни пока хватает… Да, долгими бывали студеные зимние вечера, на столах кучи пера, в избах шелестели веретена и прялки, от пера подымалась пыль и свербило в носу, а сколько разговоров да сказок, и случалось тогда разное. Сейчас тоже, конечно, случается… Прадед старого Мико носил еще такие вот длинные седые волосы; смазанные жиром, они падали ему на спину и плечи, и ворот галены[4] у него был всегда засаленный, потемневший. Вечерами сиживал он на табурете и плотничьим топором расщеплял на чурбанчике поленья на красивые длинные лучины, потом колотил по ним обухом, по всей длине стучал, уколачивал, чтобы медленнее горели и лучше светили. Как-то в один из таких вечеров сорвался у него топор да ударил по ноге. Он только ахнул, а чтобы не заметили, начал:
«Что вы, девки, знаете! Вам бы только хохотать, да хихикать, да вздор молоть! Было когда-то на свете совсем по-другому, совсем не то, что теперь. Лучше было, поверьте мне, лучше. Огонь и тот горел иначе. Эдакая вот лучина горела и светила тогда почитай три вечера… И как светила! Ныне в лесу и деревья такие не растут, теперь вот колочу, колочу, зажигаю лучину от лучины, а света все нет…»
Девицы возле кучи белого пера, конечно, захохотали, не столько даже над тем, что сказал старый Мико — прадед то есть, — сколько над парнем. Тот затесался между ними, шутит, балагурит, за коленки хватает, нет ли, дескать, в них воды. Какая-то из девок засунула ему под ленточку на шляпе длинный стержень от махового белого пера и ну его дразнить — восемь девок, один я, да Девчачий Хвост. Старый Мико снова принялся стучать плотничьим топором по лучине. А те — знай хохочут.
«После этой войны привидений и тех поубавилось», — завел опять Мико, обращаясь к женщинам и девушкам.
Вспоминая все это, правнук его, Йозеф Мико, вышел на улицу и, улыбаясь, побрел по тротуару. Ведь не про эту войну сказывал и не про ту даже, а еще про войну с пруссаком… Тогда все поминали какого-то генерала Бенедека[5]. Дескать, плохи у него дела, проиграл войну пруссаку… Ясное дело, проигранная война все перевертывает вверх тормашками, хотя выигранная тоже… Посмеиваясь, Мико шагал по тротуару, улыбнулся он и долговязой молодой художнице в широченных брюках, Тере Бакайовой.
Тера Бакайова проследовала мимо, обдав его нежным запахом, и оглянулась — ишь, что позволяет себе, старикашка!.. Хотя в молодости, пожалуй, красивый был мужчина! — отметила она про себя.
Мико ничего такого себе и не позволял, подумал только: после этой войны молодежь пошла уж больно долговязая. Голенастая художница, Файоло… И другие, конечно, и другие… Вот у Яна дети тянутся, как лозы виноградные… Файоло, тот даже сутулится, чтобы не казаться таким длинным, только все равно как жердь… Мико с авоськой в руке шагал дальше, а в мыслях уже не было ни Теры Бакайовой, ни Файоло, а снова прадед, старый Мико, как стучал он плотничьим топором по дереву, уколачивал лучину.
«Так вот, говорю, после этой войны и привидения куда-то подевались, не то что в прежние времена, — гнул свое старый Мико, — уж вы мне поверьте. Как-то раз вечером — дело было в ноябре, после святого Мартина, снег уже лег, и луна светила, такая луна была, что хоть дукаты пересчитывай…»
«Если бы они у вас были, правда, дедушка?» — подал из толпы девиц голос Девчачий Хвост.