ет, чтоб только не от него несло смрадом. Мацина взял письмо, поглядел на него, перечитал снова: «Доктор инженер Павловский должен был ехать на конгресс геологов, но, говорят, некий Янчуш бессовестно оклеветал его, и инженер Павловский не смог принять участия в конгрессе. Вредить молодым, обижать детей считаю самым подлым делом. Если бы Вам было доступно…» Мацина смотрел на письмо — черное, похожее по почерку на зубья пилы. Так оно, пани Матушевичова, так — не знаете вы, что такое человеческая натура. Янчуш тысячу людей, тысячу «логов»-геологов втоптал бы в грязь, лишь бы скрыть свою вонь… В этом-то и проявляется любопытная натура человеческая… Если бы, если бы мне было доступно… Мацина отложил на стол письма, что были у него на коленях и рядом на кресле, собрал и те, что рассыпались по полу, привел их в порядок, подровнял в стопку. Встал. Прошелся по квартире. В кухне выпил немного воды, вернулся в комнату к письмам. Поглядел на столик, ему показалось, будто стопка писем растет, будто шевелится, — и, как никогда прежде, почувствовал вдруг, что он бывший. Ох, милая моя! — подумал он, как я могу в это дело вмешиваться? Мне это уже недоступно. Он уселся в кресле и с неприязнью смотрел, как стопка растет. Решил было брать их по одному и читать, но тут же уснул. Во сне привиделось ему, что он и впрямь берет письма по одному и читает, и вот уже все прочитал, но что это? Читает, читает, а стопка растет… вот уже целая груда. Да, так оно, натура человеческая как жидкость, она протекает, просачивается, где только может, а куда затечет, там киснет, разбухает…
На первом этаже корпуса 4 «Б» в файтаковской квартире Файоло беспокойно ворочался на диване, во рту была коричневая горечь, липкая и едкая, ему было жарко, и в голову ударял с улицы резкий, порою хрипучий крик, посыпанный сухой пылью.
Проснувшись, Мацина неприязненно подумал о Данае с золотым дукатовым дождем, о художнике и с сомнением улыбнулся. Хорош, взял картину — и до свиданья! Много странных людей, о да! Среди них и некий Янчуш, и все они в этих письмах — кто знает, может, тут и этот художник. Он смотрел на стопку писем. В них столько любопытного, что могло бы тронуть и такого бывшего человека, как я… Могло бы, но какой от этого толк?.. Художник взял картину — и до свиданья! Он подумал, что разговаривал с художником несколько прохладно, как-то не так, ни шатко ни валко. А художник как разговаривал? Да почти что никак, о! У него глаза старые, у художника тоже видят плохо; если бы, может, позвал он Файоло и Даная ему бы понравилась, он, Мацина, сумел бы поговорить с художником по-другому… У Файоло глаза молодые, неусталые, свежие… Глаза точно воздух — утром он свежее, чем вечером или к полуночи. Файоло, конечно, есть Файоло, но глаза у него свежие. Да что там! Быть может, Даная в самом деле дождется у художника своего остолопа. Мацина чуть задумался над своей странной привязанностью к Файоло и тут же признался себе, что это просто от тоски по мальчишкам: сыновья все женатые, все далеко — один из них мог бы жить у него — хотя бы один — или он у сына. Дана хорошая девочка, но она всего лишь девочка… И этот ее Дробань, да… Файоло, конечно, иной раз видит зорко, глаза у него свежие… А где он так хорошо научился играть в карты? Для этого тоже нужно хорошее зрение. Вот скоро они начнут играть в карты в котельной, в «уголке мирской тишины», тогда сразу дело пойдет на лад, лишь бы только глаза у него не слипались и были б не хуже, чем у Файоло.
Глаза у Файоло были закрыты, он вертелся на диване, сознавая порой, что весь пропитан коричневой липкой горечью… и вдруг он очутился на улице, увидел, как занимается утро, как тьма сменяется серостью, а на серость свежей голубизной дышит небо, как там-сям блистает окно красным отсветом — это уже восходит солнце. Воздух холодный, свежий — воскресное утро оттого и милее других, что не начинается с грохота, подобно всем остальным — от понедельника до субботы. Прекрасное утро, чудесное утро, елки-палки! Вот на прогулку выходит Гулдан с Марианом! Где тут только можно гулять? Прекрасное утро перед молочной, молочная сразу превращается в пагоду, пагода поднимается в рост.
В самый конец длиннущей очереди становится беловолосая женщина с сеткой и бидоном. Не старая, не молодая, одетая в голубое жоржетовое платье, и становится она за женщиной молодой, одетой в белое, красивой, бойкой и телом и голубыми глазами.
Белая поворачивается к голубой, учтиво ей улыбается, как-то робко, пугливо, и с минуту раздумывает, что сделать, что сказать. Она мигает голубыми глазами, говорит сперва: «Доброе утро, пани Молецова!», а потом спрашивает:
— И вы пришли?
— Да, и я тоже! И я хожу, а то как же? Отчего ж мне не ходить? Хожу!
— Конечно, всем приходится.
Пани Молецова ничего не отвечает на это, но белая женщина, что стоит перед ней, отступает чуть в сторону, пугается и, нежно подталкивая ее рукой, пропускает вперед. Как ни в чем не бывало пани Молецова встает туда, где раньше стояла белая, и даже чуть дальше, так как вся очередь продвигается к пагоде.
— Доброе утро, пани Молецова!
— Драсте!
