Знаю, Любош наконец решился подарить усадьбу «Над дорогой» Янко, и мне только немного досадно, что я его к этому вынудила. Конечно, у Любоша нашлось бы кому эту «недвижимость» подарить, и у него большая родня, хотя никому из них не так плохо, чтобы уж очень зависеть от этого. Я рада тому, радуюсь, как дитя.
Писать мне уже довольно трудно, это письмо я складываю как-то так, по кускам, и, быть может, оно послед-нее. У меня такое чувство: ведь, собственно, между людьми, о которых тут речь, дела улаживаются, и вскоре, как только Любош вернется из лечебницы, все окончательно образуется. Пишу тебе из благодарности и уже не задаюсь вопросом — нормально ли это? Думаю, немного благодарности — это самая что ни на есть нормальная вещь, по крайней мере так должно быть.
Если случится тебе заехать в наши края, навести меня!
Сердечный тебе привет.
Дорогая Юлка!
Прости меня за эти строчки! Только сегодня вспомнила, только сегодня. Видишь, какая у меня дырявая голова. У тебя сегодня именины, дорогая Юлка, и позволь пожелать тебе по этому случаю много здоровья, счастья и спокойствия в жизни! Всегда вижу тебя такой, какая ты была, когда мы виделись в последний раз. А это уж так давно! Оставайся такой же!
Поздравляю тебя.
Дорогая Юлка!
Извини меня, прошу тебя, не сердись! Уж и впрямь не помню, когда, собственно, твои именины. А сегодня, кажется, день Юлии, так еще раз, если позволишь, хочу поздравить тебя. Ведь, возможно, изменился календарь. Меняют его, двигают имена из стороны в сторону, только несколько почитаемых имен оставляют в покое. А такое имя, как твое, перетаскивают туда-сюда, к таким именам ни у кого нет почтения.
Любош все еще в лечебнице, с этой ногой дела у него осложнились, но сестрин сын Янко обо мне хорошо, насколько вижу, хорошо обо мне заботится, даже можно сказать…
— Вы из уголовного розыска, знаю, ничего мне не говорите, я все знаю! — сказала в ужасе Юлка мальчику Янко, когда тот принес ей начало последнего письма и восемь квитанций с адресатом: Юлия Бакайова, Братислава, Смарагдова улица, 4 «Б». — Прошу вас, ничего мне не говорите! Вы сказали, что там в Старых садах в усадьбе «Над дорогой» Мартушка при странных обстоятельствах была обнаружена мертвой и что там уже работает уголовный розыск? Да, Мартушка мне писала, тут ее письма, Вот они, к вашим услугам. Их восемь. Но я бы вам еще кое о чем рассказала, если позволите. Я пачкаться с этим не стану, хотя эта «недвижимость» и моя, Любош подарил ее мне многие годы назад. Я пачкаться с этим не стану, пусть «недвижимость» приберет к рукам кто угодно! — Она покачала головой, успокоилась. — Детские вещи, детские голоса! Ах! Опять будут расходы, заботы, возня! Бедная Мартушка! Но знаете, спросите ее племянника, этого мальчика Янко, не стала ли тетя Мартушка ему помехой! Да и этот дядюшка Любош! Янко бы мог вам обо всем рассказать лучше меня. Наверняка думал, что только ради нее дядя Любош не хочет выпускать из рук эту «недвижимость». Его, его спросите! Он бы вам и о том мог рассказать, как было дело с дядей Любошем и с тем самым камнем, а может, и о том, почему тетя Мартушка ни с того ни с сего вдруг померла. А… а бедная Мартушка, она-то ведь знала, что эта «недвижимость» моя, знала небось, но разве я могла ее такую, потерявшую голос, прогнать с этой «недвижимости», нет, не могла. А… а она-то прикидывалась, будто не знает, что да как с этой «недвижимостью», и… и так страшно кричала на меня своим сожженным голосом… а как теперь ей, бедняге, кричать и на кого ей кричать! Но прошу вас, садитесь!
— Спасибо, — сказал мальчик Янко. — Дело ведь, собственно, уточнено, выяснено, улажено…
— Этот мальчик Янко уже не сможет покушаться на эту «недвижимость», сидеть бы ему теперь да не раскрывать рта. Он выдаст себя с головой, ежели станет ее домогаться, да и не станет, все равно выдаст себя. Вот они, письма — дайте мне на них подтверждение! Писем тут… — пани Юлия Бакайова быстро подсчитала, сколько писем написала ей Марта Пушкарова, — писем тут, вместе с тем, что вы принесли, девять. Пожалуйста, сядьте и дайте мне подтверждение, что я вам их девять отдала, и еще даты, какие там есть! Хотя нет… нет… пойдемте в милицию вместе, там это и сделаем.
— Нет, — сказал мальчик Янко. — Письма и квитанции останутся здесь у вас, пани Бакайова, останутся в вашем распоряжении. Спрячьте их, храните как следует — если понадобится, мы за ними придем… Возможно, и этот мальчик Янко попросит их… Не отдавайте их никому! До свидания!
— До свидания!
Мальчик Янко (звали его Ян Лауринец) ушел.
Пани Юлия Бакайова, с письмами и квитанциями в руке, проводила мальчика Янко до самой площадки, остановилась в дверях и долго смотрела ему вслед, смотрела какое-то время и на пустую лестницу, когда уже затихли шаги и захлопнулась входная дверь. Пани Бакайова вошла в квартиру, затворила за собой дверь, минуту постояла возле нее, прислушиваясь, нет ли в шумах и голосах корпуса 4 «Б» чего-либо зловещего.
