— Да, занятно!
— Ну, а снаружи, на виду, у него…
— Постой, Яно, я тебе еще не договорил, а должен — тороплюсь очень — ведь, собственно, потому я и пришел к тебе. — Приятель Мацины беспокойно огляделся, глаза его остановились на стопке писем. — Не забудь потом сказать, о чем хотел! Ха-ха! Так вот, понимаешь, если бы год, один только год я мог заниматься частной практикой, у меня было бы все, что хочу. Машина и прочее и прочее, об остальном я даже не говорю. Я бы обставил квартиру, мы бы с женой и детьми приоделись; это моя вторая жена, ты еще не знаком с ней, знаю, ха-ха! приведу ее как-нибудь, представлю тебе. Видишь ли, она питает некую слабость к нарядам, ну что ж, оно и понятно — женщина молодая. Мне нужен всего только год, понимаешь, прошу тебя, помоги: у тебя большая квартира, я бы к тебе захаживал, мы бы условились о времени, а пациентки нашлись бы. Ха-ха! В два счета нашлись бы. Что думаешь, что скажешь на это?
Мацина ответил только чуть погодя:
— В нашем доме, в корпусе 4 «Б», и так достаточно душно, иной раз даже слишком, но тут стало бы еще душнее, и однажды этот смрад хлынул бы наружу… — Мацина умолк, подумал: О! Выпил кислого вина, выкурил «Липу»[32]. Ей о таких вещах и не снится, подумал он о дочери Дане. Чему училась, тому научилась, но, главное, научилась уважать людей. Сказать бы этому дуролому…
— Так что скажешь на это? Я же не хочу, не хотел бы задаром. Пойми. Уж кое-что и на твою долю перепало бы — а ты, думаю, не из тех, кто не нуждается в деньгах.
В прихожей раздался звонок.
Гость съежился в кресле, взял из Мациновых сигарет, закурил. Он боязливо озирался по квартире, глаза его снова впились в стопку писем; свежераспечатанные, они шевелились, росли. «Прошу вас, входите!» — услышал он голос Мацины.
Мацина вошел, низенький, круглый, и, суетясь, ввел в комнату Файоло, представил гостю:
— Садитесь, пан Файтак!
Файоло сел (лицо и руки белые, как молоко, привидевшееся ему во сне, темно-синие, без манжет, узкие брюки, черные мокасины, сам переломленный натрое: в шее, поясе и коленях), улыбнулся нижней губой, в отвислой нижней челюсти засветились зубы. Он лизнул вино, повернулся к Мацине.
Мацина молчал, ждал.
Молчал, ждал и гость, не понимая, почему это Мацина впустил в квартиру эдакую сломанную жердь, одна кожа да кости, мальчишку, сопляка. Что же это? Неужто Яно Мацина и этот вот молокосос?..
— Ах, да, — сказал вдруг Мацина и весело заморгал, — не забыть бы мне! Я все об этом плюще! Так вот — много в нем от натуры человеческой. Знаешь, у ствола, там, где его никто не видит — он как бы стесняется, — листья у него ползучие, с прожилками, как языки, а все, что с прожилками, мне отвратительно, о! быть может, и тебе, и другим, вот оттого-то плющ эти листья прячет, скрывает. И как! Весьма тщательно! Как ни один человек. А снаружи, где все на виду, листья у него прекрасные, округлые, без всяких прожилок, вполне презентабельные. И кажется, что он даже с радостью показывает наружные листья, ими все прикрывает, а главное то, что ползет по ореху, что высасывает его и расцветает за счет запустения в саду или парке, сам не знаю, что там, но там так одичало…
— Но ведь…
Мацина заметил, что друг его в нерешительности.
— Яно, но…
— Давай в открытую, Мишко, — сказал Мацина, легонько улыбнувшись прикрытыми глазами. — Это пан Файтак, наш добрый друг. Не бойся ничего.