— Ну и жарища — спасу нет, — говорит следующая перед пани Молецовой женщина, поворачиваясь к ней. — С удовольствием тут постоишь, вот так, за молоком, ей-богу, лучше тут стоять, чем дома, в душной, непроветренной комнате. Нынче опять жара будет! — Она трясет красным платьем, чтобы воздух проник под него, а то, что надето под платьем, вытягивает изо всех складок тела.
— И впрямь будет — печет-то как! — говорит пани Молецова. — Просто страсть!
— Пожалуйста, пани, проходите!
Пани Молецова проходит туда, где прежде стояла красная, и в этот момент к ней поворачивается третья, пани Бакайова — тучная, огромная, необъятная, «точно амбар» (до Файоло откуда-то доносится голос Блажея, Белиного отца), огромная, в необъятной серой юбке, в белой, распяленной телесами блузке, с часами на узком золотом браслете на левой руке — и учтиво здоровается, как и две предыдущие:
— Драсте, пани Молецова! А кто знает, не свернется ли молоко и нынче!
— Вчера у меня свернулось, — говорит пани Молецова. — Ах, большое спасибо, спасибо, — благодарит пани Молецова, когда ей уступает место и необъятная пани Бакайова. — Нешто это молоко, как ему положено быть!
— Нет, конечно, — говорит четвертая и здоровается: — Доброе утро, пани Молецова!
Четвертая женщина, худая, высокая, пропускает вперед пани Молецову, а потом, будто это никого не касается, начинает честить очередь: кабы дождь пошел, не было бы столько народу. Зимой небось не бывает. Хотя что еще делать? Утро такое хорошее, замечательное, тут тебе и воскресный отдых, да и наслышишься разного! Легкое зеленое платье висит на ней, словно его перебросили через забор.
Очередь подвигается к молочной вместе с Файоло, женщины становятся в конец ее, там-сям мелькает Бела, Файоло прячется от нее среди женщин, сердится на нее: Бела, идиотка, наверняка растрепала Петё, что он писал ей из Меленян, иначе откуда бы взялся Робинзон, к тому же еще и тухлый? Из золотой соломы выпрыгивает то бригадница Яна, то Клара Микова, Файоло отвязывает у них с головы, груди и бедер платки, платки запыленные, он стесняется стольких женщин и не понимает, почему их не стесняется ни Яна, ни даже Клара. За пани Молецовой уже восемь женщин, девять, одиннадцать, но ни перед ней, ни за ней никто не ворчит, не выкрикивает: «В очередь!» — ничего подобного не раздается среди этого множества женщин. Файоло ждет, не крикнет ли кто-нибудь то, что он уже не раз слышал: «А чего она себе думает, ежели у ней большое брюхо, так будем ее пропускать?!», но никто не говорит этого, потому что пани Молецова стройная и тонкая, в талии точно оса. Очередь движется, перемещается, люди выходят из молочной с молоком, маслом, рогаликами, яйцами, хлебом, пирогами, брынзой; продавцы в молочной не торопятся, у них времени много, и потому очередь продвигается медленно, хотя люди в ней непрестанно копошатся. В улицы вступает жаркое утро, мимо молочной шумят «спартаки», «рено», «волги», прочь, только бы прочь, куда-нибудь туда, на природу, в Сенец, а то еще дальше. Кабы вот так к морю! — подумал Файоло, вот так, с Белой, с Яной, с Кларой, машины шумят, мотоциклы стрекочут, проезжает городская поливочная машина и сбрызгивает улицу. На пыли остаются большие темно-серые капли, они движутся, стекают к тротуару, в канавку, канавкой они текут в канал вместе с молоком, которое из разбитой бутылки смела заведующая молочной, над решеткой канала быстро-быстро снует крыса, пугливо озирается, Файоло кажется, что она рада была бы поднять даже решетку… В воздухе пахнет пылью, что взвихрила прыскающая вода, пахнет и коричневой горечью, въевшейся в слизистую.
Очередь потихоньку движется, протискивается в пагоду, а сзади, с конца, нарастает. Очередь тихая, молчаливая, но там, где пани Молецова, слышны вежливые, пугливые приветствия, вопросы, ответы — и пани Молецова уже близится к железным дверям, окрашенным в горохово-зеленый цвет, словно газон пред царствием небесным, уже близится к желанному прямоугольнику, к пагоде, но пагода меняется, кренится, падает на землю, вместо нее вырастает великолепный портал. Файоло читает на нем кривые буквы: ВРАТА ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО, где-то мелькают Бела, Яна и Клара, Файоло оглядывается, не видит ли кто по нему, что он хотел бы быть с ними, что они ему нравятся, Бела исчезает, остается только Клара, Файоло с радостью кинулся бы за ней, но боится шелохнуться, понуро стоит посреди женщин, они кажутся ему отвратительными, пахнут коричневой горечью, он понуро стоит, спрашивая себя: неужто и Бела когда-нибудь будет такая, как эти женщины вокруг? Он прячет голову, вдруг видит рекламу: «Помните — молоко полезно не только детям! И взрослый организм нуждается в легко усваиваемом белке и витаминах. Попробуйте выпить стакан молока, жирного или полужирного, с фруктовым соком, медом или каплей коньяку. Вам понравится этот напиток, и вы с удовольствием будете его пить. Молоко — здоровье!» Елки-моталки! Файоло смущенно читает, перечитывает рекламу снова, разглядывает нарисованную консервную банку, молочную бутылку и стакан, здоровые улыбающиеся лица идеального семейства, и — диво дивное — оно не святое, черт подери! — думает он и разглядывает мужчину, женщину и их единственную дочку, смотрит на рекламу и вдруг теряется, жалеет, что там нет другой, поскольку читать уже нечего, и начинает с конца: «здоровье Молоко… пить его будете удовольствием с вы и понравится…» Изумленно оглядывается.