Ты наверняка живешь лучше меня, тебе не приходится думать о таких вещах, и, в сущности, я за тебя очень рада.
Вчера мы вместе осматривали «недвижимость». Ты же знаешь, лежит она на крутом склоне. Превратить ее в богатую, урожайную землю — тяжкий труд, большая надсада. Что делать, право, не знаю.
И почему, собственно, пишу тебе? Сама не понимаю, но скорей всего, чтобы попросить у тебя прощения. Мои предыдущие письма могли бы стать для тебя живым укором, каким я постоянно являюсь для Любоша. Пожалуйста, извини меня, прости!
Шлю тебе мой сердечный привет.
Дорогая Юлка!
Ах, как бежит время! Бежит, а мы все еще здесь, и между нами ничего не меняется. Ровным счетом ничего, меняется только природа. У нас сейчас и в самом деле красиво. Весна чуть припоздала, но зато она бурная. «Недвижимость» наша белеет расцветшими деревьями. Но это тебя, должно быть, не занимает, и писать тебе об этом не буду. Собственно, я бы хотела написать тебе совсем о другом.
Впервые с тех пор, как все это открылось между нами тремя, впервые с тех пор Любош на меня очень рассердился. Сын моей сестры, Янко, стало быть, к нам уже так часто, как прежде, не ходит. Навалились на него заботы со школой, с учебой, и, как я слышала, у него есть уже девушка, но чем меньше он к нам ходит, тем больше я о нем думаю, и наверняка о нем не забывает и Любош. Написала я ему на листочке, что пора уже ему потихоньку решаться и «недвижимость» хотя бы на словах пообещать мальчику. Ничего, в сущности, я от него не хотела, пусть бы только заверил Янко, что усадьба «Над дорогой» однажды станет его. Любош возмутился до глубины души и сказал, чтобы я оставила его с этим делом в покое. На весь мир, насколько силы хватит, я и сожженным голосом выкрикну правду, — так я ему написала, — выкрикну то, чего мы трое ужасно стыдимся, ты, Любош и я. Только мы трое и знаем: в горле у меня нет никакого рака, — как Любош кой-кому говорил, — в нем нет ничего, кроме моего сожженного голоса, так как, отчаявшись, я выпила соляной кислоты. Он прочел это, испугался, побледнел.
Сегодня был у нас мальчик Янко, и я, собственно, потому и пишу тебе.
Сидели мы перед домом на лавочке под орехом, Янко, Любош и я, и муж мой вдруг ему и говорит: «Янко, как окончишь учебу и женишься, как устроишься в жизни, здесь все будет твое. Поставишь дом, еще лучше и больше, чем этот. «Недвижимость» до сих пор выстояла, будем надеяться, что и впредь ее никто двигать не станет!» Порадовалась я, «недвижимость» теперь стала нравиться мне, нравиться больше, чем прежде.
Хорошо, что у нас с Любошем нету детей. Сделать добро своему ребенку — дело нехитрое, никого, собственно, этим не удивишь, а вот сделать добро ребенку не такому близкому или вообще чужому — это совсем другое. И, в сущности, я даже рада, что случилась эта история между нами тремя. И было бы мне еще радостней, если бы и ты думала так же. Что человек творит зло — удивляться нечего, по меньшей мере однажды любой совершает зло — один сам по себе, другому жизнь подбрасывает удобный для этого случай. Жизнь — опасный игрок, она подкидывает и хорошее и плохое. Но какая же радость для человека, если ему удается такую плохую подачу отбить, выправить, — тогда он вправе гордиться собой. И вот что интересно: между людьми в этом деле абсолютное равенство. Любой из нас может делать добро, никакая особая подготовка тут не нужна, никакая исключительная гениальность, если ты знаешь, что это такое. Надо только начать и затем продолжать.
С сердечным приветом.
Дорогая Юлка!
Уж сколько времени прошло, и не только дней, но и лет, а ты не ответила ни на одно мое письмо. Понимаю тебя хорошо: нелегко отвечать на такие письма, по правде сказать, пишу их скорей для себя, чем для тебя. Считаю большим благородством с твоей стороны — ты не только не возвращаешь их мне, а даже не присылаешь взамен грубых ответов. Думаю, в каждом из нас посеяно зернышко благородства. Почему бы ему не быть и в тебе? И знаешь, я даже радуюсь в душе — быть может, и ты уже выправляешь плохую подачу, или хотя бы собираешься это делать.
У нас холодно, погода поступает с нами, прямо скажем, весьма неучтиво, а что еще хуже — с нами также обходится и время, эта уйма времени, что человек должен на этом свете прожить.
