Ах, до чего тут тихо! Только посапывают во сне мои соседи по палате, вон там сияет мини-елочка, светом шипят на меня мини-лампочки, светом холодным, идет он издалека и по пути остывает.
Моя история пока очень ясная, клубок вполне легко можно распутать — от меня к официантке в «Спорте», к той черно-белой прелести, затем к ее ухажеру и к колесам от нашей машины. Кто знает, под какой машиной и где они теперь катят? А возможно, и вовсе не катят и уже не будут катить — брошенные, рассыплются где-нибудь прахом. Вот бы нитью клубка обмотать официантку, ее ухажера и подцепить на нее колеса… А Карольку? Нет, нет, Карольку надо обойти… Но как? Ну, для этого еще достаточно времени. «Вы тут еще побудете, — сказала мне сестричка, а сестричка эта — Каролька, мягкая, кругленькая, выкает мне, как положено, держится со мной довольно официально, может быть, даже слишком, — вы тут еще полежите, у вас переломы, внутренние ранения, пластические пересадки… И вы уже таким, как были, не будете, все станет другим, ведь даже машина после аварии не такая, как прежде. В самом деле!» Вот так она мне и сказала, и уже не раз и не два — с ее стороны это не очень-то деликатно, то же самое она повторила и минуту назад и убежала. Где-то тут в больнице готовятся к завтрашнему дню, сочельнику, кануну рождества, верно, проведут его у такой вот мини-елочки с мини-лампочками. Да, с ее стороны не очень деликатно, что она постоянно твердит мне, как долго я тут еще пролежу… Да, деликатностью это не назовешь… А не говорит ли она так лишь для того, чтобы я тут как можно дольше лежал? Уж не хочет ли она этого? Возможно, наивно, но в Карольке я точно пробудил совершенно беззаветную любовь к себе, возможно, я пробудил ее и в той черно-белой прелести, чего, пожалуй, делать было не нужно. Не нужно было мне превышать, перенапрягать свой радиус действия. Когда на этом одре, вовсе не смертном, я воскресал из забытья, из мглы, из мутной воды, из какой-то смертоносной бурды, первое, что я увидел, была впадинка между грудями, и конечно, Каролькиными. Она стояла, склонившись надо мной, а потом выровнялась, выпрямилась и улыбнулась мне. Я вторично родился на свет, Каролька безмерно этому радовалась — радовался и я, хотя радоваться своему второму рождению в моем положении по меньшей мере сомнительно. Каролька — это фигура, это сила, это ноги, бедра, бока, грудь, лицо, это совершенное творение, пышнотелое создание, что родит и возрождает жизнь… Сначала творение, потом творительница, нет, сначала творение, потом тварь или, может, притвора? Пусть уж оно как угодно, но Каролька пока что творение — и только ради этого стоит дважды родиться, ведь такое творение тянет человека на свет… Только не вытянула ли она на свет обыкновенную тварь?.. Как она была очаровательна, когда устанавливала и убирала вот эту мини-елочку, и как мила, когда сегодня впервые, что я здесь, присела ко мне на постель — это, дескать, запрещено — с листочком в руке.
Я радовался.
Радость мою омрачало только одно — из-под ворот меня, избитого, вызволил Каролькин муж, да, зовут его Петер Жалман. Когда я лежал там, он как раз вернулся из служебной поездки — работает в секции предметов домашнего обихода, в секции строительного материала, арматурной стали, проволоки — там сплошь секции, — вот он и велел меня доставить сюда. А здесь меня приняла его жена, Каролька. Ну, а что теперь?
Слегка приподняв листок, Каролька смотрела на него и полушепотом говорила, что было написано на том листочке. А там был привет, который передала по телефону моя жена, и мои трое детей, и мой отец, кроме того, были там и рождественские пожелания, и обещание, что вся моя семья — конечно, вместе с отцом — приедет меня навестить. Все было бы хорошо, но ведь таким образом моя семья вошла бы в тесный контакт с Каролькой — и кабы только с нею! — а Каролька с моей семьей. На листочке была еще и просьба жены. Не относись, мол, к этой истории слишком формально! Ко всей истории! К истории с четырьмя колесами! И к шоферу, к Вило! У него у самого, дескать, рыльце в пушку, он не может ничем доказать, что колеса украл и продал не он… И еще, дескать, всякие сложности с Кларой, правда, все это совершенно естественно, она уже, дескать, большая, взрослая… Клара… Сначала было связалась с дипломированным философом Бадаком, а он женат, ее уговорили оставить его в покое. Теперь гуляет с Файоло, но надо надеяться — просто так, по-студенчески, они на одном курсе, изучают архитектуру… И с отцом, дескать, всякие сложности, с этой его предстоящей женитьбой…
Я уже чувствую, знаю, что я не на смертном одре — но, может, куда было бы лучше, если б я умер, если бы эта постель оказалась для меня роковой? Нет, думать об этом не нужно. Шофера Вило надо превратить в жертву преступных элементов и социального зла и пропажу четырех колес ему простить. А Карольке не забыть сказать, чтобы позвонила домой, туда, к Мико, — пусть привезут этот коньяк «Наполеон». Дам ей, она заслуживает, хоть что-нибудь дам. Куда бы это годилось, не получи она ничего? Больные как только могут одаривают сестричек — ведь какая тут выдержит? Да, побег из квартирной клетки корпуса 4 «Б» не очень-то мне удался. А может, он никому не удался, разве что пани Бакайовой, ей уж в корпус 4 «Б» никогда не вернуться… Только бы принесли «Наполеон»!