Перевод Н. Шульгиной.
УТРО ПОД ЛУНОЙ
Был ранний предрассветный час, суета на улицах еще не ожила, не мчались и потому не шумели машины, не грохотали трамваи, только одинокий пьяный забулдыжка, шатаясь, брел по Смарагдовой улице, время от времени, изрыгая обрывок старинной песни:
Где же ты была, Аничка моя-а,
Аничка моя-а, Аничка моя-а…
Сильва Брежная проснулась и спросила в испуге:
— Свет, кто не погасил света?
— Да это месяц.
— Откуда свет? Миро, ты забыл погасить?
— Да нет, — раздраженно ответил муж, — говорю тебе, это месяц!
Господи, подумал он, начинается… опять все снова здорово.
— Какой месяц?
— Который на небе. Какой же еще? Вообще-то сейчас месяц ноябрь, но он светить не умеет, светит тот, что на небе.
На ясном небе сияла полная луна, свет ее лился в окно гостиной, отражаясь в стеклах книжного шкафа, в соседней комнате (ее называли «спальней») светились белые простыни.
Лунный свет падал на красивое лицо Сильвы Брежной, обрамленное волнами искрящихся волос, на мигающие глаза, приоткрытые губы и поблескивающие зубы.
— Месяц? — переспросила она. — Месяц? В самом деле?
— Конечно, можешь посмотреть.
Супруги Брежные поднялись с тахты, босиком прошли по ковру к окну: на чистом небе стояла полная, круглая луна, край неба ограничивался верхним, кое-где неровным силуэтом Смарагдовой улицы из-за водосточных труб, покрытых жестью карнизов, больших железных цветов и завитушек. Мужу Сильвы приятнее было бы увидеть под луной что-то совсем другое: темную гряду вершин, на ее фоне трубы, подъемные краны, дома, белый дымок паровоза, которым играет ветер, хватает, рвет на клочки, здание аэропорта, самолеты, что угодно, только не силуэт Смарагдовой улицы, а Сильва, отдернув занавеску до самого края окна, стояла рядом с мужем, глядя на ломаный край неба, на луну, видела далекие белые тучи, тихо тянущиеся под луной, далекие белые туманы, и ей хотелось увидеть бескрайние заснеженные просторы.
В двух окнах одного из домов на Смарагдовой улице тускло желтел свет. В лунном сиянье лампочки горели как-то неуверенно, для того, чтобы светить, им не хватало темноты.
От радиаторов донесся тупо звенящий отзвук глухих и резких ударов.
— Это Тадланек нахлестывает коней, — засмеялся Брежный, — все еще живет своим славным прошлым… Да, забыл тебе сказать, Сильва, я еду в командировку.
— Куда?
— В Прагу.
— Почему же ты раньше мне не сказал?
— Забыл, извини.
— Не забыл, скрыл…
— Ну, Сильва, — сказал Брежный, раздражаясь, — я понимаю, сегодня твой день, он всегда бывает при таком вот холодном свете луны, но я-то ничего не могу поделать, я должен ехать.
— Ну и поезжай. Должен, должен…
— Вот именно, должен.
— Конечно, — сказала Сильва и помолчала. — А почему ты противишься, когда я хочу тебе об этом рассказать? Почему ничего не хочешь узнать о моей матери? Может, сейчас это и смешно, дело давнее, но тогда тоже была такая вот лунная ночь. Иначе как бы могли мы тогда выбраться. Я была еще совсем маленькая…
Прижав босой ногой босую ногу Сильвы, Брежный заставил ее замолчать, обеими руками провел по ее вискам, по пульсирующим жилкам, по волосам, по обнаженным бокам, а когда его руки замерли на груди, он вернулся с ней на раскрытую тахту.
Луна сияла в окне, отражалась в книжном шкафу гостиной, освещала белые простыни, светила на губы, шею и грудь Сильвы Брежной. Она тихо дышала приоткрытым ртом, сквозь красивые белые зубы, дышала теплом в лицо мужа.
— Пойми же, мне неприятно, — сказал он вдруг.
— Что тебе неприятно? — быстро спросила Сильва, чтобы он не раздумал и опять не скрыл, что ему неприятно. — Скажи, Миро.
— Что я ни разу не поговорил с твоими родителями.
— Теперь сожалеть поздно. Поздно… Мне было очень больно, — даже на похоронах я была одна. А сейчас бесполезно и огорчаться.
Сильва повернулась лицом к потоку света, отраженному от стекол книжного шкафа, отстранила мужа, повернулась к нему лицом, дыша ему в глаза.
— Ты же знаешь, мы росли, как трава на лугу, другое тебя гложет… Тебе нечего было взять за мной, ты позарился на мое тело, мое лицо, а я-то хорошо знаю, как быстро растрачивается это богатство — наверное, поэтому у тебя столько командировок, и эта, нежданная, тоже. Может, то, что делал мой отец, было куда здоровее, естественнее, ему не требовалось на это ни казенной машины, ни самолетов, ни отелей…
— Сильва!
— Говоришь, сегодня мой день? Значит, я могу говорить, что хочу, разве не так? Мой день, мое слово.
Брежный встал и пошел собираться в дорогу.