Мой муж Любош кое-как перемог тяжелый грипп, но стал после него сам не свой. На здоровье не жалуется, но по глазам вижу — что-то неладно. Оглядывает печальным взглядом все: землю, деревья, дом, а когда вчера был у нас сестрин сын Янко, Любош долго и грустно смотрел на него. Янко уже двадцать семь лет, он хотя и не доучился, но из него вышел толковый строитель, он женат, у него дочка и все, как говорится, в ажуре. Нравится мне его кудрявая голова, блестящие волосы, крепкие, точно проволока. Чуть блеснуло на них солнце, такое утомленное, осеннее, и — не диво — они заиграли у него, словно отшлифованная, сверкающая сталь. Линия губ твердая, резкая морщинка с одной стороны и с другой, вылитый наш покойный отец. И тот был человек энергичный, способный, предусмотрительный, тот не выкидывал таких номеров, как мой муж Любош. Мальчик Янко мне нравится, но несколько смущает его нетерпение, решительность и твердая воля. «Так как, дядюшка, — спросил он (так он называет моего мужа Любоша), — так когда же мы наведем порядок? Эту «недвижимость» вы обещаете мне с давних пор, а я все еще не могу взяться за дело». Мой муж Любош спросил его, что, собственно, он собирается делать, и Янко ответил: «Как что? Строиться и приводить в порядок «недвижимость». Время убегает как вода, каждая минута в этой жизни дорога», — заключил он весьма энергично. Для меня это звучало как старые, затасканные стишки из альбома, только в альбомах эти стишки украшали еще и цветочками. «Время бежит как вода, твоя правда, — минуту спустя сказал Любош, — но тебе-то чего волноваться? У тебя его еще достаточно впереди. Определенно больше, чем у меня. А что касается того, как и когда мы наведем порядок, так пусть это тоже тебя не тревожит. И порядок будет, и строиться ты можешь, да хоть сейчас приступай». Янко долго молчал, солнышко играло в его волосах, потом скрылось за тучу. «Как? — спросил Янко. — Как строить на чужом? Не годится! Этого мне никто не позволит, и только содом из этого получился бы… А вы куда денетесь?» Любош спросил его, что он имеет в виду, и Янко не церемонясь сказал: «Где еще можно строиться, как не здесь?» Он показал на место рядом с собой. «Эту лачугу я должен снести, разрушить, убрать!» Оба потом долго молчали, солнышко еще раз сверкнуло в волосах Янко и совсем скрылось за тучу. Вскоре Янко на машине уехал домой.
У нас холодно, и уже не переставая льют дожди.
Сестрин мальчик Янко уже потихоньку причиняет нам беспокойство. Если будет неуступчивым, пожалуй, натворит много зла. Может быть, уже сейчас жизнь подбрасывает ему удобный случай для того, чтобы было о чем потом сожалеть и что искупать.
Шлю тебе сердечный привет и пожелания всего доброго.
Дорогая Юлка!
Прими от меня несколько слов.
Живем тут в сырости, холоде и одиночестве. Плохая погода никого сюда не влечет, ведь и в хорошую сюда никто носа не кажет, похоже, что и хорошая погода отгоняла людей от нас и от нашей «недвижимости».
Должна сообщить тебе одну радостную весть. Был тут Янко, дней пять-шесть назад. Может быть, его тронула наша многолетняя терпимость и отречение от всего, мужнино и мое, потому что, явившись, он сказал: «Дядюшка, простите меня! Вы правы, у меня еще достаточно времени, гораздо больше, чем у вас, я не буду сюда пока лезть. Но если вы не против — как минет зима, я бы стал приводить в порядок сад и разбивать виноградник. Времени у меня немного, но, когда улучу свободную минуту, приду, помогу вам, да и потолкуем вместе, как нам лучше обработать «недвижимость». Порадовало меня это, и до сих пор меня не покидает это чувство.
Любош уже потихоньку поправляется, стал поживей, повеселей, чем был осенью. Любош… Смешно даже… Любош, такое детское, мальчишеское имя, слышу за ним щебечущий детский голос… Но до чего далеки мы от детских вещей, от детских голосов!
Муж — это клубок, сплетенный из самой разной проволоки. Я радуюсь, что победила его, собственно, я рада тому, что мы обе победили его, он потерпел два поражения — об этих двух я знаю точно. За все, что случилось между нами тремя, я должна быть, собственно, благодарна тебе, и скажу от души — я и впрямь благодарна. Не будь тебя, между нами могло бы все сложиться гораздо хуже. Пусть так, хотя я и сожгла себе голос.
И еще одно: не то чтобы мне до сих пор не хотелось жить, но сейчас мне — действительно хочется.
С сердечным приветом и пожеланием всего доброго к рождеству и Новому году.
Дорогая Юлка!
Прости, я снова подаю голос, хочу кой о чем тебе рассказать! Правда, я очень тебе благодарна, именно тебе, и очень обязана за все, что стало между нами — тобой, Любошем и мной. Я нахожу в этом радость, особенно с тех пор, как мой племянник, сестрин сын Янко, отвез Любоша в лечебницу. Представь себе, произошла такая банальная штука! Удивительно банальная! Трудились мы все вместе в саду, и Янко скатил на ногу Любошу большой камень. Не бог весть какой у Любоша перелом, довольно легкий, но к своим старым ногам ему следовало бы относиться гораздо внимательнее, особенно если уж издавна камням случается скатываться по склону. А в тот самый день, еще до того, как приключилась эта банальность, сидели мы на лавочке под орехом — какое-то время и я там была, и Любош сказал Янко: «Не упорствуй уж так с этой «недвижимостью»! Погляди, твоя тетя больна, тяжко, неизлечимо больна долгие годы. А как бы я мог за ней ухаживать, опекать ее, не будь этой «недвижимости»? Имей уважение к ее страданиям, имей уважение и ко мне! Думается, это не так уж плохо будет с твоей стороны». Янко ответил ему, что он всех уважает, и с тех пор, как муж в лечебнице, ходит сюда каждый день и ухаживает за мной. Он очень внимателен, все-то его занимает, правда, он очень внимателен, хочет, дескать, узнать, усвоить весь мой режим, чтобы не мешать мне, чтобы не прийти невпопад, когда мне хочется побыть одной, когда хочется отдохнуть или прилечь. Не знаю почему, но мучит меня подозрение, не свалил ли мальчик Янко на ногу мужу Любошу камень с умыслом, куда худшим, чем просто сломать ему ногу, — и мне приходится очень бороться с собой, чтобы не уверовать в это. Было бы ужасно, будь оно так. Но думается, у мальчика Янко достаточно разума, он бы этого себе не позволил, это бы все равно ему ничего не дало.