Пациент Ян Мико уснул, но не просто — в сон его погрузили отцовы слова: «Это самая долгая ночь в году! Идите спать! Кто этой ночью не выспится, уже не выспится целый год!» Усыпили его и мысли о коньяке для Карольки. Приближается самая долгая ночь, просят слова и люди, и вещи. Каролька не проговорится, не выдаст себя мужу, ничего не скажет и ее брат, если он действительно ее брат, этот официанткин ухажер, иначе бы он выболтал, что так меня обработал… а Каролькин муж, видать, неплохой человек и, верно, ничего-то не знает. Эти люди, пожалуй, не станут говорить… А вот какие вещи попросят слова? Может, те четыре колеса?..
Наклейка, этикетка, как говорится между людьми, на мне еще красивая, целая. Да и стекло еще в сохранности, нигде не треснутое, нигде не отбитое. А вот что у меня новое и особое — так оно, собственно, во мне, и это главное: я изменила свое содержимое. Во мне уже не коньяк «Наполеон», а, как видите, тормозная жидкость, значит, свое содержимое я изменила коренным образом. Вот потому-то я и очутилась здесь, среди вас, в совершенно новом, почти незнакомом мне обществе — очутилась в миковском гараже, в пристройке к корпусу 4 «Б». Сколько же этот Ян Мико навоевался, набегался, чтобы пристройка стала реальностью! Сколько напрепирался с соседями, чтобы можно было урезать двор для гаража… У него «фиат», и он очень дорожит всем, что этого «фиата» касается, вот потому и перелил в меня тормозную жидкость из ржавой жестянки; во мне, в стеклянной бутылке, как известно, ничего не испортится. Кстати сказать, этот Мико привык убегать из корпуса 4 «Б» — передвигается с места на место, как прежде передвигалась и я, и если бы он тоже изменил свое содержимое, было бы, по-моему, здорово. Да, пожалуй, тут, среди вас, уважаемые бутылки и жестянки, я и дотяну свой век… Случается же такое с людьми — так почему такое не может случиться с нами? Если кто-то изменит свое внутреннее содержание (ведь внешнего-то вообще не бывает) и очутится после этого в новой, незнакомой среде, то, понятно, ему надо представиться и сказать несколько слов о себе — пусть все знают, кто он, с кем им придется иметь дело.
Итак, позвольте представиться, уважаемые собратья, я бутылка из-под коньяка, и, насколько можете судить по этикетке, не из-под какого-нибудь, а самого что ни на есть дорогого. Надпись на этикетке «Courvoisier cognac de Napoléon» — достаточно веское тому свидетельство.
И вот история моей жизни. Изменить настолько свое содержание, чтобы оно из коньяка «Наполеон» превратилось в тормозную жидкость, несомненно, итог многих событий. Прежде чем это случилось, прежде чем меня постигла эта судьба, я немало побродила по свету и, если позволите, расскажу вам кое-что о своем волнующем прошлом. Всего не расскажешь, это было бы слишком долго… Слишком долго пришлось бы рассказывать, как я попала к Илавским… Очень долго… Но, как всякая женщина, я любопытна, меня, конечно, занимает, в каком окружении мне придется стоять тут на полке, а для того, чтобы вас послушать, расскажу вам кое-что и о себе. Надеюсь, и вы тоже удовлетворите мое любопытство.
Больного Яна Мико мучил сон, долил его на постели, не давал ему рассуждать и лишь вселял в него ужас, что приближается рождество, наступают необычные дни… Самая долгая ночь в году… В такие дни и ночи в самом деле начинают разговаривать вещи. Всякие вещи, видимые и сокрытые…
О том, как меня изготовили, наполнили коньяком и как попала я на нью-йоркский аэродром — в киоск с дешевыми спиртными напитками, — я не стану рассказывать: бесконечно долог и сложен был этот путь. Долго блуждала я по разным людям и семьям, пока наконец не попала сюда, в этот гараж, но из множества этих дорог я бы кое-что выбрала для того, чтобы и вы знали, у каких людей мне довелось побывать и что они со мной делали.
Во мне было, как я уже вам сказала, особое, всеми уважаемое, высокоценимое содержимое, и потому такие бутылки, как я, люди покупают не для того, чтобы пить — конечно, и это случается, но крайне редко, — а чтобы дарить их и чтобы те, кто их получит в подарок, в свою очередь тоже дарили. Выпить мое содержимое у нас считается, пожалуй, непозволительной роскошью, но подарить меня, наполненную коньяком, — это великолепная возможность хорошо зарекомендовать себя, сделать широкий жест, отблагодарить кого нужно, подготовить твердую почву для протекции и так далее и тому подобное. И Яну Мико — вон он, стоит в углу — в моем прежнем качестве я бы очень сейчас пригодилась, он полагает, что этого было б достаточно, чтобы исправить печальное положение дел… Ан недостаточно… Этого мало… Итак, как подарок — большой или маленький — я со своим содержимым побывала во многих местах, как было сказано: у разных людей, в разных семьях, домах.