— Почему ты не работаешь, — сказала однажды мать Сильвы мужу, — мы с голоду подохнем!
Отец задумчиво курил сигарету, жевал вишневый мундштук, усмехался. Был он мастер, и, как не раз о себе говорил, не какой-нибудь деревенский, а городской, был он колесник и пьяница, зарабатывал себе на корчму, а жена с четырьмя детьми — Сильвой, Виолой, Муцо и Дюшаном — перебивалась на гроши, которые время от времени находила в его карманах.
— Ну и подыхайте, — ответил он жене. — Нету у меня ни кусочка дерева.
Однажды (Сильва была еще маленькая), когда отец снова не ночевал дома, мать разбудила детей, одела всех четверых в самое теплое, тепло их обула и вывела из дома в сад, перетащила через поваленный, засыпанный снегом плетень и выбралась вместе с ними на городское поле.
— Не могу я оставить вас дома, — сказала она, — не могу. Вдруг отец вернется, а меня нет, он, глядишь, изобьет вас.
Город (в те времена это был не то город, не то деревня, смотря кто как понимал — из гущи строений торчали башни костела, то там, то здесь виднелся двухэтажный дом), так вот, город был занесен снегом, крыши ярко белели — на небе стояла огромная, полная луна, на совершенно чистом, морозном небе. По твердому снежному насту двигались пятеро — а за ними по снежной белизне ползли пять теней, тени эти кривились, ломались, вытягивались на снегу.
Мать часто оглядывалась, не отстали ли дети.
— Муцо, Дюшан, вы мне поможете, — сказала она, — потому я вас и взяла. Я должна была взять вас с собой. Это правда. Ведь если бы отец вернулся, всем вам, глядишь, ужо досталось бы. А я вас бить не дам. Не дам! — все твердила она, а сама думала, что, возможно, так было бы лучше. А что сейчас? Идти-то идем, да не попусту ли. Ну, пусть хоть он увидит, пусть узнает! — подумала она про мужа. Пусть увидит, к чему приводит пьянство.
Все пятеро шли за город, несли с собой длинную пилу-брюхатку, два топора, клубок веревки, поднимались вверх через пашни, луга, пастбища, покрытые слежавшимся снегом.
Под ледяной рябоватой коркой снег в белом сиянье луны блестел и переливался длинной широкой полосой.
Сильве казалось, что на свете нет ничего другого, только бесконечные снежные просторы, простертые под белыми тучами и белыми туманами.
На горе начинались хвойные леса, которые принадлежали городу, леса эти чернели в то очень раннее утро, над лесом стояла полная луна и сверкала, отражаясь на снегу.
К лесу медленно брели пятеро — мать, двое мальчиков и две девочки, пять голубоватых теней тихо ползли кверху через поля, луга, пастбища, рядом с проезжей дорогой, где ледяной корки было поменьше. Из темных теней вылетали бледные тени напряженных и болезненных вздохов.
Перед первыми елями мать Сильвы остановилась.
— Дальше не пойдем, — сказала она, — здесь лес редкий, ночь лунная, все видно. С нами здесь ничего не случится.
— Мам, — сказала Сильва, — почему мы пошли сегодня? Сегодня ведь воскресенье, по воскресеньям не работают. Почему не завтра? Ведь было бы лучше.
— Нет, лучше сегодня. Бедняжка моя, и у тебя заботы!
— Так почему сегодня?
— Сегодня все будут долго спать, и нас никто не увидит. (А сама подумала: ну и пусть увидят!)
— А что мы здесь будем делать?
— Мама, — сказал старший мальчик, Дюшан, и показал на высокую ель, — из такого дерева отец ничего не сделает. Дерево должно быть сухим. Это дерево мягкое, отцу нужно твердое, не такое.
— Ерунда. Не болтай.
Потом мать и Муцо принялись рубить топорами высокую толстую ель, потом рубили Дюшан и мать, потом Муцо и мать, рубили долго, час или даже больше, так им показалось, потом ель тянули и пилили. Дерево дрогнуло, хрустнуло, наклонилось и упало, захрустев сучьями и свалив в снег несколько маленьких елочек. Сильва, ее братья и сестра тихо охнули.
— Ф-ф, как она засопела, — сказал Муцо, — слыхали?
— Подождите, — сказала детям мать и вытерла лоб, — тихо вы!
Все стихли и замерли, прислушиваясь, не слышно ли чего, не идет ли кто, но всюду было тихо, очень тихо, не слышно ни зверя, ни человека, ни далекого поезда, только в той стороне, где был убеленный снегом город, словно вопили несколько огней, но снежные просторы лугов и пастбищ поглощали звук, и все вокруг белело от огромной, полной луны, испещрившей на опушке леса землю тенями высоких елей и низеньких елочек. В то раннее утро стояла тишина, холодная, лунная тишина.
Мать и братья, Муцо и Дюшан, скоро осмелели, очистили ель от сухих и несухих сучьев и распилили ствол на три бревна длиною в несколько детских шагов.
Сильва и ее сестренка Виола топтались на замерзшем снегу, носились взапуски между елей и елочек, дули на замерзшие пальцы, которые больно дергало и пощипывало.
Дерево лежало на снегу, ждало.
Мать и братья перетащили по снегу все три бревна, уложили их рядом, связали веревками и приготовились волочить вниз, в город, потом через сад во двор, чтобы колесных дел мастер Йозеф Марко наконец опамятовался.