— Посоветуй же мне! — сказал Мацинов гость. — Ты все толкуешь свое. Знаю, никуда не ходишь, только и выбираешься, что на стройки, мало-помалу все будет для тебя интересным, удивительным, новым. Ты отстал от жизни, ты уже не живешь… Ха-ха! Ну как, поладим с тобой? Не надолго. Так, только на время… Я потихоньку подыскал бы кого-то еще. Долго на одном месте не стоит… Да и года мне бы хватило, больше не надо, всего один год, а пока, если позволишь, я бы спрятал у тебя кой-какие вещицы… Всего только год, ну… — Он оглянулся на бледного Файоло.
Файоло безучастно водил усталыми черными глазами по комнате, по пустым стенам, глаза его задержались на стопке писем. Елки-моталки! Ну и гора! Он облизал стакан.
— Только год? — Мацина кивнул на Файоло: — Легкое отравление никотином. Мишко, ты что скажешь?
— Я жду, что скажешь ты…
— Я о пане Файтаке, — уточнил Мацина, — думаю, легкое отравление никотином…
— Выспаться нужно, — посоветовал Мацинов друг, — и не курить в таком юном возрасте, и особенно чужие сигареты… Так, стало быть, всего год, этого бы хватило. Один год! Потом у меня будут деньги, а у кого они есть…
— Гм! О!
— У кого они есть…
— А нашлось бы у тебя время?..
— Ну конечно, нашлось бы.
— Я не это имею в виду, — сказал Мацина и задумался. — Я о другом…
— А о чем?
— Ну, чтобы ты… не знаю, как лучше тебе объяснить, как посоветовать.
— Скажи, Яно, вместе уж что-нибудь придумаем. — Гость понизил голос, поглядел на Файоло. — Ведь и ты мог бы мне в этом помочь. Пойми же наконец! Ты, говорят, продаешь картины…
— Я уже все распродал, и, если позволишь, то были мои картины…
— Ну, Яно, у меня картин нет, у меня, если позволишь, знания!
— Гм! О!
— И знания эти — мои!
— Да, но…
— Ну так как? Столкуемся наконец?
Мацинов друг опять недоверчиво покосился на бледного Файоло, заглядевшегося на стопку писем.
Мацина встал, подошел к секретеру и обеими руками подал Файоло письма:
— Вот, прочтите это! О, да! Их стоит прочитать. Все это материалы о натуре человеческой! — Он поглядел на ветхое, просиженное кресло, прошел к окну, пощупал горячий радиатор — хотел отогнать короткий сомнолентный приступ. Затем посмотрел в окно — двое мальчишек бросали в собаку камушки, молодая мама шла с принаряженным сыночком, толстяк катил перед собой синюю железную тачку на велосипедных колесах, девочка воевала с большим велосипедом. Уже скоро стемнеет, подумал он, еще одним днем меньше… Чего только не случалось, подумал он о себе, но выгнать кого-нибудь вон, знакомого, друга, товарища… да, это… о! Может, еще подождать, послушать его? Но плющ этот, плющ… Он повернулся от окна к гостю. Посмотрел на Файоло, увидел, как тот уткнулся своим бледным лицом и черными глазами в письмо. — Когда дело касается времени, — сказал Мацина, — это очень серьезно. О времени, Мишо, идет речь! Не знаю, что бы тебе посоветовать, но я хотел бы знать, будет ли у тебя достаточно времени — как у плюща! — прикрыться сверху красивыми округлыми листьями, эдакими без прожилок, видными собой, чтоб люди не замечали, как внутри ты ползешь, облизываешь…
— Что?
— Видишь ли, это и есть гетерофилли́я! Я-то думал, ты знаешь. Кабы ты знал, мы бы уж давно с этим покончили…
— Так вот почему ты мне об этом рассказываешь? — Мацинов друг встал, сунул недокуренную сигарету в пепельницу, загасил. — Так, выходит, я и есть та самая гетерофилли́я, этот плющ, что ли? Ты это имеешь в виду? Ха-ха!
