Она сказала это оскорбленно и сделала нетерпеливую мину, будто уже и не замечает меня. Но вы только поймите, пан редактор, я ничего не хотела, я не собиралась жить у нее невесть сколько, вовсе нет… Даже пани Вондрову я не прошу, чтобы дети мои оставались у нее надолго. Мне только и нужно было от подруги, чтобы она дала мне возможность провести у нее долгий вечер, короткую ночь и короткое утро — надеялась, что ее еще хватит на несколько теплых слов и я немного приду в себя, но когда дошло до дела… Да… Знаете, как бывает. Что мне оставалось? Я ушла и дома провела совсем страшную ночь, и с тех пор уже не одну такую…
— Еще коньяку, — сказал Балтазар официанту, — два коньяка, пан старший!
— Пожалуйста, как вам будет угодно! — Официант оглядел Ремпову и Балтазара, добавил: — Что-нибудь принесу подложить, чтобы стол так не качался… н-да, коммуналка! — собрал все с мраморной шаткой столешницы и ушел.
— Я провела еще более страшную ночь, — продолжала Мария Ремпова, — еще более страшную, чем предыдущую, ночь без мужа, без детей. Зачем нам нужна была бабушка? У моей подруги экономка, она обо всем заботится, и о детях тоже, иногда, правда, помогает и бабушка, но почему именно бабушки нам так не хватало? Зачем она нам? Дурацкая отговорка, я поняла это сразу, поняла и то, что подруга не хочет, чтобы я осталась у нее ночевать. Могла бы мне сказать откровенно. Могла с таким же успехом сказать, что у нее потерялась серьга. Знаете, как было мне тяжело? Сразу остаться без подруги, и не по своей вине — разве это не жгучая проблема, пан редактор? Я думаю, что да, по крайней мере мне так казалось. И эта ночь, ночь без мужа, без детей, тоска, одиночество, страх — все мне было гадко. Дети у пани Вондровой… Пани Вондрова — порядочный человек, но там негде спать, все, все тесное, крохотное… Целую ночь я не могла уснуть, читала, варила кофе, курила, принимала ванну, ложилась, вставала. Выходить мне не хотелось. Куда? В такую-то пору? Ночью? Пьяные разгуливают, пристают, несет от них за версту, а одинокая женщина что придорожная тумба, у такой тумбы всякая собака останавливается. Вместе со страхом заговорила и совесть: что же я за мать, если моими детьми должна заниматься пани Вондрова? А у пани Вондровой, пан редактор, их одиннадцать! И так беспрестанно…
Подошел официант.
— Извольте, прошу вас!
— Спасибо.
— Пожалуйста! — Вписав коньяк в счет, он по привычке поклонился, потом добавил: — Забыл принести вам что-нибудь под стол, — повернулся и, хотя был уже в летах, припустился бегом.
— И об этом я написала, — сказала Мария Ремпова Балтазару, — но вам, верно, это показалось второстепенным. Это вовсе не второстепенное, думаю, даже не частное, не личное… то, что мне представляется скверным, вы отметаете, а ведь это вам даже не «семейная жизнь на шаткой плоскости». — Мария взяла рюмку с коньяком, подняла, покрутила в пальцах, заглянула внутрь.
— Ваше здоровье! — сказал Балтазар, поднял рюмку и выпил, ублажив горло замечанием, что у коньяка привкус горючей смеси. — Вы правы, — сказал он. — Шаткая плоскость семейной жизни покрывает что угодно. А если кто ее приподнимет…
— Действительно так. Тут не отвертишься словами, что я, мол, человек и мать, что вы меня, мол, целиком и полностью понимаете, что из моих строк проступает боль, отчаяние, возмущение. Трудно давать советы! Это единственно правильное, что вы написали, все остальное, извините, по-моему, одна ерунда, чушь.
Мария Ремпова взяла сигарету из его пачки и сама ее зажгла. При этом заметила, что курит и любит сама зажигать сигарету — такая привычка у нее с давней поры, а привычка, известно, вторая натура.
— Когда сама зажигаю, — добавила она, — мне как-то вкуснее.
— Может, если бы вы сами…
— Что?
— …ответили на свое письмо, — сказал Балтазар, — вы бы ответили лучше, чем я?
— Несомненно. Но как бы вы жили?
Балтазар не понял.
— Как бы вы жили? Не было бы тогда в газете вашей рубрики…
— Вы очень любите впадать в крайности…
— А во что мне впадать, если все меня туда толкает?
Кофейня шумела, шелестела газетами, звякала рюмками и жестяными подносами, шуршала шагами, тут-там раздавалось слово, приветствие «Добрый день!», «Здрасте!», «Привет!», «Целую ручки!», гудела оживлением улицы, оно вливалось в распахнутые, очень широкие окна. Пришла грудастая молодая официантка в чистом белом переднике, оперла на шаткий стол поднос с пирожными, повременила чуть и отошла. Очень медленно таял за ней запах пирожных и надушенной потной кожи.
— Знаете Колибу? Хорошо?
— Нет.
— А чего там можно не знать?