Дерево ждало.
Старший сын Дюшан смотрел на мать, и ему хотелось сказать ей, что такие бревна отцу ни к чему. Отец по такому дереву не работает, мама, зря мы крадем, делаем мы все это напрасно. Так он подумал, а сказал только:
— Передохнем, мама.
— Хорошо, Дюшинко.
— Главная работа еще впереди.
— Да, Дюшинко, — ответила ему мать. Она была вся потная, перевязала свой большой шерстяной платок, потом сложила пилу и топоры между бревен и притянула их веревками.
Мальчики вспотели, да и девочки тоже, потому что набегались между елями и елочками; дети устали, намерзлись, но их радовало, что до рассвета еще далеко.
— Вернемся домой рано, — тихо сказала мать, — потащим их вдоль дороги, там снег ровнее, у сада перетащим через дорогу, там уже нет канавы и колеи не такие глубокие, затащим в сад, ну а в саду, это почти что дома. Ничего не бойтесь, все обойдется.
— А если не обойдется?
— Как так?
— Ну, а если нас заметят?
— Кто, Дюшинко?
— Ну, в городе…
— Нет, — ответила мать старшему сыну. — Не заметят. Снег твердый, слежавшийся, никто не узнает, что дерево протащили в наш сад и двор. Вы, мальчики, тяните, а я сзади буду придерживать.
Мать Сильвы знала, что взялась за тяжелую и напрасную работу. Такой тяжелой, такой ненужной и такой опасной работы она еще в жизни своей не делала. Но пусть он увидит! — думала она про мужа. Пусть видит, что и я и дети хотели ему помочь. Пусть хоть разок придет в себя да опомнится наконец. А если и это его не проймет, пусть хоть поймут это дети! А если и они не поймут — пусть лучше нас поймают, пусть город увидит и заклеймит нас позором, ведь позор-то падет на него, на отца этих бедных детей.
— Пошли, — сказала она.
И они пустились по твердому снежному насту через пастбище, и дело у них спорилось потому, что на твердом снегу лежал только слой маленьких льдинок, сверкавших в то утро под луной.
Веревки, которыми были связаны бревна, терлись о снег и сдерживали скольжение, так все они и тащились к дому, волоча три еловых бревна, мальчики — впереди, мать — сзади, а за ней две девочки, семилетняя Сильва и ее сестра Виола, старше ее на два года. Обе держались за мать, чтобы не сорваться вниз с оледеневшего склона.
Красивые имена дала я детям, думала мать. Человек дает детям красивые, звучные имена, каких ни у кого нет, и думает, наверно, что вместе с такими именами достанется им и жизнь полегче, а то и вовсе легкая. Всю жизнь человек голову ломает, как бы жить получше. Не каждый, конечно, но многие от этого и вовсе шалеют.
— Постойте, — немного погодя сказала она мальчикам. — Погодите немного.
Мальчики остановились.
Мать прислушалась. Лучше было бы, думала она, если бы теперь появился кто-нибудь из городских, хоть сам лесничий, он пусть придет и все его подручные, и прогонят нас прочь от этого ужасного дела, и пусть весь город знает, что мы, Марки, покрыли себя таким страшным позором. Крали у города лес. Может, это помогло бы лучше, чем то, что я задумала.
Она прислушалась.
Ничего не было слышно — ровно ничего.
Было четыре часа утра, и город спал, светясь редкими усталыми желтыми огоньками, кое-где рядом с башней было видно освещенную стену или кусок крыши. На всем лежал белый свет, на пастбищах, на лугах, на пашнях, земля белела далеко и широко и только у горизонта сливалась с тучами и туманом. Через поле тянулась синевато-серая лента — там была проезжая дорога, а рядом с дорогой, где снег ровнее, матери и ее детям было легче всего подтащить бревна к дому.
Мать усмехнулась тому, что ее радует снег. Слава богу, его много, уже с начала декабря задули метели, дули-дули, бесновались, там совсем засыпало дорогу, а тут сдуло с нее весь снег до самой земли, оставив лишь корку льда, смерзшуюся глину, колючий песок да камни. А потом оттепель, потом снова морозы, каждый день солнце, снег стал твердый, покрылся гладкой, как лед, коркой, с которой ветер сдувает все, даже свежий снег… Хотя чему тут радоваться? Она смахнула слезу.
Некоторое время еловые бревна легко скользили по обледеневшей корке, но корка была щербатая и перетирала веревки, которыми были обвязаны бревна.
— Постойте!
Братья остановились рядом с дорогой, остановились и Сильва с сестрой, и мать, и все прислушались.
— Слава богу, — сказала мать немного погодя, — все в порядке, пошли! Тихонечко и глядите в оба.
Двинулись, и тут под бревнами перетерлась веревка, сначала одна, потом — другая, третья. Мальчики отскочили, и все три бревна покатились по снегу.
Все замерли, и мать расплакалась в голос, увидев, как бревна катятся вниз, к дороге. Она перепугалась, что они закатятся туда, и все будет кончено. С дороги их уже не вытащить. Но вдруг она обрадовалась, чуть не захлебнулась от радости — да, пусть так и будет, пусть город все узнает… Только что она скажет детям?
Бревна катились, подпрыгивали то одним, то другим концом, скакали, как озорные ребятишки, сталкивались, мрачно погромыхивали, укатились далеко-далеко и остановились у самой дороги перед невысоким снежным заносом.