— Ты всякая гетеро-, гетеро-. Не нравишься ты мне. У тебя пока только плющиная натура, до человеческой тебе еще далеко. Я могу что угодно признать, хотя нет, кое-чего я не признаю, о да! такого даже больше, а уж гетерофиллию не признаю и подавно, не понимаю ее, для этого я уже стар, для этого я уже не живу, как ты сам изволил выразиться, уже не живу… И дочка моя врач, но ей и на ум ничего подобного никогда не приходило… — Мацина проводил своего давнишнего приятеля до двери, а когда воротился, сказал Файоло: — Это мой друг, мы всегда из-за чего-нибудь ссоримся. Иной раз не могу с ним согласиться, но, верно, не придется больше и ссориться.
Файоло повернул бледное лицо к Мацине.
— Вам еще плохо?
— Было. — Файоло передернул худыми плечами. — Лег я, наснилось мне, елки-палки! Просто мучение такой сон! — И Файоло медленно, слабым голосом стал рассказывать сон, держа на коленях открытое письмо.
Мацина варил в эспрессо кофе, а когда сварил, в другом конце квартиры зазвякал ключ — это вернулась домой дочь Мацины — Дана, по мужу Дробанёва, и в комнату вбежали внучата «женского роду», как говаривал Мацина, — красные пальтишки, красные щеки, и обе весело кричали: «Деда-а-а!»
Файоло улыбался бледным лицом.
Со словами «Ну-ну-ну! Обождите! Минутку! Тут больной дядя, не видите разве?» и думая одновременно о том, что зря не зашел в котельную к истопнику Тадланеку, Мацина отвел внучек к матери, а когда вернулся, спросил:
— Ну так как? Вы не знаете, кем примерно мог быть зять этой пани Молецовой, или как там она звалась в вашем сне?
— Нет.
— Странно, о! Загадка!
— Не знаю, почему эти женщины так ее боялись, пропускали вперед, потом гоготали надо мной, кидали в меня бутылками…
— Не знаете? — Мацина рассмеялся, весь превратился в смех — толстые руки, ноги, круглая голова, бесцветные глаза. — Но ведь это был только сон…
— Сон, да не совсем, мне кажется…
— Глупый сон…
Файоло оторопело поглядел на Мацину.
— Извините, я не думал ничего плохого, — сказал Мацина и задумчиво заморгал. — Зять пани Молецовой, или как она там звалась, наверное, и есть этот плющ… знаете, о каком плюще я говорю — может, Янчуш… Но это ведь только сон… Слабое отравление никотином… Скажу дочери — пусть вам что-нибудь даст. И ни к чему вам было так долго искать свой тон. Ну, а как письма? Сколько их прочитали?
— Только одно — о Янчуше…
— Ну-ну, читайте, в них столько этой натуры человеческой, что мне пришлось даже выгнать старого приятеля. Не будь этих писем, может, я бы не выгнал его, не позвал бы вас, может, мне пришлось бы дольше его убеждать…
— Но… — Файоло хотелось еще кое-что рассказать о своем сне.
— Нет-нет, пан Файтак, увольте! Янчуш — плющ, во всяком случае, был им, теперь, может, и нет, а пани Молецова… да ведь это всего только сон… До того ли? Я уже сыт по горло такими вещами… Приходит ко мне художник, берет картину, не дает за нее ни гроша, улыбается только; потом приходит товарищ, надоедливый и весьма, как оказалось, сомнительный человек, чуть ли не вымогатель… И я когда-то не был святым, о! Но чтоб такое… Пани Бакайова одолевает меня просьбами, пани Матушевичова расписывает мне… Да вот, прочтите эти письма, и вы точно узнаете, что такое натура человеческая! А ведь пора уже перестать разбазаривать время, пора найти минутку и для себя… вот начнем, пан Файтак, ходить играть в карты в котельную…