Балтазар как бы ушел в себя и не ответил. Он понял, что познакомился с женщиной, и притом навязчивой. Она с удовольствием выговорилась бы, но, по-видимому, не это считала своей конечной целью. Мысленно он начал призывать себя к осторожности. Штефо, будь бдителен! Будь осмотрителен! Ведь это же глупая случайность! Помни о себе, покуда ты еще более или менее трезвый! Эта бабенка может за тебя ухватиться и уж так легко тебя не выпустит, а что тебе потом на это скажет Кайя? Нет у нее, бедняжки, времени, готовится к экзаменам, занимается… Балтазар призывал себя к осторожности, предостерегал самого себя и слушал Марию Ремпову — она рассказывала ему о пани Вондровой, об ее семье, об одиннадцати ребятишках и о маленьком домике. Вондры уже давно поставили его на Колибе и сейчас пристраивают к нему комнату. Бог мой, подумал он, стоило ли оставаться здесь и так вот расплачиваться за этот глупый, скажем, юмористический ответ в газете? Она же принимает это всерьез. Люди воспринимают газеты серьезно, в самом деле… И что его угораздило воздать ей коньяком? Ведь этому, пожалуй, конца-края не будет, дети у пани Вондровой, муж невесть где… — даже джип, и тот не заглатывает так горючую смесь, как она коньяк. «Пан Вондра, муж пани Вондровой, — слушал он Марию Ремпову, — механик. Неплохо зарабатывает, но пани Вондрова ходит еще убираться к людям — детей-то одиннадцать. Были бы, говорят, все шестнадцать, да от пяти пани Вондрова сумела избавиться. И на суд ее однажды вызывали свидетельницей, когда судили одного доктора, что таким путем помогал женщинам ограничивать чрезмерную рождаемость. Наверное, он правильно рассуждал — ведь земля наша маленькая, если бы на ней жить только вдвоем, а так люди вечно мешали бы друг другу…» Балтазар слушал о Вондрах, о домике на Колибе, едва ли заметив, как старый официант в белом пиджаке принес коньяк, как принес его еще раз и уже даже не вспомнил, что хотел подложить чего-то под стол, даже уже и на коммуналку не жаловался, Штефан Балтазар слушал. Все представлялось ему живописным и удивительным. Мария вдруг начала ему нравиться. Что ж, приятно посидеть с нею. Кайя, возможно, и не рассердилась бы, она разумная девушка. Наверняка бы не рассердилась, поняла бы. Удивительно все… В пору огромных подъемных кранов такие краны поднимают на стройку целые стены, полы, потолки, на эдакой стройке за день прибавляется целый этаж, за ночь — другой, за две-три недели вырастает из земли жилой дом — в такое-то время и вправду очень живописно иметь на Колибе домик — комнату, кухню и кладовую, — курятник для домашней птицы, хлев для поросенка, собаку, двор, хороший двор, чистый, выметенный, обнесенный живописным зеленым забором, сад, в саду мелкорослые фруктовые деревья, до того мелкорослые, что и ребенок дотянется и сорвет себе черешню, грушу, яблоко, в землю вбитые колья, на кольях птичьи будки, и их не одна и не пять, а столько, сколько у Вондров народилось детей, батюшки-светы… Это и впрямь живописно, когда над нами летают небесные лаборатории, а весь мир цепенеет от страха, что станет с атомной энергией, когда и где извергнется этот вулкан, испепелив все — тут дети и птичьи будки… Одиннадцать птичьих будок, и каждый ребенок, мальчик ли, девочка, должен был сколотить по одной, а пан Вондра помогал им при этом, — хотя, правда, когда ему, — и вот в саду у пани Вондровой одиннадцать будок, прибитых на разных живописных кольях, кривых и прямых, низеньких и повыше, и зимой, когда навалит снегу, в садике у Вондров благодать, слетаются воробьи, дрозды, синички, вороны… И повсюду опрятно, уютно, маленькая горница, кухонька, маленькая кладовочка, маленькая веранда, и нету такого, чего бы там не было, все есть, пани Мария думает, все, потому как пан Вондра вечно что-то мастерит, отделывает, устраивает, а приходит с работы домой — наставляет детей не баклушничать. А дети уже большие — старшему двадцать один. Кто занимается, кто в школе, а кто бегает по двору, играет. Вондры пристраивают комнату: старшая дочка собирается замуж. Говорят, каждому пристроят по комнате, как раньше каждый ребенок должен был сам сколотить птичью будку. Но дети ворчат, не желают оставаться дома, с радостью бы поразлетелись по свету от птичьих будок. Это необычайно живописно. И то необычайно живописно, как людям хочется вернуться в первозданность — к первозданной взаимности, симпатии, к первозданной заботе о детях или вот к первозданной готовности помочь ей, пани Ремповой… Но первозданность ли это? Конечно, да, она самая, хотя это уже не соразмерно, непосильно, этому уже нет места в нынешнем мире. Необычайно живописно, продолжала рассуждать Мария Ремпова, в самом деле, необычайно живописно, пан редактор, пан Штефан…
Пани Мария, подумал Балтазар, откуда у вас этот симпатичный шрамик на переносице?
— Пан редактор!
Балтазар сделал вид, что недослышал, и заказал еще два коньяка.
— Моим детям там лучше, чем дома, там, у пани Вондровой, им лучше, — сказала Мария Ремпова, — но дома мне без них страшно. Да это и не решение вопроса, как мне быть с моими детьми. Страшно в одиночестве и, может, оттого…
Балтазар молчал.
Молчала и Мария Ремпова.
Официант принес коньяку.
Ремпова и Балтазар выпили напитка, пахнувшего, как горючая смесь, и Мария Ремпова продолжала:
— И, может, оттого мне и страшно без них, что знаю: где-то там, в другом месте, у кого-то другого им лучше, чем у меня, оттого, что думаю, — верите ли, — вот я их мать, доведенная до того, что не могу заботиться о собственных детях, я чувствую себя рядом с ними чудовищем, готовым сожрать своих детенышей… Пр